Бурдье переводят на русский давно (с начала 1990-х), но непоследовательно. Центральная монография «Различение» (которую Международная социологическая ассоциация признала одной из десяти главных социологических книг XX века) до сих пор не издана, как и не менее важные работы: «Homo academicus» об академическом мире и научном поле, «Государственная знать» о чиновниках, обязанных своим социальным статусом образованию в лучших вузах, а также «Паскалевские медитации», автобиографический «Эскиз для самоанализа» и множество других. На протяжении двух десятилетий отечественный читатель знакомился с наследием Бурдье довольно фрагментарно — преимущественно посредством небольших статей, интервью и редких переводных монографий (одна из ключевых — «Практический смысл»).
«О государстве» — новый этап отечественной рецепции Бурдье, связанный с изданием лекционных курсов, которые он читал в Коллеж де Франс в 1982–2001 годах. В книгу вошли лекции, прочитанные в 1989–1992 годах. Во Франции они были опубликованы в 2011 году, за ними последовали лекционные курсы Manet, une révolution symbolique (1998–2000), Sociologie générale vol. 1. (1981–1983) и Sociologie générale, vol. 2. (1983–1986) — вскоре, вероятно, стоит ожидать их перевода на русский.
Возможно, это самый необычный курс, потому что он посвящен предмету, которым Бурдье никогда не занимался специально. У него нет ни одного исследования, изучающего конкретно природу государства (но имеется немало отдельных статей), хотя на протяжении всей своей академической карьеры он так или иначе соприкасался с проблематикой государственного строительства, государственных институтов, огосударствления социального мира. Как объяснял сам Бурдье, «такие вещи я бы не стал писать, однако преподавание существует, чтобы говорить вещи, о которых не напишешь». Но именно благодаря живой речи эта публикация и выигрывает. Несмотря на то, что в ней присутствует специфическая терминология, книга «О государстве» читается значительно проще, чем монографии. Для такого въедливого интеллектуала, как Бурдье, это скорее минус: он постоянно сетует, что излагает чересчур поспешно; что очередной термин, который вводится для прояснения анализа, сам требует прояснения; что описание конкретного кейса, которому уделено треть лекции, можно было бы растянуть на весь семестр. И все же: открыть «О государстве» — все равно что заглянуть в голову самому Бурдье; там встретится уйма неприглаженных мыслей и незавершенных ходов, однако наравне с ними — сырая энергетика и обнаженные механизмы мышления, которые резонируют с политической ситуацией как Франции середины 1990-х, так и в России 2017 года.
Государство немыслимо
В прямом смысле слова: мы даже не представляем, насколько огосударствленно наше мышление, — оно просто не позволяет помыслить государство беспристрастно. Чтобы более-менее приблизиться к цели, необходимо объективировать те когнитивные структуры, которые созданы государством и посредством которых мы в то же время пытаемся представить механизм государства:
«Чтобы подытожить исследования, проведенные мной в последние годы, в частности, исторический анализ между социологией и государством, я указывал на то, что мы рискуем применить к государству государственное мышление, и подчеркивал, что наша мысль, структуры сознания, за счет которых мы конструируем социальный мир и тот специфический предмет, которым является государство, скорее всего, сами являются продуктом государства. В силу методического рефлекса, профессиональной привычки каждый раз, когда я принимался за новый предмет, это занятие представлялось мне вполне оправданным, и я бы сказал, что, чем больше я продвигаюсь в своей работе, посвященной государству, тем более я убеждаюсь, что особая сложность попытки помыслить этот предмет объясняется тем, что он является — и я знаю, что говорю — практически немыслимым. И если об этом предмете столь просто говорить простые вещи, причина именно в том, что мы в каком-то смысле уже пронизаны тем, что должны изучить».
