«В либеральном контексте феминизм попадает в ловушку»

Социолог Елена Гапова о гендере, классах и национальном строительстве

«Новая мужественность — это способ организации власти»

Слово «гендер» пришло к нам в начале девяностых и многих зацепило, это поколенческая вещь. Я занималась гендерными исследованиями в Минске, Анастасия Посадская-Вандербек в Москве, Ирина Жеребкина в Харькове, Анна Темкина и Елена Здравомыслова в Петербурге. Все мы принадлежим к одному поколению, и концепт гендера, как тогда казалось, объяснял что-то важное — текстуру личного опыта, то есть личное как часть более общей модели жизни.

Но в какой-то момент стало понятно, что гендер не существует сам по себе, он связан с другими процессами. Я понимаю, что это не ахти какое открытие. «Ельцин — мужик, а Россия — существительное женского рода», — заявил режиссер Никита Михалков в 1996 году, когда выбирался не только президент, но и экономическая модель, рыночная или плановая. Понятно, что речь не только о нации, но и о гендерном порядке. Тогда же, например, белорусский политик Зенон Позняк писал, что Советы разрешали аборты, и это было геноцидом белорусской нации. Похожие вещи говорились и говорятся в России и других местах, так как формируются новые национальные государства. Кажется, что так думают какие-то ультраортодоксы, но на самом деле о воспроизводстве нации беспокоятся все. Национальное строительство часто понимается как возвращение к корням, в золотой век, когда женщины были женственны, а мужчины мужественны. Все это не ново и идет из XIX века, когда появилась идея национального строительства у просыпающихся наций в составе различных империй — и у поляков, и у чехов, у всех. Но мы живем в ХХI веке, и сейчас эти вещи могут формулироваться иначе, они сопровождают процесс формирования экономического неравенства, классового расслоения в целом. Новое экономическое разделение шло рука об руку вместе с идеей национальной независимости, и очевидно, что новая мужественность — это способ организации власти. Знаменитая сцена коллективного совокупления из романа Владимира Сорокина «День опричника» не просто оргия, а клятва мужской солидарности. Это в каком-то смысле метафора мужественной нации, которая выстраивается вокруг «мужских смыслов»: войн, революций, крупного олигархического бизнеса. В этой ситуации женщина становится символом национальной чести, которая «блюдется» мужчинами. Традиционный конструкт женщины-матери — это сила, работающая на патриархат.

Класс — это о том, как делятся деньги, а это, в свою очередь, про рынок и социальное государство. В самом начале девяностых у всех горели глаза, все верили в справедливый либеральный рынок, но потом оказалось, что есть множество людей, которые в этой системе не смогут добиться успеха. Рынок заинтересован в производстве, но существует еще и воспроизводство, без которого ничего не будет. Есть успешные бизнесмены, вполне интеллигентные люди, которые никогда не скажут вслух что-то вроде «женщина должна сидеть дома», но для того, чтобы их дело приносило прибыль, нужны работники, которые не будут уходить в декрет, сидеть дома, потому что у ребенка грипп и т.д. И тут оказывается, что гендер связан с классом, то есть распределением денег.

«Везде происходит примерно один и тот же процесс: формирование новых видов неравенства»

Что такое постсоветское пространство — большой вопрос, о котором можно говорить долго. Кто-то однажды заметил, что хотя колониализм закончился давно, постколониальное состояние может продолжаться вечно, потому что это то, что наступило «после». Мне кажется, что с категориями «советское» и «постсоветское» дело обстоит схожим образом. Есть государства, прошедшие через определенный опыт, результатом которого стало многое из того, что в этих странах есть сейчас и будет дальше. Понятно, что все страны разные, но везде происходит примерно один и тот же процесс: формирование новых видов неравенства, отличных от тех, что были в советское время. Мы видим переход от статусного неравенства к системе позднего капитализма, которая выстроена вокруг обладания разными видами ресурсов, экономических, культурных, образовательных. Процесс классообразования, то есть формирования новой системы неравенства, а также подключения к глобальному рынку, в целом один, но происходит с разной скоростью и в разных формах.

Например, на Кавказе в отдельных регионах «возродилось» женское обрезание. Это часть сложного феномена, в рамках которого пересекаются классобразование, национальное и религиозное строительство и усиление патриархата, то есть «мужской власти». Потому что «обрезанная» девушка наверняка будет «чистой», а это важно в процессе установления отношений между семьями и кланами, которые формируются посредством брачных обменов. Там сворачивается модернизационный проект, так как рухнула индустриальная, городская экономика, а когда это происходит, возвращается «моральная экономика деревни». Уходит государство с его социальной защитой, и эту функцию берет на себя расширенная семья. В первую очередь это сказывается на семейной модели: большой семьей проще выжить. В этих обстоятельствах предполагается, что люди «отказываются» от личной идентичности, они становятся частью «рода», расширенной семьи. Этот процесс имеет в основе экономические изменения, но его часто связывают с «культурной отсталостью».

