Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
В 4-м номере «Вопросов литературы» за 2023 г. была опубликована статья А. В. Жучковой «О Белинском и реализме, которого не было», затрагивающая мою профессиональную репутацию*Мой материал, послуживший поводом для статьи, теперь опубликован на бумаге: Любжин 2022.. Это обстоятельство заставляет меня разобрать предъявленные мне научные обвинения. Общей оценки — мои представления о знаменитом критике «соответствуют уровню среднего школьника» (Жучкова 2023. С. 166) — я касаться не буду; надеюсь, из дальнейшего изложения станет ясно, как обстоит с ними дело. Сосредоточимся на конкретных пунктах.
I. В. Г. Белинский и Ю. И. Айхенвальд
А. В. Жучкова пишет: «читать Белинского он не стал. „Начал читать его тринадцатитомник“, но сразу закончил, найдя все ответы в работе Ю. Айхенвальда „Ответ критикам“ и даже не заглянув, как следует из текста, в статью того же Айхенвальда „Белинский“, хотя „Ответ критикам“ — лишь реакция на полемику вокруг нее»; и далее: «Любжин манкирует... вполне объективным портретом Белинского у Айхенвальда» [Жучкова 2023. С. 166].
«Сразу» А. В. Жучкова добавила от себя, как и то, что мое незнакомство с очерком «Белинский» следует из текста; позволю себе биографическое признание: когда мне попала в руки работа Айхенвальда, я успел прочесть и законспектировать три тома. Это довольно большой объем, и это тем нагляднее, что мой интерес распространялся как на крупные статьи, так и на мелкие рецензии — они зачастую дают более рельефное представление. Но это не значит, что в более позднее творчество я не заглядывал; знакомство с ранним Белинским было сплошным, со зрелым и поздним — выборочным.
Сама А. В. Жучкова определяет взаимоотношение очерка и «Ответа критикам» не так, как делает это Ю. И. Айхенвальд: «в предлагаемой брошюре мне почти только то и приходится делать, что развертывать сосредоточенные предложения своего первоначального этюда» [Айхенвальд 1994b. С. 573]; принципиальная разница заключается в том, что в «Ответе» положительные черты Белинского, сформулированные в конце очерка, берутся назад. Но, если я правильно понял, она именно к первоначальному этюду относит слова солидарности («вполне объективный портрет Белинского у Айхенвальда»). Тогда она должна разделять и общий вывод: «На него нельзя опереться, его нельзя цитировать, потому что каждую цитату из Белинского можно опрокинуть другою цитатой из Белинского» [Айхенвальд 1994a. С. 509]. В конце «Ответа...» эта фраза дополняется словами из начала очерка: «в пестром наследии его (Белинского) сочинений, в их диковинной амальгаме вы можете найти все, что угодно, — и все, что не угодно» [Айхенвальд 1994b. С. 573 = Айхенвальд 1994a. С. 503]. А. В. Жучкова пишет: «„Так или иначе можно решать женский вопрос, но ни при каком его теоретическом решении нельзя, как это делал Белинский, утверждать, что женщина-писательница с талантом жалка“, — пишет Любжин» [Жучкова 2023. С. 175]. Никогда ничего подобного я не писал. Даже и не цитировал. Это слова Ю. И. Айхенвальда [Айхенвальд 1994a. С. 505]. Но, побивая приведенную Айхенвальдом цитату из Белинского (из области «неугодного») другой цитатой из Белинского (из области «угодного»), мой оппонент делает как раз то, от чего предостерегал в своем выводе автор очерка, который она только что сочла объективным. Мне представляется, она должна была либо оспорить вывод и обозначить точку расхождения, либо, если с ним согласна, не поступать в прямом противоречии с ним*Это противоречие — не единственное. Неужели, напр., А. В. Жучкова не чувствует, что, когда она пишет «критик, в отличие от господина Любжина, отлично знает, что никакая классификация в литературе не окончательна, ибо единственный неопровержимый критерий здесь — проверка временем» (Жучкова 2023. С. 170), здесь присутствует несовместимость, а не причинно-следственные связи, что, если у нас есть возможность пересмотра в любой момент, никакой вердикт времени не имеет силы? Вопросы, которые здесь затрагиваются, — трудные вопросы; но это не оправдание для легких ответов..