Государство — это хорошо обоснованная иллюзия
Мало кто из исследователей государства описывает саму его природу. Гораздо чаще речь идет о функциях государства: оно может представать (в классической традиции) как институт, ориентированный на общее благо, или, напротив, как институт принуждения (в марксистской традиции). Но в обоих случаях государство объясняется через его функции, тогда как изначально спрашивалось совсем другое: что такое само государство? И если пытаться последовательно разобраться с этим вопросом, окажется, что сущность государства гораздо загадочнее отправляемых им функций:
«Государство и есть эта хорошо обоснованная иллюзия, место, которое существует, по сути, именно потому, что его считают существующим. Эта иллюзорная, но коллективно подкрепляемая консенсусом реалия является местом, к которому мы приходим, когда пытаемся вернуться к условиям таких феноменов, как академические дипломы, официальный реестр профессий или же календарь. Отступая шаг за шагом, мы постепенно приходим к месту, которое все это обосновывает. Эта таинственная вещь существует благодаря своим следствиям и благодаря коллективной вере в ее существование, которая является основанием этих следствий. Это нечто такое, чего нельзя коснуться рукой и к чему нельзя относиться, следуя примеру марксиста, который говорит: „государство делает то, государство делает это”. Я мог бы процитировать вам километры текстов, в которых слово „государство” выступает субъектом действий, подлежащим множества предложений. Это весьма опасный вымысел, который мешает нам мыслить государство. Поэтому предварительно я хотел сказать: внимание, все фразы, в которых подлежащим является государство, суть фразы теологические, что не означает, что они ложны, покуда государство является теологической сущностью, то есть той, что существует благодаря вере».
Государство определяет сознание и порождает консенсус
Это не столько переложение знаменитой марксистской максимы (напротив, Бурдье меняет местами базис и надстройку), сколько укоренение учения Канта о трансцендентальных формах рассудка в радикальном историцизме. Государство прививает людям общие ментальные структуры — не в последнюю очередь через образовательные институты. Речь идет о самых глубинных пластах сознания — о том, что мы не переходим на красный свет, встаем вовремя на работу, живем по календарю (на протяжении всего курса он не перестает повторять, что кажущееся естественным очень часто оказывается произвольным). Как подчеркивает Бурдье, «я не знаю ни одного анархиста, который бы не переставлял часов, когда мы переходим на летнее время, который бы не принимал в качестве данности весь этот комплекс вещей, которые в конечном счете отсылают к власти государства». Конформизм на столь фундаментальном уровне позволяет установить дальнейший консенсус во множестве измерений социального мира: будь то в отношении моральных ценностей или производимых государством классификаций (паспорт, диплом, свидетельство о браке, кредитоспособность и сотни других способов «квантифицировать и кодифицировать людей»). Более того, фундаментальное согласие служит даже условием разногласий: «чтобы вообще был возможен конфликт по поводу социального мира, нужно обладать определенным согласием относительно участков разногласия»:
«Чтобы понять это чудо символической действенности, понять, что правители управляют, необходимо вслед за социологизированной неокантианской традицией сказать — здесь я пойду по стопам Дюркгейма, хотя он и не имел в виду государство, когда это писал, — что государство прививает схожие когнитивные структуры всему множеству агентов, находящихся в его юрисдикции. Государство (процитирую еще раз Дюргкейма) — это основа „логического конформизма” и „морального конформизма”. Правильно социализировавшиеся агенты разделяют общие логические, если не идентификационные, структуры, все, по крайней мере, похожи друг на друга так, что напоминают монады Лейбница, которые вовсе не обязаны общаться между собой и сотрудничать, чтобы пребывать друг с другом в согласии. В этом смысле субъекты — это лейбницевские монады. Насаждая — главным образом через систему образования — общие когнитивные структуры, неявно оценочные (нельзя говорить о черном и белом, не подразумевая при этом, что белое лучше черного), производя и воспроизводя их, заставляя их признавать, усваивать их как нечто непреложное, государство вносит важнейший вклад в воспроизводство символического порядка, который, в свою очередь, вносит решающий вклад в социальный порядок и его воспроизводство. Насаждать когнитивные и оценочные структуры — значит учреждать консенсус о смысле мира. Мир здравого смысла, о котором говорят феноменологи, — это мир, касательно которого люди сходятся во мнениях, сами того не ведая, независимо от какого бы то ни было договора, даже не подозревая, что они что-то об этом мире утверждают. Государство — главный производитель инструментов построения социальной реальности».
