«Я — собака, идущая по следам советского детства»

Павел Пепперштейн признается в любви полуострову Крым

В первый раз я приехал в Коктебель в 1976 году, мне тогда было семь лет, и с тех пор стал ездить туда ежегодно. Мы с мамой жили в Доме творчества писателей, или, как тогда говорилось, «на Писдоме». Там были дети, мои ровесники, — нас называли «деписами», то есть детьми писателей. Деписы в свою очередь делились на «сыписов» и «дописов» — сыновей писателей и дочек писателей. Я как сыпис дружил с дописами и другими сыписами, и мы очень весело тусовались. Еще я там подружился с писателем Юзом Алешковским, замечательным человеком, который написал три песни, вошедшие в сознание и подсознание нашего народа, а именно «Товарищ Сталин, вы большой ученый», «Советская лесбийская» и «Окурочек». Все знают эти песни, и даже если во сне нашего советского или постсоветского человека ударить током, то он все равно немедленно споет их. Там был его сын, Алеша Алешковский, я с ним подружился. Юзефа в какой-то момент задолбало, что мы просто хулиганим целыми днями, и он решил нас организовать, чтобы мы совместными усилиями писали роман. И мы под его руководством стали писать роман, в мои обязанности еще входило его иллюстрирование. Содержание не сохранилось у меня в памяти, единственное, что я помню, — главным героем был крокодил, то есть мы продолжали большую традицию русской литературы. В какой-то момент я, возможно, даже под влиянием этих воспоминаний, написал эссе, которое так и осталось неопубликованным, под названием «Образ крокодила в русской литературе». Образ этот прослеживался начиная со знаменитой новеллы Достоевского «Крокодил», дальше через Корнея Чуковского, журнал «Крокодил» и вплоть до Эдуарда Успенского, крокодила Гены и его таинственного сменщика по имени Валера.

Волошинский дом был неким спиритуальным центром Коктебеля. В детстве я еще застал жившую там вдову Максимилиана Волошина, Марию Степановну, загадочную, немного отлетевшую куда-то в сон старушку. В основном она сидела в кресле и спала, но тем не менее мы приходили к ней в гости. Я очень хорошо запомнил невероятные психодрамы, устраивавшиеся интересной компанией, которая всегда складывалась в Коктебеле, — мы влились в нее с моей мамой. Мама отличалась необыкновенной красотой и талантами, поэтому притягивала к себе людей как магнит. В первое лето, когда мы там были вместе, в эту компанию входил Евгений Александрович Евтушенко, крайне знаменитый тогда поэт, писательница Виктория Токарева, подруга моей мамы, известный советский гипнотизер Владимир Леви и другие. Тогда не существовало понятия «селебрити», зато в ходу было понятие «гений», и очень модно было спонтанно составлять компании сплошь из неких гениев. Предпочитались гении из разных областей — в ту компанию, о которой я рассказываю, попали даже тогдашние чемпионы Советского Союза по фигурному катанию Пахомова и Горшков, которые почему-то решили провести лето в Доме творчества писателей.

