1. «Кольта» помещает разговор Татьяны Замировской с Полиной Барсковой, Ириной Сандомирской и Матвеем Янкелевичем о вышедшей в конце прошлого года антологии блокадной поэзии «Written in the Dark». Барскова и Сандомирская занимаются темой блокады как историки, для Барсковой она вдобавок важна как для поэта; антология, составленная ей, впервые представляет англоязычным читателям стихи Геннадия Гора, Павла Зальцмана, Владимира Стерлигова, Дмитрия Максимова и Сергея Рудакова. Все эти авторы были в разной степени близки к ОБЭРИУ, знали Хармса и Введенского. По мнению Барсковой, гибель Хармса, вплетенная в ужас блокады, подтолкнула художника Стерлигова к написанию стихов:
Ложку поднес к губам — смерть,
Руку протянул, чтобы здравствуйте, — смерть,
Увидел птичку-чижика — смерть,
На ветке листочек — смерть,
С товарищами идешь на прогулку — смерть,
Посмотрел на капусту в тарелке — смерть,
Друзей провожаешь, их двое, — смерть,
Случайно взглянул куда-то — смерть.
Антология полна текстов именно такого настроя — и это, по мысли составителя, способно изменить современную историческую память о блокаде: «Первый вопрос, который мне задали летом на семинаре историков в Петербурге, — а почему вы выбрали стихи именно этих людей, почему бы вам не поговорить о более жизнеутверждающих текстах? Это как в Музее ГУЛАГа в Москве экскурсовод заметил: „Мы не хотим никого расстраивать“».
Барскова говорит о сюрреальной красоте смерти, которая возникает во многих блокадных свидетельствах (неделю назад мы говорили о том же в связи с текстом Марии Степановой). «Художник в состоянии измененного сознания подставляет себя в качестве мишени событиям; они отпечатываются на нем и оставляют на нем следы, он их регистрирует, — замечает Сандомирская. — <…> Блокадная тема — это нечто о лишении себя: об истреблении своего внутреннего Другого. Не только о потере другого человека, но и об отказе под давлением крайней необходимости от некоей внешней своей части».
После блокады и войны эти стихи оказались в полной изоляции: сами их авторы (в первую очередь речь о Геннадии Горе) не предполагали, что у них могут быть читатели. «Читатель Гора умер там, в блокаду, — говорит Барскова. — Это сформулировал в беседе Марк Липовецкий, и мне это показалось правильным, точным. Мы — не читатели этих текстов. Мы — что-то другое этих текстов». О том, как быть «чем-то другим», передавая эти тексты по-английски, рассуждает переводчик Матвей Янкелевич: «…мне кажется, что любое творческое произведение, написанное „в стол“, неавторизованное, пребывает в постоянном состоянии незаконченности. И перевод должен эту неопределенность передать, а не определить».
2. «Сигма» публикует предисловие филолога Анны Нижник к сборнику «Футуризм и безумие» — в него вошли три больших текста 1910-х, посвященных русским футуристам. Обывателям они действительно зачастую казались умалишенными, однако еще во время расцвета движения выходили серьезные труды по психологии/психопатологии футуризма — от вполне нормативного по тем временам трактата врача Евгения Радина до работы Николая Вавулина, предвосхищающего идеи антипсихиатрии.
Текст Нижник, в первую очередь, — очень ясно изложенная история европейского мифа о безумном поэте, берущего начало в раннем романтизме. В России этот романтический миф был представлен, с одной стороны, критическими по отношению к нему текстами Пушкина, с другой — стихами Батюшкова, которого не пощадила душевная болезнь. Далее Нижник пишет о безумии в творчестве По и Нерваля, Гоголя и Достоевского, и, наконец, говорит о той страсти к лингвистическому эксперименту (и поиску в разъятом языке, в зауми, неких вершинных и освободительных смыслов), которая охватила авторов начала XX века.
