— Подробный рассказ о себе, своих корнях, семье, современниках можно найти в дневниках Твардовского, которые он вел с 17 лет. Благодаря этим записям «для себя» можно в мельчайших подробностях представить жизнь поэта. Вам с сестрой удалось издать военные дневники отца, том дневников 1950-х годов и двухтомник дневников 1960-х годов. Как проходила работа над публикацией его дневниковой прозы?
— Дневники отца начала издавать еще наша мама, Мария Илларионовна. Она решила сначала издать дневники 50–60-х годов. Но ей удалось опубликовать в журнале только дневники за 50-е годы, потом она заболела и оставила эту работу нам с сестрой в наследство. И мы начали заниматься именно дневниками 60-х — дневниковая проза отца 50-х годов, пусть и с небольшими примечаниями, уже была опубликована, поэтому за нее мы были спокойны. Меня всегда пугало, что бумаги в архиве могут внезапно сгореть или пропасть, а когда текст напечатан, то хоть несколько экземпляров, но останутся. У нас с сестрой была мечта: как только закончим работу над дневниками — издадим все сразу одновременно в нескольких томах. Мы считали дневники отца его самой главной книгой.
Несмотря на то что 60-е годы не так уж далеки от настоящего времени, а мы сели за работу в конце 90-х, мы заметили, что многие события и люди уже забыты. Нам пришлось все описанное скрупулезно восстанавливать и подробно, тщательно комментировать. Сначала мы тоже принесли дневники в журнал, печатали их в «Знамени». Но потом они испугались такого огромного количества материала и прямо сказали: «Ну не можем же мы весь журнал посвящать одному Твардовскому!» Поэтому дневниковые записи отца публиковались с большими перерывами, и работа растянулась на несколько лет, закончившись лишь в 2004 году. А уже на следующий год нам удалось договориться о публикации дневников в издательстве. Мы, конечно, отталкивались от того журнального варианта, но подготовили более подробный, с поправками и примечаниями. А сейчас это издание опять можно было бы дополнять и сокращать — с тех пор появились новые воспоминания, новые свидетельства, новые письма современников, а что-то, наоборот, утратило свою актуальность. Эта работа нескончаемая.
— Что же из себя представляли дневники поэта и редактора Твардовского?
— Это были тетради, блокноты, где он обстоятельно подытоживал все, что с ним происходило. Там вы найдете и портреты современников, и характеристики представителей власти, и пейзажные зарисовки, и, безусловно, стихи. В то же время дневники отражают в самых существенных чертах жизнь нашего общества 1930–1960-х годов. Ведь не случайно они так активно используются в работах историков и политологов. Но главное место в записях Александра Трифоновича 60-х годов, конечно, занимает журнал «Новый мир», редактором которого он был 16 лет и который так много крови стоил ему и его соратникам. Однако я должна отметить, что название этих дневников — «новомирский дневник» — неточное, оно не совсем отвечает содержанию. В издательстве это название с нами не согласовали, его просто поставили в план, не обсудив. А потом, когда мы с сестрой запротестовали, нам сказали, что уже поздно и ничего менять нельзя. Но это не просто «новомирский дневник», где запечатлены лишь будни журнала, деятельность Твардовского как редактора, его взаимоотношения с цензурой, с авторами. Это все, конечно, там тоже есть. Но там отражена и жизнь, которая протекала за рамками редакторства! Например, его работа поэта. Уточню, что мы оставляли в дневнике только те строфы его стихов или сами стихотворения, которые ранее не публиковались. В остальных случаях мы просто отсылали читателя к собранию сочинений, комментируя какие-то небольшие текстовые расхождения. У нас был принцип — давать только неизвестные стихи.
Валентина Твардовская. Фото: Анна Гальпеирна/Правмир
В дневниках подробно отражены и его впечатления от поступающих рукописей, его попытки издать то, что ему нравилось, что его впечатлило, но трудно проходило через цензуру, его размышления о тех сочинениях, что так и остались в портфеле «Нового мира». В том числе и о тех, что уже в 1990-е годы потоком хлынули на страницы других журналов, но не всегда с примечанием об их происхождении из архивов «Нового мира». А ведь это была коллекция журнала Твардовского. В журнал несли очень много художественной и публицистической литературы, которую невозможно было напечатать из-за цензуры. Отец, кстати, всегда предчувствовал, что может пройти, а что — нет. И мучительно решал: стоит бороться за это сочинение или нужно его отложить; публиковать ту или иную рукопись с поправками и небольшими изъятиями или повременить, напечатав потом целиком? Конечно, за рукописи, которые, по его мнению, должны были увидеть свет и были необходимы читателю, он готов был самоотверженно сражаться. Готов был, как он выражался, «взойти на костер». А по поводу других открыто заявлял: «Не взойду на костер!»