II. Из истории критики
А. В. Жучкова, упрекая меня в незнакомстве с историей русской критики, пишет: «Что ж. Небольшой экскурс в историю критики. Критерии оценки и качества до Белинского разрабатывали Ломоносов, Жуковский, Пушкин. Первый привнес требование профессионализма и честности: „поставить себе целью строгое и правильное разыскание истины“... Второй — эстетического вкуса: „Критик знает все правила искусства, знаком с превосходнейшими образцами изящного; но в суждениях своих не подчиняется рабски ни образцам, ни правилам...“... Третий — понимание роли приема и ценность личностной вертикали автора: „совершенное знание правил“, „нравственные наблюдения“*В цитируемой заметке этих слов нет. Там есть «деятельные наблюдения современных замечательных явлений»., „где нет любви к искусству, там нет и критики“... Белинский же систематизировал эти критерии и добавил свой — дух народа» [Жучкова 2023. С. 168]. К этому она прибавляет несколько цитат из области «угодного», напр., о том, что искусство должно быть искусством; что касается их значимости, автор этих строк вполне согласен с Ю. И. Айхенвальдом. И этот критический экскурс, честно говоря, меня удивил.
Я не ожидал от А. В. Жучковой, что она станет цитировать братьев Шлегелей или Лагарпа, чьи имена стали едва ли не нарицательными в период, предшествующий деятельности В. Г. Белинского*Ср.: «Иной критик, помня Лагарпа, хвалит особенно те сцены, которые более напоминают трагедию французскую… Другой в честь Шлегелю требует от Пушкина сходства с Шекспиром… Каждый, по-видимому, приносит свою систему, свой взгляд на вещи, и ни один в самом деле не имеет своего взгляда, ибо каждый занял его у писателей иностранных, иногда прямо, но чаще понаслышке». — (Киреевский 1989. С. 85-86). «Если публика может довольствоваться тем, что называют у нас критикою, то это доказывает только, что мы еще не имеем нужды ни в Шлегелях, ни даже в Лагарпах». — (Пушкин 1936. С. 130).. Знание, до какой степени культура интеллектуального русского общества того времени была открытой, насколько русский язык не являлся основным для поглощения интеллектуальной пищи, пока не является достоянием широких кругов современной интеллигенции. Но я совсем не рассчитывал, что вместо критериев оценки художественного произведения, в крайнем случае критериев оценки личности автора, речь пойдет о качествах, необходимых критику, — об этом и у Ломоносова, и у Жуковского, и у Пушкина. А это не одно и то же.
Белинский не мог добавить к чему бы то ни было «дух народа», поскольку этот феномен (Volksgeist, esprit du peuple, esprit de la nation) был к тому времени уже подогретыми щами. Можно было бы вспомнить, напр., хрестоматийное предисловие кн. П. А. Вяземского к «Бахчисарайскому фонтану»*Это не единственный случай, когда, опираясь на произвольно избранный ограниченный круг источников, А. В. Жучкова приписывает Белинскому приоритет там, где в действительности его не было. «„…презрение к низшим сословиям <…> это болезнь выскочек, порождение невежества, грубости чувств и понятий…“ Белинский пишет это в 1847 году, а просвещенная Франция к той же мысли придет в 1865-м» (Жучкова 2023. С. 168). Ю. Ф. Самарин в статье «О мнениях „Современника“» цитирует предисловие к роману Жорж Санд «Чертова лужа» (1846; я даю заглавие, как оно приводится у него), где высказаны мысли о внимании и уважении к низшим сословиям, вполне созвучные несколько позже высказанным Белинским (Самарин 1996. С. 469). Вообще этот первоклассный эрудит и непосредственный наблюдатель дает совершенно иную картину взаимоотношения французской и русской литературы, нежели представляется А. В. Жучковой. Подробнее см. (Ильина 2011).. От себя добавим, что это плохо применимый критерий — кроме официальной версии народного духа (которая может быть разной у разных ведомств), никогда не будет недостатка ни в партийных, ни в индивидуальных разновидностях.