3. На «Радио Свобода» Иван Толстой и Игорь Лощилов беседуют о книге Николая Заболоцкого «Столбцы»: ее академическое издание вышло в «Литературных памятниках». Биографические обстоятельства Заболоцкого — в первую очередь годы, проведенные в лагере — заставляли его относиться к своей дебютной книге с опаской: «Степень этой опасности он испытал на собственной шкуре, в собственной биографии, поэтому, с одной стороны, он в поздние годы настороженно относился к людям, которые восхищались „Столбцами“, помнили „Столбцы“, не столько потому, что сам не любил „Столбцы“, сколько подозревал здесь некоторую провокацию. Тем не менее, в некоторых случаях, как вспоминали современники, было видно, что он хорошо знал цену „Столбцам“», — рассказывает Лощилов. Новаторство «Столбцов» филолог видит в их многослойности: «С одной стороны, это очень радикально-экспериментальные стихи, в чем-то помнящие о футуризме, почти футуристические стихи. С другой стороны, современниками они прочитывались и, вообще, легко прочитываются как зарисовки из самой гущи ленинградского быта 20-х годов».
В радиопередаче можно услышать голоса самого Заболоцкого, его сына Никиты, а также Алексея Цветкова и Петра Вайля: в 2003 году Цветков и Вайль спорили, есть ли четкая граница между ранним и поздним Заболоцким.
4. «Лента.ру» попросила русских фантастов поделиться своими мыслями о том, будет ли Третья мировая война, какой она будет, затронет ли она Россию и т.д. Ответили Яна Боцман и Дмитрий Гордевский, пишущие под общим псевдонимом Александр Зорич, Сергей Лукьяненко и Кирилл Бенедиктов. Лукьяненко почти уверен, что войны не миновать, но настроен относительно миролюбиво: «…вполне возможно, что будет полыхать две трети Европы или две трети Ближнего Востока — при этом в оставшихся незатронутыми анклавах будет идти вполне мирная и даже подчеркнуто благополучная жизнь. Повторюсь, наша задача как страны — быть одной из таких территорий, чтобы стать выгодоприобретателем послевоенного мира, как Швейцария или США во Вторую мировую». Бенедиктов в ответ на вопрос, станет ли новая война толчком для развития цивилизации, напоминает: «Это зависит от того, будет ли использоваться в Третьей мировой СЯО или же она будет вестись обычными (или необычными, но неядерными) средствами». СЯО — это, надо понимать, стратегическое ядерное оружие.
5. Новый номер «Лиterraтуры» представляет, среди прочего, мемориальную подборку Анри Волохонского и стихи Яниса Синайко: «плоть возносится /
к небу / чёрными листьями / в глазницах чудовищ / неприкасаем / снег // где // из отяжелевшей руки / яблоко / падает / в твёрдую грязь / разбиваясь». В прозаической части обратите внимание на небольшой рассказ Андрея Иванова «Али».
В критическом разделе — две ругательных статьи о поэзии. Максим Алпатов продолжает крестовый поход против того, что кажется ему профанацией поэзии — на этот раз достается телепрограмме «Вслух», которую критик обвиняет одновременно в эклектизме и тусовочности, в неумении донести сущность и сложность современной поэзии до простого человека. Под статьей — 9 (!) несогласных отзывов. С позиции того самого простого человека Кирилл Анкудинов набрасывается на стихи Аркадия Драгомощенко, ковыряет их вилкой и убеждается, что блюдо не по зубам — это, мол, все сектантство, которое отвращает неокрепших читателей от нормальной поэзии. Да, так и написано: «нормальной поэзии». А кто такие нормальные поэты? А это, к примеру, такая компания: Исаковский, Дмитрий Быков, Мандельштам и Олег Юрьев.
нормальный исаковский
нормальный быков
нормальный мандельштам
нормальный юрьев
нормальный анкудинов
Впрочем — для контраста — здесь же есть интервью с Ольгой Седаковой, которая сейчас переводит «Божественную комедию» (об этом переводе мы писали в одном из наших прошлых выпусков).