Условия психодрамы были следующими: все участники вводятся в состояние гипноза — и должны в этом состоянии разыгрывать некий спектакль. Идея заключалась в том, что все находятся на пароходе «Титаник», плывут куда-то, изображают непринужденное общение, а потом пароход начинает тонуть. Происходило все в большой комнате волошинского дома, выходящей окнами на Карадаг, — там висят акварели Волошина, гравюры Хокусая, стоят старинные книжки, очень поэтическая атмосфера. Всем были присвоены роли. Например, старушка Мария Степановна, все время норовившая уснуть, была назначена «Временем», она воплощала собой спящее время. Еще там была ее подруга, Мария Николаевна Изергина, тоже почти старушка (у нее был салон в Коктебеле, дом, где жили представители московской и ленинградской богемы — Холин с Сапгиром, Лимонов и другие персонажи подобного рода в большом количестве гнездились в ее доме), и ее назначили на роль «Некто». Почему-то не могу вспомнить, какую роль отвели мне. Мою маму назначили миллионершей по имени Патрисия Хольман, а Евгению Александровичу Евтушенко выпала роль ее сына, пионера Васи, то есть в течение того вечера я был вытеснен с роли сына моей мамы, и на нее назначили Евгения Александровича Евтушенко. Но больше всего мне запомнилась роль самого гипнотизера, Владимира Леви, — роль корабельного паучка. Странным образом так вышло, что никто не загипнотизировался, кроме самого гипнотизера. Это было немного страшно, поскольку было видно, что Леви находится в глубочайшем гипнозе и в виде паучка на четвереньках ползает по всему пространству, не отвечает на вопросы и совершенно некоммуникабелен. Всех остальных разбирал смех. Непонятно было, кто должен выводить его из гипноза, если сам он является единственным гипнотизером в компании, да к тому же еще и инициатором этого действа. Тем не менее все пытались самоотверженно исполнять свои роли, вышло довольно интересно, хотя и очень сумбурно, а Леви в какой-то момент все-таки очухался и перестал быть паучком. Кульминационный момент, когда все уже понимали, что «Титаник» скоро пойдет ко дну, заключался в том, что все должны были произнести последнее слово. Все стали высказываться, и Евгений Александрович Евтушенко очень мощно гаркнул: «Пусть всегда будет солнце!» Всех почему-то просто убило смехом от этой простой и невинной шутки, но состояние было довольно взвинченное, и поэтому все принялись безудержно хохотать — кроме Марии Степановны, которая все-таки пыталась спать, несмотря на невероятный шум и гам, царивший там. А Мария Николаевна Изергина, которая исполняла роль «Некто», произнесла такую последнюю фразу: «При жизни я был некто, теперь я стану ничто».

В сам Коктебель мог приехать кто угодно, но, чтобы жить в Доме творчества писателей, надо было состоять в Союзе писателей и получать путевки. Моя мама была известным детским писателем и членом Союза писателей — она, конечно, писала всегда и взрослые стихи, и прозу, но тогда очень многие люди андеграундной культуры официализировались либо в качестве иллюстраторов, либо как детские поэты и писатели. И мои родители жили так — папа был известным иллюстратором детских книг, так он зарабатывал деньги, и при этом в своей мастерской на Маросейке делал концептуальные работы, люди постоянно приходили их смотреть, была очень бурная жизнь.

Крым сильно изменил мою жизнь и меня самого — в лучшую сторону. До семи лет я был очень болезненным, много лежал в больницах, это казалось бесконечным и не очень приятным трипом. Врачи как всегда создавали лабиринт каких-то ужасов, даже говорили, что так всегда и будет, но потом оказалось, что всего-навсего надо доставить подрастающий организм в Крым и познакомить его с важнейшим существом по имени «море». Как только я увидел море в Коктебеле — сразу вошел в него и, хотя не умел плавать, тут же поплыл. Моя психофизиология немедленно изменилась, я стал нормальным разбитным ребенком, довольно бойким, а до этого меня даже называли «Освенцим» — я был очень худой и бледный. Оздоровляющая сила Крыма была гигантской и трансформирующей, причем все произошло мгновенно, никакого ожидания не потребовалось. С тех пор мы с мамой каждое лето отправлялись в Коктебель, там было невероятно, каждый раз образовывались новые насыщенные тусовки. В следующем, 1977 году, возникла другая компания, где доминировал уже не Евгений Евтушенко, а джазмен Алексей Козлов — он практиковал бесконечные походы по горам. В начале 1980-х годов я перестал ездить в Крым, начался другой период в моей жизни — его можно назвать пражско-московским. Мой папа переехал в Прагу, и я стал жить между Прагой и Москвой. Родители были в разводе, с мамой мы в основном жили в Переделкино, в другом Доме творчества писателей. Я не был в Крыму шесть лет, а в 1987 году я снова отправился в Коктебель, и снова было мощное, все переворачивающее лето, с которого начался еще один совершенно новый период в моей жизни.