Победоносно очертив сферу поиска несколькими цитатами, добрая половина которых не относится к делу, А. В. Жучкова спрашивает: «Где тут о мнении публики? Наоборот, это критика должна воспитывать вкус публики... Так что сентенция Любжина, воспринимающего Белинского как Галину Юзефович, звучит несерьезно: „Разумеется, Белинский не стал бы никогда популярным критиком, если бы говорил публике не то, что она хотела услышать“» [Жучкова 2023. С. 169]. Конечно, в этой сфере ответа на поставленный вопрос не найти. Но если ее расширить, дело не так безнадежно.
М. Л. Гаспаров как-то весьма проницательно заметил: «Симонид открыл науку помнить, критика — науку забывать: именно она умеет восхищаться каждой метафорой, как первой метафорой на свете. Белинский начинал каждую новую рецензию с Гомера и Шекспира, потому что ему нужно было всякий раз перестроить историю мировой литературы с учетом нового романа Жорж Занд» [Гаспаров 2000. С. 248]. Это наблюдение нельзя применить у Белинского к истории литературы русской: ее изложение в его критических статьях отличается однообразием*Ср. у М. П. Погодина: «нахожу въ продолженiи десяти слишкомъ лѣтъ одни и тѣ же возгласы, подправляемые по временамъ варварскими фразами изъ Нѣмецкихъ и Французскихъ журналовъ. Сначала, когда г. Бѣлинскiй произнесъ ихъ въ первый разъ, можно еще было ихъ прослушать; можно было даже надѣяться, что молодой человѣкъ, занимаясь и учась, сдѣлается со временемъ полезнымъ дѣлателемъ въ литтературѣ, хоть и въ числѣ чернорабочихъ… но онъ… началъ сказывать одну докучную сказку, началъ пѣть одну монотонную пѣсню, ― и пѣлъ ее десять лѣтъ, поетъ и теперь безъ умолку». Цит. по: (Любжин 2023. С. 303).. Мне как-то для домашних филологических нужд потребовалось проследить динамику его оценок одного из выдающихся представителей старой русской поэзии, которой в соответствующем труде посвящена отдельная глава [Любжин 2023. С. 285–312]. Критерии интересно анализировать там, где они применяются, а не провозглашаются. Позволю себе один пример (я учитываю то, что сказал выше о невозможности цитировать Белинского, и позволяю себе это только потому, что мой вывод основывается не только на этой цитате): «Что онъ (Кантемир. — А. Л.) не поэтъ, этому доказательствомъ служитъ то, что онъ забытъ. Старинный слогъ! Пустое!.. Шекспира сами англичане читаютъ съ комментарiями» (с. 292-293). Впрочем, эта цитата (как и некоторые другие) есть и в моем очерке, который послужил исходной точкой для рассуждений А. В. Жучковой. Но она на них никак не отреагировала.
В дальнейшем А. В. Жучкова выстраивает от имени Белинского какую-то нужную ей для актуальных потребностей систему взглядов, которой, по ее мнению, я не увидел, поскольку я демонстрирую «абсолютное непонимание литературно-критического дела» [Жучкова 2023. С. 169]. Может быть... не стану возражать против «абсолютного непонимания». Я филолог, а не критик, критики являются для меня таким же объектом исследования, как и прочие представители республики письмен, и мне интересно то, что они делают, а не то, что они должны делать в соответствии с представлениями А. В. Жучковой или чьими бы то ни было еще, в т. ч. и моими собственными. Но, поскольку я вслед за Ю. И. Айхенвальдом (и добавлю здесь — вслед за Ю. Ф. Самариным)*«С тех пор как он явился на поприще критики, он был всегда под влиянием чужой мысли. Несчастная восприимчивость, способность понимать легко и поверхностно, отрекаться скоро и решительно от вчерашнего образа мыслей, увлекаться новизною и доводить ее до крайностей держала его в какой-то постоянной тревоге, которая наконец обратилась в нормальное состояние и помешала развитию его способностей. Конечно, заимствование само по себе не только безвредно, даже необходимо; беда в том, что заимствованная мысль, как бы искренно и страстно он ни предавался ей, все-таки остается для него чужою. Он не успевает претворить ее в свое достояние, усвоить себе глубоко и, к несчастью, усваивает настолько, что не имеет надобности мыслить самостоятельно.