6. В свежем номере «Иностранной литературы» (к сожалению, в Журнальный зал попадает лишь часть материалов) — роман колумбийского писателя Эвелио Росеро, рассказы американки Лидии Дэвис, монгольской писательницы Цэрэнтулгын Тумэнбаяр и китайца Цю Хуадуна, а еще — стихи Верлена в новых переводах Михаила Яснова:
Пьянь грязных кабаков, платанов дряхлый сброд,
И чернота листвы, и лужи нечистот,
Разбитый омнибус, дрожащий в лихорадке,
Скребется брюхом по разъезженной брусчатке,
Вращая красным и зеленым фонарем,
Пока рабочий люд в свой клуб валит валом,
Из носогреек дым пуская в нос ажанам,
С крыш льет, по стенам слизь, потоком неустанным
Сквозь дыры в мостовой стекают цвель и муть —
И это путь мой в рай, мой ежедневный путь.
Очередное обращение к классике требует автокомментария: «…сам факт того, что классика все чаще переводится заново, причем этот процесс достаточно лавинообразный и захватывает многие культуры, возможно, свидетельствует и о том, что мы как цивилизация движемся к новой эстетике, при которой, в частности, работа переводчика поэзии, в каждом конкретном случае новаторская, в целом становится все более консервативной, — пишет Яснов. — Пользуясь известным определением, я бы назвал это состояние умов: в ожидании варваров». Консервативность, видимо, — в самом выборе авторов для перевода, в подтверждении, а не расширении канона.
7. Дикую историю рассказал в своем фейсбуке историк и культуролог Алек Эпштейн: Открытый университет Израиля уничтожил все лежавшие на складе книги, которые были изданы по русскоязычной университетской программе — пособия по еврейской/израильской истории, библеистике, философии, политологии. Речь, по словам Эпштейна, идет о десятках тысяч экземпляров. Комментаторы недоумевают, почему книги нельзя было просто раздать желающим. Оказывается, уничтожить — проще с бюрократической точки зрения. «Надо было освободить место на складе», — так ситуацию прокомментировали в университете по телефону; позже, впрочем, заверили, что в огонь (или под нож?) отправились только «устаревшие книги, покрывшиеся плесенью и которые были уже не пригодны к использованию», а пригодные русскоязычные книги может забрать любой желающий.
8. «Медуза» публикует отрывок из книги Максима Семеляка о группе «Ленинград» — выбрана история второго рождения группы, старт той траектории, которая привела ее к нынешней всенародной меметизации. Собеседники Семеляка расточают Шнурову неумеренные похвалы: «…когда Сережа берется совсем всерьез рассуждать, я бы сказала, что там и взгляд Бердяева присутствует, — говорит Дуня Смирнова. — Я не знаю сейчас в России человека, который лучше бы понимал и чувствовал страну. <…> На самом деле он русский человек, каким он будет через двести лет». Семеляк пытается охарактеризовать стилистический сдвиг, который во второй раз привел «Ленинград» к успеху: «полусладкий натурал-поп», «профурсеточный диско-панк»; заканчивается отрывок конфликтом Шнура с Нойзом, о котором сейчас все уже и думать забыли, а тогда ведь было большое дело: Шнуров выступил против защитников Химкинского леса, фу.
9. Известный детективщик Джеймс Паттерсон — тот самый, что хотел было выпустить роман об убийстве Стивена Кинга, но передумал, — напишет совместную книгу с Биллом Клинтоном. Роман называется «Президент пропал», Клинтон, судя по всему, выполнял роль консультанта — рассказывал Паттерсону, как оно там на самом деле в Белом доме. Тем временем писательница Кертис Ситтенфелд объявила о том, что пишет роман о Хиллари Клинтон — точнее, о том, как сложилась бы ее жизнь, если бы она не вышла замуж за Билла. Ранее Ситтенфелд опубликовала роман «Американская жена» — прототипом главной героини была Лора Буш.