«Буржуазная система при своем возникновении стремилась привязать женщину к дому»

Сейчас семейных моделей множество, но появляется и модель буржуазной семьи. Для меня это стало признаком нарождающейся новой буржуазии. Либеральная, то есть буржуазная, система при своем возникновении стремилась привязать женщину к дому, закрепить ее там. Помните «Обломова»? Ольга выходит замуж за предпринимателя Штольца в конце концов, он ведет дела, она же становится таким чистым домашним гением. Происходит традиционное разделение сфер: мужчина в публичной профессиональной жизни, женщина в частной. В такой модели женщина часто хорошо образованна, знает несколько иностранных языков, имеет определенную степень свободы, но главная ее функция — отвечать за уют в доме. Это может выглядеть очень современно, но по сути вещь довольно традиционная. Женщина вполне может иметь собственный бизнес, но это все равно вспомогательная деятельность. На эту тему была прекрасная статья Алексея Юрчака «Не до глупостей, когда карьеру куешь» о мужском и женском бизнесе. Женский бизнес всегда небольшой. Часто женщина получает бизнес из рук мужа или партнера, который считает, что дома ей нечем заняться, так пусть у нее будет маленький бутик. Это возвращение буржуазного расклада, но на новом витке.

В то же время буржуазная модель позволила появиться «профессиональной» женщине, которая могла зарабатывать на жизнь определенным трудом, но при одном условии: она должна была «выйти» из воспроизводства, жить «как мужчина». Для того же, чтобы совместить и то, и другое, требуется особая модель распределения средств — социальное государство, ограничивающее рынок.

«Следование идеям феминизма — способ вписаться в либеральное сообщество»

В разных сообществах и разных средах всегда будет различное отношение к идее феминизма. Конечно, в России существует космополитическая элита — люди, живущие в больших городах, часто получающие доход за счет участия в экономике медиа, рекламы и так далее. В этой среде феминизм популярен и даже моден — и среди мужчин, и среди женщин. Часто это вполне осознанный выбор. В то же время следование идеям феминизма — способ вписаться в либеральное сообщество: ведь чтобы стать «своим», нужно обладать рядом признаков — человек как бы маркирует себя. В крупных городах, участвующих в постиндустриальной экономике, некоторые вещи, связанные с феминизмом, являются средством достижения социального успеха. Однако есть и другие среды, в которых феминизм отвергается и демонизируется. Но дело даже не в этом, а в том, что люди часто живут в такой ситуации, где феминистские идеи противоречат тому, как сложились их жизни. Четко очерченные гендерные и социальные роли попросту могут быть условием выживания. Их «невыгодно» менять. Например, женщина смотрит за детьми и домом, мужчина зарабатывает деньги, так как ее профессия — например, библиотекарь в маленьком городке — оплачивается плохо. Это классовый вопрос, если под классом понимать определенную социальную стратификацию и соответствующее поведение.

«Есть две сферы, которые лежат в основе гендерного неравенства: экономика и сексуальность»

Есть язык теории, на котором пишут исследовательницы, и есть язык, который используют публицисты. Профессиональный язык нужен для того, чтобы быть принятым в научном сообществе, показать, что мы мыслим одними категориями. У публицистов другая задача. По сути, феминистская публицистика — это способ донести до множества людей некоторые идеи, убедить их, что неравенство существует, а это не так-то просто. Здесь мы сталкиваемся с тем, что феминизм нуждается в некоем «оправдании». Когда зарождалось феминистское движение второй волны на западе, неравенство было настолько очевидно, что сверхусилия не требовалось. Например, женщин не принимали в некоторые университеты, они должны были увольняться с работы, если выходили замуж. Когда начинают говорить о неравенстве на постсоветском пространстве, то происходит некоторое замешательство. Для того, чтобы объяснить американским студентам — в тех случаях, когда я читаю соответствующий курс, — как было устроено советское общество, я даю им почитать повесть Натальи Баранской «Неделя как неделя»: 1967 год, женщины работают в научно-исследовательском институте, там почти целиком женский отдел, у них высшее техническое образование. Студенты удивлены. В то же время эти женщины несут двойную нагрузку, и для работающих матерей начинают вводиться «льготы». Дополнительные отпуска и так далее — ведь обществу нужно воспроизводство. Все это работало при социализме, а при рынке «льготы» могут функционировать против тех, кому они предназначены. Так вот, в постсоветских условиях неравенство нужно «доказать», потому что формально существует множество льгот. Они связаны с женской репродуктивной ролью, а потому рынок таких работников стремится «отвергнуть». Некоторые феминистки (не все) даже выступают против «льгот», они рассматривают их как дискриминацию женщин. Наиболее ярко этот спор был виден в деле Светланы Бахминой. Помните? Надо ли отпускать из тюрьмы женщину потому, что она мать маленьких детей. Многие феминистки писали, что раз есть такой закон, то надо отпустить, но вообще такого закона быть не должно, чтобы женщины не были заложницами материнской роли. И тогда рынок будет их рассматривать как равных.