Этим объясняется необыкновенная легкость, с которой он меняет свои точки зрения и меняет бесплодно для самого себя, потому что причина перемен не в нем, а вне его. Этим же объясняется его исключительность и отсутствие терпимости к противоположным мнениям; ибо кто принимает мысль на веру, легко и без борьбы, тот думает так же легко навязать ее другим и редко признает в них разумность сопротивления, которого не находил в себе. Наконец, в этой же способности увлекаться чужим заключается объяснение его необыкновенной плодовитости. Собственный запас убеждений вырабатывается медленно; но, когда этот запас берется уже подготовленный другими, в нем никогда не может быть недостатка» (Самарин 1996. С. 457-458). не усматриваю в Белинском ничего органического, я не вижу оснований предпочесть эту систему в качестве аутентичного выражения его воззрений любой другой, как и наоборот, и не буду затрагивать эту проблематику.
III. Энциклопедия русской жизни
Должен признаться сразу: это единственная область, в которой я отчасти должен признать справедливость обвинений А. В. Жучковой. Некоторые цитаты из приведенных ею действительно ускользнули из моей памяти. Но упрек этот я сформулировал бы иначе — если речь идет об энциклопедии, одного упоминания недостаточно, нужно, чтобы читатель получал некоторые сведения об упоминаемом предмете*Наиболее близкое по времени определение слова «энциклопедия» в Словаре Французской академии: «Совокупность, сцепление всех наук. Невозможно, чтобы один человек овладел энциклопедией. Энциклопедия наук. Обычно речь идет о произведении, где рассматриваются все науки и искусства, будь то в алфавитном порядке или методически, и прежде всего о крупном произведении этого рода, которое в предыдущем веке было составлено под руководством Дидро и д’Аламбера… Иногда, расширительно, речь идет о произведении, которое обнимает большое число наук, множество предметов, каково бы ни было его заглавие. Произведение Плиния Старшего — настоящая энциклопедия». (Dictionnaire 1835. P. 637). В изданиях русского академического словаря, вышедших к тому времени, слова «энциклопедия» нет. Общераспространенное понимание требовало некоторой систематичности и всеохватности в избранной области.. Иначе и упоминание испанского посла может послужить доказательством, что европейская политика и дипломатия входят в круг рассматриваемых в романе тем, а ненависть Евгения Онегина к тяжбам вовлечет в них и правосудие. Скорее я поступил неправомерно, вспомнив об отце сестер Лариных (его упоминание не говорит о военных ничего, как и все остальные, приведенные моим оппонентом, и я не должен был в рамках своей логики его цитировать)*Реплики о крестьянах, в отличие от них, содержательны (я не буду сейчас останавливаться на том, что для их достоверной интерпретации нужно написать отдельное исследование); моя заметка была публицистической, а не научной, а для публицистики дозволен размашистый стиль. И числительные не всегда должны пониматься дословно. Формулировка упрека такова: «Как видим, тут явно не десяток строк. Просто кто-то плохо знает роман. И это не Белинский». «Десяток» у меня означает следующее: содержательные упоминания крестьян есть, и не одно, но их мало сравнительно с общим объемом романа. Я и сейчас остаюсь на этой позиции.. Но среди предъявленных мне пропусков есть и мнимые [Жучкова 2023. С. 167].
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке, не раз
Уж отворял свой васисдас.
И еще:
Сие глубокое творенье
Завез кочующий купец…
Я говорил о купцах наряду с дворянами и крестьянами, т. е. как о сословии; и в этом же смысле должна была понимать это слово А. В. Жучкова. Но аккуратный немец относится к мещанам, а не к купцам, равным образом как и офеня, — несмотря на то, что Пушкин называет его купцом, — купцом не является; это не более чем метафора*О социальном статусе книгонош речь заходит далеко не всегда, когда бы это следовало; но, когда это происходит, их статус оказывается более низким. См., напр., (Шицкова 2016)..