С 2000 года у меня начался период Симеиза, я тогда впервые для себя открыл южный берег. Произошло два важнейших открытия: я в первый раз побывал на Казантипе, на большом рейве, который происходил возле деревни Поповка недалеко от Евпатории, и тогда же я впервые попал в Симеиз, был совершенно очарован и тем и другим. С тех пор в августе я стал ездить на Казантип, а в любые другие месяцы, даже зимние, в Симеиз — просто влюбился в него (хотя и Коктебель тоже не забывал).

Симеиз — невероятное место, поселок возле горы Кошка, в начале XX века он задумывался как курорт с виллами для богатых семейств, дворянских, интеллигентских и купеческих. Одним из родоначальников этого курорта, задуманного как русская Ницца, был Иван Мальцов, известный меценат и вообще замечательный человек. Виллы там очень красивые, невероятной архитектуры — то направление, которое мы называем ревивализмом, возрождением стилей всех исторических периодов (есть мавританские виллы, готические, древнегреческие, романтические). Там работали великолепные архитекторы, прежде всего Николай Краснов, он построил в том числе Ливадийский дворец в Ялте. Эти виллы — ценнейшее архитектурное наследие, которое сегодня, к сожалению, переживает упадок, некоторые из них разрушаются, погибают на глазах. В советское время многие виллы были превращены в санатории, что тоже было благим делом, уровень санаторной культуры у нас был высочайший, в Симеизе работали хорошие врачи, оздоравливали людей — уже не аристократов и избранных, — все трудящиеся могли приезжать туда, и, хотя они и селились по двадцать человек в палате, думаю, что здоровье их крепчало, а душа просветлялась.

Все начало разрушаться, когда наступило непонятное время, капитализм… Хотя многие санатории еще продолжают существовать. Это огромная ценность, которую нужно беречь: в той же Западной Европе культура санаториев полностью исчезла. Санатории в высокогорных Альпах, которые описывал Томас Манн, например, теперь стали просто отелями. Сохранилась эта культура в Крыму, в Карловых Варах и вообще в Восточной Европе (там, где был социализм, хотя возникла она, конечно, до социализма). В санаториях сохранился запах советского детства, а сам я — собака, идущая по его следам, я жадно его выискиваю, вынюхиваю и нахожу в местах, где еще сохраняется этот запах блаженства. К сожалению, это уходящие миры. Но хотелось бы, чтобы они уходили как можно медленнее. А лучше бы вообще не уходили. О том, что приходит им на смену, и говорить не хочется.

Последний раз я был там летом 2015 года, а до этого проводил в Крыму большую часть времени. В предшествующем 2014 году произошли разные тяжелые события как во всеобщей жизни, так и в моей собственной, и теперь я пытаюсь очухаться от всех этих событий и их последствий. То, что Крым стал российским, в общем, неплохо, потому что иначе там могло произойти что-то вроде того, что мы видим на Донбассе. В определенный момент это было реальной опасностью, и слава Богу, что в этом смысле все обошлось. Главное, что там все тихо и мирно. Самым тяжелым для меня стало то, что Крым засветился в общемировом дискурсе, оказался в центре внимания. Я воспринял это довольно болезненно, потому что волшебство Крыма держалось на его забытости, он был своего рода забвенным царством. И то, что вдруг лучи внимания всего мира, заряженные сами понимаете чем, вдруг направились туда, — это было довольно тяжело. Рейвы прекратились, это обломно, но Крым всегда прекрасен, даже и без рейвов. Так что, надеюсь, рано или поздно мне удастся туда вернуться.

Многие мои произведения связаны с Крымом, есть пухлый крымский Пепперштейн: например, книга «Свастика и Пентагон», действие многих «Военных рассказов» разворачивается в Крыму. С 2012–2013 года я, постоянно живя в Крыму, писал там большой роман, который называется «Странствия по таборам и монастырям», там очень много действующих лиц, сложный, запутанный сюжет, действие происходит в совершенно разных местах, но значительная часть — именно в Крыму, так что это тоже очень крымский роман (он сейчас публикуется кусками в журнале «Носорог»). Но самый крымский роман, мечтательный и восхищенный, мы написали вместе с Наташей Норд — он называется «Призрак мечты». С ней же мы сняли фильм «Звук солнца», в нем действие тоже начинается и заканчивается в Крыму.