— А упрекали ли Твардовского когда-нибудь в том, что он что-то в своем журнале не напечатал?
— Ему до сих пор не могут простить, что он не издал «Мастера и Маргариту» Булгакова. Тут в его защиту стоит рассказать предысторию: сначала Александр Трифонович начал публикацию другого булгаковского сочинения — «Театрального романа», рукопись которого предоставила Елена Сергеевна, вдова писателя. Но отношения с цензурой по этому вопросу, длившиеся не год и даже не два, настолько измотали журнал и его редактора, что от «Мастера и Маргариты» он вынужден был отказаться. «Театральный роман» напечатали, но какой ценой! И Твардовский отлично уяснил: то, что позволялось другим журналам, было под запретом для «Нового мира».
— Почему? Разве к «Новому миру» было особо строгое или неприязненное отношение?
— Не совсем так. Журнал всегда выделялся среди прочих своим демократизмом, своей принципиальностью и правдивостью публикаций. И именно благодаря этому контексту любое произведение, даже несколько аморфное, напечатанное на его страницах, обретало новые черты, становилось более смелым, выглядело более вызывающим. Этого как раз и боялись: что Булгаков с его подтекстами прозвучит в «Новом мире» гораздо громче, чем где бы то ни было. Поэтому, на мой взгляд, лучше руководствоваться вот каким принципом: не спрашивать с редактора то, чего он не дал читателю, а принимать во внимание то, что он дал по сравнению с его предшественниками или же с современниками. Твардовский дал гораздо больше, чем недодал. Он опубликовал целый цикл блестящей военной прозы, восстанавливающий облик Отечественной войны и ее безвестных героев; печатал многих авторов «городской» прозы, того же Трифонова, например; он опубликовал целую серию деревенской прозы, романов и повестей, последовательно раскрывавших жизнь советской деревни, еще отмеченную следами не так давно отступившей войны, блестящих писателей — Белова, Абрамова, Троепольского, Тендрякова. Все это разительно отличалось от того, что до этого читал советский человек в журналах. Взять, допустим, «Кавалера Золотой Звезды» Бабаевского — это была «лживая колхозная проза», как назвал ее Абрамов в одном из своих первых очерков, размещенных в «Новом мире». Если сейчас посмотреть, что переиздается из советской прозы, — это все будут авторы «Нового мира». Эти произведения смело можно назвать золотым фондом советской литературы. Оказалось, что они были не только актуальны для своего времени, но еще и художественны, раз их хочется перечитывать и они интересны нынешнему поколению тоже. То, что произведение нравится не только современникам, но переходит к следующему поколению, — это и есть высшая оценка его достоинства и качества.
Александр Твардовский
— Какие принципы были у Твардовского как у редактора? Как он отбирал рукописи для публикации?
— У Александра Трифоновича было два главных принципа, которых он старался придерживаться. Во-первых, произведение, которое могло быть напечатано на страницах его журнала, обязательно должно было быть идейным. Безыдейных он не понимал, как бы талантливо они ни были написаны. Во-вторых, он очень ценил художественность. Художественность и идейность — вот тот фундамент, который, по его мнению, должен был лежать в основе подлинной, настоящей литературы. И поэтому за бортом журнала осталось много произведений безыдейных или малохудожественных, их «Новый мир» не печатал. Конечно, авторы были разные — более талантливые или менее, но откровенной посредственности вход был запрещен. Твардовский стремился собрать в своем журнале писателей не только талантливых, но честных, совестливых, болеющих за свою страну, за свой народ. А произведения старался выбирать такие, которые способны возвысить душу читателя, способны вызвать сопереживание, сочувствие, желание стать лучше. Именно в этом Твардовский видел настоящее предназначение литературы — в ее стимулирующем, нравственном и обновляющем начале. Отец полагал, что произведения должны укреплять надежду, веру в лучшее, должны напоминать о совести и чести, о сострадании и самопожертвовании. Все это ведь было в традициях русской классической литературы. Человек в ней был главным героем, все человеческое было важно, а все скверное и гадкое или вовсе оставалось за ее порогом, или обличалось. Это представление, созвучное традициям русской классики, расходилось с принципами «социалистического реализма» — метода изображения жизни, требуемого партией. В центре внимания журнала Твардовского была жизнь народа, простых людей со всеми ее злободневными социальными проблемами. Литература, по его мнению, не могла относиться, как было записано в уставе советских писателей, к «социалистическому реализму». Он считал, что реализм не может быть буржуазным или социалистическим. Реализм может быть подлинным или поддельным, несостоятельным. Конечно, согласно уставу и требованиям цензуры редакция должна была в предисловиях, в статьях, предваряющих юбилеи и советские праздники, упоминать этот метод. Но это было ритуально и фактически ничего не меняло в практике журнала. Реализм воспринимался Твардовским как честное, правдивое художественное слово о ключевых проблемах советской действительности.