Но не будем придираться к мелочам. Оставим, с одной стороны, пропущенные, с другой — неправомерные упоминания. Рассмотрим дело по существу. А. В. Жучкова пишет: «При этом „Евгений Онегин“ — помимо социального устройства России, где особенно подробно представлено, конечно, дворянство (провинциальное, московское, столичное), и экскурсов в экономику и историю — раскрывает культурные и духовные устремления русского общества: от споров карамзинистов и шишковистов и проблемы русского литературного языка — до западной философии; от развенчания штампов романтизма до констатации проблемы индивидуализма; от восхищения русской природой до сожаления об устройстве российских дорог. Поэзия и суровая проза, театр и балет, экономика и политика, война и история, город и провинция, сказки и обряды, западные веяния и народные праздники, времена года, природа — в общем, в романе есть все-все-все». Вот это все-все-все и станет на некоторое время фокусом нашего интереса. В качестве примера рассмотрим такую область, как образование. Для автора этих строк она является предметом профессионального интереса*О русском образовании эпохи Александра I и Николая I см. мою книгу (Любжин 2015)., а в романе занимает относительно много места — не меньше, чем любая другая второстепенная тема, напр. крестьянство, женские ножки или театр. Сначала отметим все посвященные образованию отрывки*В качестве базового текста используем издание (Пушкин 1837).. Мы будем указывать номер главы, строфы и страницу.
Домашнее воспитание: Воспитание Онегина. I, 3, 3. Общая оценка воспитания русского светского общества: I, 5, 4. «Мы всѣ» я склонен понимать именно в этих рамках. Латынь*Относительно латыни — отметим на полях одно обстоятельство. «Потолковать объ Ювеналѣ» — стих, приводящий меня в отчаяние. Чтение Ювенала требует продвинутого знания латинского языка и реалий; это совсем не школьный автор. Для того чтобы вести о нем светскую беседу, совершенно не обязательно читать его в оригинале; но тогда это выводит нас из сферы латинской образованности, что сделало бы неуместным упоминание в данном контексте. У автора этих строк нет удовлетворительного объяснения для рассматриваемого отрывка. Объяснение Ю. М. Лотмана — «бич сатиры „в руке суровой Ювенала“ (Кюхельбекер…) — устойчивый образ декабристской политической поэзии» — не кажется нам удовлетворительным. Самое знаменитое упоминание ювеналовского персонажа у декабристов — Рубеллия из 8-й сатиры в знаменитом памфлете К. Ф. Рылеева — восходит к сатире М. В. Милонова 1810 г., где содержится обращение к Персию, а не к Ювеналу. Об отношении Пушкина к Ювеналу см. (Степанов 1978). О римской сатире в творчестве декабристов см. (Ложкова 2016). Вероятным представляется самое простое объяснение: второй стих двустишия ведущий, и тогда для первого оставался выбор между Марциалом и Ювеналом. Как бы ни был он мотивирован, от школьной латыни бесконечно далеки оба. и история: I, 6, 5. Вторая может быть и не связана с преподаванием как таковым. Заграничное воспитание: II, 6, 45. Геттингенский университет. Воспитание в государственном училище: VIII, 1-2, 241-242. Царскосельский лицей.
Что представляло собой в то время русское образование?*Ю. М. Лотман снабжает свой комментарий, в частности, полезным очерком дворянского воспитания. Но, поскольку мы имеем дело с «энциклопедией русской жизни», а не с энциклопедией жизни русского благородного сословия, этого недостаточно. Можно выделить пять его укладов: три из них — разновидности государственной школы, два выходят за его пределы; это домашнее и заграничное образование. Последнее имело громадное значение при Петре I, но после его смерти стало статистически незаметным.
Три уклада государственного образования (в хронологическом порядке) — духовное, военное и общее. Первое из них раньше всего сформировалось как полноценная сеть средних учебных заведений: семинарии были в каждой епархии (а в Московской — две). Система венчалась четырьмя академиями. В «Евгении Онегине» встречаются один раз слова «семинарист» и «академик», но, надеюсь, даже А. В. Жучкова не будет утверждать, что в романе упоминаются семинаристы и академики. Так что о самой мощной ветви русской образовательной системы мы не узнаем ничего.
Военное образование, отчасти сословно-корпоративное (кадетские корпуса), отчасти первое массовое для низших сословий (гарнизонные школы, впоследствии школы кантонистов), также не нашло отражения на страницах пушкинского романа. Из трех крупных систем кадетские корпуса были самой малочисленной; тем не менее образовательно-культурная их роль была велика.
Из казенных учебных заведений упоминается только alma mater — Царскосельский лицей. Поэт сообщает нам, что плохо усваивал его учебную программу (куда не мог не входить Цицерон и куда он действительно входил — на пятом и шестом году обучения — и куда не мог входить Апулей). Еще он вспоминает об эпизоде с Державиным... Это не энциклопедические сведения — поэт пишет о себе, а не о своей школе. Но в пушкинскую эпоху в России было всего четыре лицея (если не считать упраздненного Николаем I Волынского), это самая малочисленная ветвь в общем гражданском образовании. Но и среди этих четырех тип свойствен только Ярославскому (Демидовскому) и Нежинскому (Безбородко) — подготовительное среднее учебное заведение и затем высшее об одном факультете. Ришельевский в Одессе (по крайней мере изначально) и Царскосельский обладают индивидуальной физиономией. Так что единственная государственная школа, упомянутая Пушкиным, относится к самой малочисленной разновидности и вдобавок — является уникальным образованием и в ее рамках. Ну и в силу громадной роли благородного пансиона при Императорском Московском университете (о котором у Пушкина ни слова) стоит сказать и об университетских пансионах (второй был в Петербурге). Не упоминаются массовые типы — гимназии (по крайней мере по одной в каждом губернском городе, в столичных — больше), уездные и приходские училища. Нет упоминаний и русских университетов (если не считать Финляндии и Польши, они за время пушкинской жизни были или появились в Москве, Дерпте, Казани, Харькове, Петербурге и Киеве). Но единственный университет в романе — Геттингенский.
Перейдем к неформальным укладам русского образования. Фигурой Онегина представлено домашнее (была промежуточная форма пансиона, но в романе о ней ничего нет), фигурой Ленского — заграничное. Случайно ли, что эти две центральные темы совпадают с темами знаменитых фонвизинских комедий — «Недоросля» и «Бригадира» соответственно? Случайно ли, что пушкинская записка о воспитании рассматривает в первую очередь именно эти сюжеты? Пушкин советует подавить домашнее воспитание и заступается за воспитание за границей; правительство поступает наоборот. Уваровская гимназия поборола домашних наставников в честной конкуренции (они никуда не исчезли, разумеется, им даже дали казенные пенсии, но их роль неуклонно уменьшалась). К моменту выхода в свет полных изданий пушкинского романа, когда их мог читать в зрелом возрасте В. Г. Белинский, заграничное образование практически исчезло, домашнее теряло значение.
Обратимся к интегральному суждению о русской образованности. Мне очень хотелось бы, чтобы кто-нибудь написал научный труд о воспитании как литературном топосе (именно этим, на мой взгляд, объясняется кричащее противоречие между педагогическим процессом, описанным в первой главе «Капитанской дочки», и его результатом, только упомянутым в четвертой главе: в первый раз мы имеем дело с топосом, во втором — с отражением жизни). Сам Пушкин учился в школе, чью педагогическую программу он еще на ученической скамье воспринимал скептически (если верить его признанию в романе). Эта школа была плодом отчаяния еще не графа М. М. Сперанского, которому нужны были образованные бюрократы для предполагаемых реформ, который не видел в достаточном числе потенциальных кандидатов на эти должности в рамках существующей образовательной системы и решил готовить их вручную. Она несла на себе отпечаток его торопливости и ставила целью дать среднее и высшее образование вместе за шесть лет. Это не слишком реалистичная программа, но насколько можно экстраполировать пушкинский ученический опыт? Люди с образованностью уровня Н. М. Муравьева, С. С. Уварова, Ю. Ф. Самарина, И. М. Муравьева-Апостола*Иван Матвеевич Муравьев-Апостол воспитывался в пансионе; все остальные упомянутые лица получили домашнее образование, и будущего министра просвещения, как и Евгения Онегина, учил Monsieur l’Abbé. в любом обществе (не говоря уже о любом народе) составляют меньшинство; тут между одним и двумя процентами принципиальная разница. По-видимому, усилия династии Романовых, предпринятые для размножения в России круга бескорыстно преданных науке и знанию интеллектуалов, не дали еще такого результата, который обеспечил бы образовательный паритет с Европой; по-видимому, и сам Пушкин не стал бы настаивать на дословном понимании своего «всѣ». С этими оговорками пушкинскую мысль нужно признать справедливой.
Таким образом, можно сделать однозначный вывод: массовые явления не привлекают к себе пушкинского внимания, он описывает (в значительной части в рамках литературного топоса) либо уходящую натуру, либо частные явления. Сравнительно с их масштабом и значением это принцип обратной перспективы. Впрочем, его роман нимало не заявляет подобных претензий, и, думаю, поэт первым бы посмеялся от души над поднесенным ему прогрессивным критиком титулом русского Плиния Старшего.
Заключить же наш ответ имеет смысл безрадостным для критики выводом, сделанным нами из упомянутого исследования истории одной поэтической репутации. Вероятно, у А. В. Жучковой есть своя аудитория, но, думаю, она несопоставима по масштабу с аудиторией, скажем, Моргенштерна*Признан властями РФ иноагентом. или с общим количеством умеющих читать по-русски и иногда пользующихся этим умением. Те, кто ее составляет, во-первых, интересуются тем же, чем и она (это меньшинство), во-вторых, уже разделяют ее позиции (иначе они составили бы интеллектуальную свиту другого критика). На полшага впереди идти можно, выражать читательские мысли лучше, чем сформулировал бы читатель сам, можно, но воспитывать вкус публики (это цитата), определять интеллектуальную повестку (добавлю от себя)... Это иллюзия. Читатель ждет от критики аргументов, которые формулировали бы и санкционировали его ощущения и мысли, и в крайнем случае — книжных рекомендаций, основанных на проверенной общности вкусов. Более ни для чего критик читателю не нужен.
Гаспаров М. Л. Записи и выписки. М.: НЛО. 2000.
Жучкова А. В. О Белинском и реализме, которого не было // Вопросы литературы. 2023. № 4. С. 164–179.
Ильина О. А. Повесть Жорж Санд «La Mare au diable» («Чертово болото») и ее рецепция в России XIX в. // Вестник Томского государственного университета. 2011. № 352. С. 11–14.
Киреевский И. В. Обозрение русской литературы за 1831 год. «Борис Годунов» // Европеец. Журнал И. В. Киреевского. 1832. М.: Наука, 1989. С. 79–89.
Ложкова А. В. Традиции римской обличительной сатиры в поэтической практике декабристов // Политическая лингвистика. 2016. № 6 (60). С. 186–194.
Любжин А. И. История русской школы императорской эпохи. Т. II. Русская школа XIX столетия. Книга 1. М.: «Никея», 2015.
Любжин А. И. Белинский: мертвец из могилы // Любжин А. И. Мертвый Белинский, живой Мерзляков. Заметки консерватора о литературе и ее врагах. М.: Common Place, 2022. С. 130–146.
Любжинъ А. И. Русскій Гомеръ. Опытъ о литературной репутаціи // Любжинъ А. И. Opuscula. Магаданъ: Новое время, 2023. С. 239–326.
Пушкин А. C. Евгеній Онѣгинъ, романъ въ стихахъ. Сочиненіе Александра Пушкина. Изданіе третіе. СПб.: Въ типографіи заготовленія Государственныхъ бумагъ. 1837.
Пушкин А. С. <О сочинениях П. А. Катенина> // Полн. собр. соч. в 9 тт. Т. VIII. Academia 1936. С. 129–132.
Самарин Ю. Ф. О мнениях «Современника», исторических и литературных // Самарин Ю. Ф. Избранные произведения. М.: Московский философский фонд РОССПЭН, 1996. С. 411–482.
Степанов Л. А. Пушкин, Гораций, Ювенал // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). Л.: Наука. Ленингр. отд., 1978. Т. 8. С. 70–89.
Шицкова М. А. Развитие провинциального книгоношества (на примере Оренбургской губернии) // Вестник Челябинской государственной академии культуры и искусств. 2016. № 1 (45). С. 36–41.
Dictionnaire de l’Académie Française. 6e Édition. Paris: Imprimerie et Librairie de Firmin Didot Frères, Imprimeurs de l’Institut de France. 1835.