Государство создали те, кто заинтересован в универсальном
Именно поэтому государство воплощает принцип универсальности, а его агенты напоминают лейбницевские монады. Бурдье датирует зарождение современного государства XVI веком вместе с возникновением бюрократического и юридического аппаратов. Собственно, бюрократы и юристы — это и есть отцы-основатели того универсального, унифицированного и публичного государства, какое мы знаем. Именно они преобразовали средневековое государство, которое было семейным, династическим и частным. В нем не было границы между королевским домом и какой-то внешней ему политической единицей: все государство — это королевское хозяйство. Но по мере того, как королевский дом разрастается, а управление им усложняется, династическая модель парадоксальным образом порождает собственного могильщика — чиновника. Это королевские советники, легисты и всевозможные юристы, которые поначалу призваны облегчить управление государством, а в конечном счете перехватывают всю власть в свои руки. Однако власть этим новых игрокам даруется совершенно иначе: королевский дом правит благодаря унаследованному капиталу, чиновник же — приобретенному. Вместо королевской крови у бюрократа — образовательная компетенция:
«Юристы — это двигатель универсального, универсализации. На их стороне право, то есть дискурс с универсальной претензией, а также особая, профессиональная способность объяснять, удостоверять правоту, приводить и производить основания, то есть переводить вещи, относящиеся к порядку фактов („это так”, „это невозможно”, „это нетерпимо” и т. д.), в порядок разума, причем двумя разными способами: за счет обращения к универсальным юридическим принципам (например, нет государства без Конституции) и за счет обращения к истории. Юристы стали первыми историками конституционного права, они первыми попытались найти прецеденты, разобрать архивы. Интересно отметить то, что люди, крайне увлеченные спорами о том, могут ли члены Парламента быть одеты в красное, то есть с головой погруженные в эти микроскопические сражения, стали в то же время авторами неслыханных исторических работ: они начали разбирать архивы, чтобы выяснить, как выглядела первая церемония ложа правосудия в XIII веке — шел ли кто-то перед королем или нет, ставил ли он в первый ряд пэров и т. д. Эта историческая работа составляла часть труда по построению государства. То есть я просто хочу сказать, что эти люди в силу своих характеристик и позиций, чтобы отстоять свои интересы, были вынуждены продвигать универсальное. Таково было их качество, то есть они не могли просто сказать: „Это вот так”. Даже когда они служили королю и абсолютизму, они удостоверяли правоту того, что может утверждаться по произволу, они были теми, кто приводит основания, и тем более это относится к тем случаям, когда они хотели отстоять свои интересы».
Структуры универсальности рушатся (и их надо защищать)
Пожалуй, это наиболее важное предостережение, которое мы можем извлечь из курса Бурдье. Речь вовсе не о том, что из законотворческой и правовой деятельности легистов раннего Нового времени вырос безликий, безучастный и беспристрастный монстр, по отношению к которому мы должны занять максимально антиэтатистскую анархистскую позицию. Нет, посыл скорее противоположный: мы должны ценить этот иллюзорный механизм распространения универсального. Да, со временем само слово «бюрократия» повсеместно обросло негативными коннотациями; забюрократизированность государства стали считать основой социальных проблем, а не их решением. Тем не менее в отношении генезиса и механизма государства мы должны быть не анархистами, а диалектиками: те процессы насаждения универсального, результаты которых сегодня становятся объектом социальной критики, обеспечили и прогрессивные достижения, связанные с просвещением, образованием, здравоохранением и перераспределением благ, в конечном счете суммированные в welfare state:
«Государство левой руки всегда находится под угрозой, и особенно в этот момент, при левом правительстве. Я думаю, что это стоило бы развить, и я мог бы снова рассмотреть каждый из моментов, которые я изучал в связи с рождением философии государства всеобщего благоденствия, моменты в области права, в социальных науках, коммерческой деятельности и государстве; я мог бы показать в каждом из этих пунктов, как двадцать последних лет привели к разрушению всего того, что строилось начиная с XVIII века. Идет систематическая работа, в которой значительно участие принимают идеологи, которых мы часто видим в газетах; это значительная работа по демонтажу коллективной морали, публичной морали, философии коллективной ответственности и т. д. В ней участвует и ряд социологов, что представляется в каком-то смысле парадоксом, поскольку социология едва ли не по определению за коллективность. Но есть люди, которые совершают такой переворот, занимаются социологией, противоречащей фундаментальным постулатам своей дисциплины, социологией, которая выступает за снос, если можно так сказать, всего того, что связано с публичным, с государственной службой, с этой формой универсализации посредством публичного».
___________________________