Есть две сферы, которые лежат в основе гендерного неравенства: экономика и сексуальность. В сфере экономики все выстраивается вокруг линии «продукция и репродукция», то есть как совместить экономическую независимость — основу равенства — и участие в репродуктивной деятельности, которая мешает участию в рынке труда. Второе — это сексуальность, и здесь главное — тема насилия. Обычно называется цифра 13 тысяч, якобы столько женщин в год погибает от рук партнера, она появилась в девяностых, и эта информация постоянно всплывает. Неизвестно, откуда эта цифра взялась. Иногда она оказывается больше, чем общее количество убийств по России. Настоящая цифра неизвестна: в законодательстве нет статьи «убийство партнером», а без нее, чтобы установить количество таких убийств, надо вручную перебирать дела. Так вот, почему эта фиктивная цифра все время воспроизводится? Потому что насилие — это второе главное доказательство угнетения женщин. И когда первое — экономика — плохо работает (ведь у постсоветских женщин масса «льгот»), привлекается вопрос насилия: феминизм — это теория, которая исходит из того, что женщины являются угнетенными, но это нужно доказать. Они могут быть таковыми только в контексте определенного взгляда на мир. Например, в рамках прошлогоднего флэшмоба «Я не боюсь сказать» многие женщины писали среди прочего не только о прямом насилии, но и о том неприятном опыте, когда они становились объектом слишком пристального внимания со стороны мужчины. Для того чтобы это внимание расценивалось как угнетение, должна быть принята определенная система взглядов. Ведь есть сообщества, где это может расцениваться иначе. Британская социолог Кэтрин Хаким ввела понятие сексуального, или эротического, капитала. Она утверждает, что сексуальная привлекательность есть форма капитала, которая помогает социальному успеху. Я это говорю к тому, что то или иное действие является угнетением в определенной системе взглядов.

«Феминистская критика феминизма — это попытка критиковать классовую стратификацию»

Меня давно интересует феминистская критика феминизма. Здесь мы оказываемся в двойственной ситуации: ты критикуешь институт, находясь внутри него, когда вся сфера твоей деятельности завязана на этом. Вопрос в том, насколько эта критика может быть объективной, но про это писал, например, Пьер Бурдье, когда критиковал академию — институт, в рамках которого находился. В моем случае феминистская критика феминизма — это попытка критиковать классовую стратификацию. Разумеется, это не моя личная идея. Нэнси Фрейзер, Чагдра Моханти и другие говорят о том, что феминизм может оказаться на одной стороне с неолиберальным, рыночным капитализмом. Это можно разъяснить, посмотрев, как зарождались феминистские идеи в бывшем Советском Союзе. Здесь можно использовать концепт «остранения», введенный в обиход Виктором Шкловским в 1920-е годы. Он указывает на то, что привычная вещь становится «странной», если извлечь ее из привычного контекста. Когда феминизм второй волны был «транспортирован» на постсоветское пространство, он оказался в «странной» ситуации. На Западе он возникал в конце 1960-х в тот особый момент, когда в течение полутора десятков лет резко сокращалось неравенство между богатыми и бедными. Оно потом снова начало расти, но в то время по ряду причин сокращалось. И феминизм на фоне этих изменений был прогрессивен, он работал на общее дело, если можно так сказать. На демократические перемены. В нашей же ситуации феминизм приходит тогда, когда начинается рост неравенства, происходит разделение. И тут получается, что феминизм как бы «оттягивает» внимание от проблемы классов и экономического неравенства.

В либеральном контексте феминизм попадает в ловушку, это хорошо видно на примере Pussy Riot. Конечно, девушки получили реальный срок ни за что, тут и обсуждать нечего. Но в целом их эволюцию можно определить так: от протеста и провокационных перформансов, затрагивающих и гендерные проблемы, и проблемы социально-политического характера, к ангажированности либеральному медийному пространству. То есть сначала участницы заявляют, что находятся вне какой-либо системы, а потом оказываются включенными в империалистический дискурс и свои деньги получают от рекламы, телевидения и глобальной системы развлечений. Однако для женщин, живущих в условиях какого-нибудь «моногорода» в глубинке, где почти нет работы, важны совсем другие проблемы, а не те, что озвучила группа.

Есть традиция, идущая от марксизма, рассматривающая женщину как гипотетически угнетенного работника. В этой традиции освобождение женщины, прежде всего, проблема ее экономической независимости. Чтобы она могла работать. Другая традиция, неизвестная у нас в широких кругах до середины девяностых, связывает гендерное неравенство с самими основами культуры, с тем, как устроен язык, как сконструирована сексуальность. То есть она связана не с проблемой распределения, но с проблемой признания: женской человеческой полноценности, независимой субъективности. Но как это совместить? Как сформулировать постсоветский женский вопрос, как определить гендерное равенство в тех условиях, когда происходит перестройка экономической системы? Как можно «делать» феминизм так, чтобы он не оказывался на одной стороне с глобальным капитализмом? Об этом важно думать, потому что это вопрос глобальный. Ведь проблема вписывания разных людей — они могут быть разными с точки зрения пола и цвета кожи и других признаков — в социальную систему на равных основаниях, сопровождает человечество много десятилетий, если не веков. Думать об этом надо будет всегда.

__________________________________

СОДЕРЖАНИЕ: