Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
«Перевал»: революция и искренность
«Не нужно забывать, что никого так не поджаривают на сковороде, как меня и мой журнал», — жаловался Воронский в письме Горькому в феврале 1924 года. Как мы видели, недоброжелателей и критиков у редактора «Красной нови» действительно хватало. Но это не отменяет того факта, что в середине 1920-х годов он был, пожалуй, наиболее влиятельной фигурой в советской литературе. К его журналу тянулись не только успешные попутчики вроде Пильняка или Алексея Толстого, но и молодые поэты, писатели и критики. В 1923 году некоторые из них объединились в литературную группу «Перевал», которая начала работать при «Красной нови».
«Перевал» возник после того, как от группы «Октябрь», выпускавшей журнал «На посту» и враждебно относившейся к Воронскому, откололось несколько молодых поэтов и писателей, среди которых были Артем Веселый, Михаил Светлов и Алексей Костерин. Последний вспоминал в начале 1960-х годов:
«Как-то зашел я с Артемом [Веселым] на заседание Московской ассоциации пролетарских писателей (МАПП). Послушали, как лидеры МАППа „разоблачили“ Воронского и литературную группу „Круг“, Маяковского и „Леф“, Есенина и имажинистов. <...> И мы ушли...
Буквально и фигурально ушли от мапповской „дубины“ и создали из молодых писателей и поэтов еще одну „свободнотворческую“ литературную группу — „Перевал“. Нашим шефом был Воронский».
Воронский официально никогда не входил в «Перевал», но был своего рода наставником и идейным вдохновителем группы. Он разрешил перевальцам собираться в редакции «Красной нови» и приглашал на их собрания именитых писателей — например, все того же Пильняка, который близко сошелся со многими участниками группы.
Группа была названа по статье Воронского «На перевале» (1923), в которой тот размышлял о текущем положении дел в советской литературе. Он критиковал литературные группировки, уделяющие больше внимания полемике, чем творчеству, и призывал писателей перейти от «бессистемного серого бытописания» и «сухих агиток» к «синтезу, герою, к большим мыслям и чувствам».
По мысли Воронского, советская литература находилась на перепутье между старым и новым: «Современное художество на перевале, но по новому пути оно не пошло». Стоит заметить, что образ «перевала» восходит к работе «Литература и революции» Троцкого, где тот обозначал таким образом эпоху, предшествующую социализму:
«В обществе, которое сбросило с себя... заботу о хлебе насущном... динамика культурного развития станет ни с чем прошлым несравнимой. Но это наступит только после длительного и тяжкого перевала, который весь еще почти впереди».
Первый альманах «Перевала» был опубликован в 1924 году, за ним последовало еще несколько сборников, но только в 1927 году группа выступила на страницах «Красной нови» с развернутой декларацией. Перевальцы заявляли, что советским писателям необходимо добиваться «органического сочетания социального заказа со своей творческой индивидуальностью»:
«Отметая в сторону всех писателей, которые не сумели в себе творчески пережить Октябрьскую революцию и, подчиняясь только внешнему ее авторитету, не имеют смелости браться за настоящую тему строительства новой личности, — „перевальцы“ не отказываются от общения с теми писателями, которые еще окончательно не определили своего пути, ищут его и стараются творчески приблизиться к революции».
В этом заявлении трудно не заметить влияния Воронского, который в качестве редактора «Красной нови» и руководителя издательства «Круг» как раз и занимался тем, что помогал «творчески приблизиться к революции» попутчикам, «которые еще окончательно не определили своего пути».
В разные годы в «Перевал» входили Михаил Пришвин и Эдуард Багрицкий, в одном из первых альманахов группы был опубликован рассказ молодого Андрея Платонова. Тем не менее наиболее заметными перевальцами были не поэты и не прозаики, а критики — прежде всего, Абрам Лежнев и Дмитрий Горбов, примкнувшие к группе в 1926 году.
«Организованный вначале как группа молодежи „с установкой скорее на массовость, чем на писательскую квалификацию“, „Перевал“ с приходом критиков все более стал осознавать себя школой — направлением, объединенным общей „философией искусства...“» — пишет исследовательница советской литературы Галина Белая.
Лежнев и Горбов и другие критики-перевальцы, опираясь на идеи Воронского и развивая их, уделяли основное внимание проблеме «органического творчества». Они настаивали на том, что советский писатель должен не просто декларировать свою приверженность делу революции, но делать так, чтобы «передовые идеи» стали «органической» частью его мировоззрения и творчества. Как писал Горбов: «Пролетарский художник должен всегда быть со своим классом. Но он обязан идти субъективным путем, не удовлетворяя ни одного требования, пока оно не вошло в его внутренний мир, не стало его внутренним жестом».
Поэтому для перевальцев особенно остро стояла проблема искренности в литературном творчестве. В 1925 году, еще до вступления в «Перевал», Абрам Лежнев писал в «Красной нови»:
«Если попытаться одним словом формулировать то первое и основное впечатление, которое производят стихи перевальских поэтов — в отличие от многих других, — то этим словом будет искренность».
В предложенной перевальцами теории творчества центральное место занимало противопоставление «сальеризма» и «моцартианства». Если Сальери воплощал в себе тип рационального художника, делающего ставку на «технику», то Моцарт, как пишет Галина Белая, стал для перевальцев «символом художника, находящегося в глубинных, органических связях с миром».
Формулируя свои теории, перевальцы полемизировали как с критиками журнала «На посту», требовавшими беспрекословного подчинения партийной линии, так и с лефовцами, для которых писатель был прежде всего «спецом», исполняющим «социальный заказ». «Концепция „органического творчества“, — замечает Евгений Добренко, — в целом была ответом „здравого смысла“ на тот остракизм, которому подверглось традиционное понимание творчества в революционной культуре».
Начало конца
Какое-то время Воронский вполне успешно отбивался от нападок напостовцев и лефовцев, пользуясь поддержкой партийного руководства. Тем не менее в конце августа 1924 года было принято решение лишить его единоличного контроля над «Красной новью» и ввести в редколлегию напостовца Федора Раскольникова (журналиста, дипломата и по совместительству бывшего мужа Ларисы Рейснер) и заместителя отдела печати ЦК РКП(б) Владимира Сорина. Воронский не захотел работать с Раскольниковым и решил покинуть пост редактора «Красной нови», но его просьба была отклонена ЦК.
В начале 1925 года конфликт все же разрешился в пользу Воронского — на место Раскольникова в редколлегию был назначен старый большевик Емельян Ярославский. Как отмечает историк литературы Нина Малыгина, важную роль сыграла поддержка, оказанная Воронскому Фрунзе, с которым они были знакомы еще с дореволюционных времен. По всей видимости, редактору «Красной нови» также покровительствовал Бухарин. Малыгина приводит отрывок из письма, которое Воронский отправил Горькому в марте 1925 года:
«Я снова получил возможность работать в „Нови“. <...> Литературная драка как будто ослабевает. В верхах „напостовцы“ терпят поражения. Делу этому помогает т. Бухарин. Хорошо, если литературная атмосфера несколько очистится, а то очень тяжело было».
Действительно, в июне 1925 года ЦК РКП(б) принял резолюцию «О политике партии в области художественной литературы», которая подтвердила линию на привлечение попутчиков и осудила притязания «пролетарских писателей» на гегемонию в советской литературе. У Воронского были все поводы для оптимизма, но, как оказалось, самое трудное ждало его впереди.
В мае 1926 года разразился скандал из-за публикации в журнале «Новый мир» «Повести непогашенной луны» Пильняка. В произведении шла речь о смерти Фрунзе после хирургической операции и слухах, согласно которым на операционный стол он лег по требованию Сталина, якобы решившего таким образом избавиться от потенциального соперника в борьбе за власть. Пильняк посвятил повесть Воронскому, а впоследствии признался, что именно он в личной беседе поведал ему подробности о последних днях Фрунзе. Майский номер «Нового мира» был изъят из продажи, но для Воронского и Пильняка эта история, как ни странно, завершилась вполне благополучно: первый отделался выговором, а второму хоть и запретили сотрудничать с журналами «Красная новь», «Новый мир» и «Звезда», но уже спустя полгода запрет был снят.
Члены редакции и авторы «Красной нови» в 1926 году
Тем временем «пролетарские критики» продолжали неустанно атаковать Воронского — теперь уже со страниц созданного в 1926 году журнала «На литературном посту». Редактором издания стал драматург Леопольд Авербах, призывавший разрушить «воронский Карфаген» и обвинивший редактора «Красной нови» в недооценке роли идеологии в литературном творчестве.
Воронский ответил Авербаху в фельетоне «Мистер Бритлинг пьет чашу до дна» (1926), в которым высмеял его претензии говорить «от имени пролетарской литературы» и указал на безграмотность оппонента в литературных вопросах и его вульгарное понимание марксизма: «Орудуя этим якобы марксистским методом, вы способны изрекать только такие истины: Булгаков — черная сотня, Толстой — сменовеховец, Горький — люмпен-пролетарий или пролетарий...»
Воронский не только писал фельетоны, но и просил о помощи своих высокопоставленных покровителей, в частности Серго Орджоникидзе. Тем не менее в начале 1927 года распространились слухи о скором снятии Воронского с должности, а в апреле того же года была создана новая редколлегия «Красной нови», куда вошел уже известный нам Федор Раскольников, а также литературовед-марксист Владимир Фриче и В. Н. Васильев. Воронский воспринял произошедшее как попытку отобрать у него журнал, отказался работать в новой редколлегии и в октябре 1927 года был из нее выведен.
Падение Воронского следует рассматривать в контексте внутрипартийной борьбы середины — конца 1920-х годов. Воронский был близок к Троцкому и входил в левую оппозицию (в 1923 году он подписал «Письмо 46»). Евгений Добренко пишет, что Сталин решил сделать ставку на оппонентов Воронского из «пролетарского» лагеря, так как ценил их «ненависть к Троцкому». В конце 1920-х — начале 1930-х годов Российская организация пролетарских писателей (РАПП), одним из руководителей которой был Авербах, добилась доминирующего положения в советской литературе и с новой силой принялась за травлю попутчиков, которых опекал Воронский.
Эпилог
В 1929 году Воронский был арестован за участие в оппозиции и приговорен к пяти годам тюремного заключения, замененным на ссылку в Липецк. Вскоре он отрекся от оппозиции и уже в 1930 году смог вернуться в Москву, где начал работать в Государственном издательстве художественной литературы. В тот период, когда вырабатывалась соцреалистическая доктрина и создавался Союз писателей, Воронский предпочел дистанцироваться от актуальной литературной повестки. «По возвращении из липецкой ссылки я сломал свое перо журналиста», — передает Варлам Шаламов слова Воронского, произнесенные в 1933 году.
В 1934 году, вскоре после убийства Кирова, Воронского исключили из партии, а в 1937 году арестовали — поводом стали его связи с троцкистами и группой «Перевал». Юрий Слезкин в книге «Дом правительства» реконструирует логику обвинения:
«Воронский поддерживал „житейские и литературные“ отношения с троцкистами; житейские и литературные отношения являются, по сути, политическими; следовательно, Воронский — троцкист. Все троцкисты — террористы; следовательно, Воронский — террорист. В течение четырех месяцев он настаивал, что между литературными и политическими отношениями есть разница. В июне он признался, что „воронщина“ представляет собой троцкизм в литературе. Ознакомившись со свидетельскими показаниями о своем участии в террористической деятельности, он полностью признал свою вину».
13 августа 1937 года Воронского расстреляли. В тот же день казнили и бывших перевальцев Бориса Губера, Николая Зарудина и Ивана Катаева, на показаниях которых строилось обвинение против Воронского. Тогда же, в годы Большого террора, были репрессированы многие другие постоянные авторы «Красной нови», и в том числе дружившие с Воронским Пильняк и Бабель.
«Красная новь» была закрыта только в 1942 году, но, как замечает Роберт Магуайр, «существование ее в подлинном смысле закончилось пятнадцатью годами ранее — с уходом Воронского». В 1930-е годы журнал по-прежнему публиковал произведения ведущих советских авторов, но уже не играл столь важной роли в литературном процессе.
Можно сказать, что «Красная новь» в 1920-х годах стала колыбелью новой советской литературы. На ее страницах печатались фрагменты конармейского цикла Бабеля, рассказы Зощенко и Пришвина, первые произведения будущих классиков соцреализма Вячеслава Иванова и Леонида Леонова, стихи Пастернака, Маяковского и Есенина, невероятно популярный в те годы (а ныне вполне справедливо забытый) роман Федора Гладкова «Цемент», «Аэлита» и «Гиперболоид инженера Гарина» Алексея Толстого и многие другие знаковые произведения. Но в то же время «Красная новь» стала одной из первых институций, созданных властью для идеологического перевоспитания писателей и установления контроля над литературой — пускай и за счет «мягкой силы».