10. Карл Уве Кнаусгорд, оспаривающий у Ю Несбё звание самого популярного в мире норвежского писателя, был приглашен курировать выставку Эдварда Мунка в Осло. Vice расспросил Кнаусгорда о том, что это для него значит: «Я подумал только: „Да! Потрясающая задача!“» — признается писатель. Он провел два года в запасниках Музея Мунка — и в результате собрал экспозицию из малоизвестных полотен художника; особое внимание уделен поздним работам. «Когда сегодня мы смотрим на „Крик“, мы видим не голое страдание, а картину, проданную за сто миллионов долларов и ставшую культурной иконой, условным обозначением страха и отчуждения», — поясняет свое решение Кнаусгорд. Он по-прежнему опасается, не отобрал ли для выставки худшие картины Мунка, но в то же время гордится результатом — и вспоминает, как впервые по-настоящему увидел мунковские полотна: «В них была такая выразительная сила, какой я раньше нигде не встречал. <…> Мало кто ошибался больше, чем Мунк, и мало кто достиг большего».
11. В стратфордском театре Royal Stratford East поставили пьесу по роману Эммы Донохью «Комната» — критики приняли спектакль прохладно. По мнению Тима Олда из The Daily Telegraph, история о похищенной молодой женщине и ее сыне, живущих в заточении, не подходит для сцены. Поскольку в романе повествование ведется от лица маленького ребенка, до которого далеко не сразу доходит ужас происходящего, вытянуть такую роль мог бы разве что какой-нибудь юный гений. За неимением такового роль рассказчика передоверяется повзрослевшему персонажу, а мать и ребенок, появляющиеся на сцене, — это фигуры из его воспоминаний. У спектакля, пишет Олд, есть свои достоинства, но плоской игры не скрыть, а «финальная метафора констуктора Лего (собираешь, разламываешь, собираешь снова) примерно так же значительна, как присказка Форреста Гампа о том, что жизнь похожа на коробку конфет».
12. Напоследок — две британских истории про обманы и фейки. В Великобритании арестовали мошенницу, которая выдавала себя за сразу двух дочерей Т.С. Элиота (у которого детей вовсе не было). Дама по имени Элисон Рейнольдс называла себя то Клэр, то Чесс Элиот и под этим соусом пыталась реализовать свои театральные амбиции («Подозрения возникли, когда сотрудники театра поняли, что никогда не видели Клэр и Чесс одновременно»). Впрочем, амбиции касались не только искусства. Под разными личинами Рейнольдс втиралась в театральные круги, устраивалась на работу в благотворительные организации, выписывала сама себе гранты и оформляла налоговые льготы. За полтора десятка лет аферистка нагрела британскую корону на 120 000 фунтов.
А писатель Эндрю Уилсон столкнулся с феноменом кликбейта. Он написал роман об известном эпизоде в жизни Агаты Кристи: в 1926 году она, будучи уже известной писательницей, исчезла, и никто не мог ее отыскать. Кристи в это время переживала депрессию: у нее умерла мать, открылась измена мужа; спустя десять дней после исчезновения ее нашли в гостинице, зарегистрированной под чужим именем — врачи подозревали, что у нее случился приступ амнезии. В общем, Уилсон в своем романе выдвинул версию исчезновения Кристи, а потом опубликовал статью о том, как он над этим романом работал. И понеслось: СМИ растиражировали заголовки «Тайна исчезновения Агаты Кристи раскрыта», самого писателя представили «биографом Кристи». И пришлось ему вспомнить, что fake news, о которых сейчас столько говорится, существовали и в 1920-е. За те десять дней отсутствия газеты выдвинули о местонахождении Кристи самые разные предположения. Говорили, что ее убил муж, чтобы жениться на любовнице. Публиковали версии экстрасенсов. Печатали поддельные фотоснимки с отпечатками женских туфель («Не нога ли Кристи тут ступала?»). Уилсону вообще-то грех жаловаться: скорее всего, журналисты неплохо подняли продажи его романа.