Благодаря всему этому «Новый мир» год от года только увеличивал армию своих приверженцев. Поразительно, но даже в год гибели журнала, несмотря на всеобщее предчувствие того, что издание вряд ли уцелеет, количество его подписчиков увеличилось на несколько десятков тысяч человек. Твардовский сумел создать такой журнал, который был гораздо больше, чем просто редколлегия или номера, выходящие в свет. Вместе с ним «Новый мир» стал единым целым, состоящим из издателя, редколлегии, авторов и, самое главное, читателей. Взаимное влияние журнала и читателя друг на друга было очень важным. Не только журнал воздействовал через свои публикации на читателей, но и последние, в свою очередь, решали судьбу издания. Именно под влиянием читательских писем журнал эволюционировал: он становился более взыскательным, требовательным к вопросам, которые должна поднимать литература (ведь речь шла о том, что действительно волновало людей), и вынужден был откликаться на них очень острыми статьями и сочинениями.
— Твардовский открыл миру, ввел в литературу многих писателей и поэтов. А какое открытие было ему больше всего дорого?
— Для Твардовского были дороги все авторы. В своем журнале он собрал лучших, талантливейших писателей, поэтов и публицистов 50–60-х годов. Он одинаково ценил всех авторов и оставался в достаточно близких и дружеских отношениях практически со всеми даже после публикации их рукописей. С теми же Абрамовым, Быковым у него была постоянная переписка, не говоря о том, что некоторые авторы были его соседями по даче (Тендряков, например). А Троепольский вообще часто приезжал к Твардовскому самотеком из Воронежа. Можно встретить утверждения, что проза, выходившая на страницах «Нового мира», была очень сильной, а отдел поэзии, наоборот, слабым. При этом никто из тех, кто упрекал в этом редактора, не говорил, где поэзия была представлена ярче, чем в его журнале. Разве отдел поэзии был сильнее в «Знамени» или «Иностранной литературе»? И если подумать, то сложно назвать хотя бы одного крупного поэта, который там не печатался. Кроме, пожалуй что, Бродского. Бродский как-то принес свои стихи Твардовскому. Александр Трифонович ответил будущему нобелевскому лауреату письмом, в котором с похвалой отозвался о «филигранной отделке» его стихов, о высоком уровне поэтики, но нашел его сочинения слишком далекими от содержания «Нового мира», написав, что они «не в духе журнала». Право на выбор, на свой вкус должен иметь каждый, и редактор, как говорил Твардовский, «тоже человек». Бродский, например, не считал поэтами Некрасова или Исаковского, песни которого до сих пор поет страна. Но никто его в этом не упрекает. Судить редактора журнала следует прежде всего по тому, чем он обогатил литературу, а не по тому, чего он не напечатал. Твардовский старался придерживаться четкой линии, направленной на важные, значимые проблемы жизни, и поэзия, по его мнению, тоже не могла быть оторвана от нее. Но отец закончил письмо Бродскому тем, что пригласил его к сотрудничеству, просил приносить и другие свои сочинения. Бродский же был настолько уверен в своей гениальности, что воспринял это письмо как личную обиду. Он не понимал, как его могли отвергнуть, такого никогда не было. Бывало, что его не печатали из-за цензурных соображений, но при этом обязательно всегда хвалили. А тут такой неожиданный поворот! И он обиделся и ничего больше не приносил, сотрудничества так и не получилось. Критики умалчивают также о том, стихи каких именно авторов отец не захотел опубликовать. Все сколько-нибудь значительные поэты у него печатались: Пастернак, Ахматова, Евтушенко, Вознесенский, Самойлов, Шефнер, Левитанский.
— Многие упоминают редкий дар Твардовского как издателя — талант к открытию чужого гения.
Александр Твардовский и Константин Симонов, 1960-е годы
Твардовский и как редактор, и как человек всегда очень радовался таланту — новому, открытому именно им, или уже признанному. В этом он был человеком бескорыстным и искренним. Это тоже запечатлено в дневниках: как он под впечатлением какой-то новой вещи предчувствовал реакцию публики на ее появление на страницах «Нового мира», радовался и ликовал, предвкушая это. Он ведь напечатал в «Новом мире» роман Василия Гроссмана «За правое дело», честно рассказывающий о цене победы. Один только этот роман, который не смог опубликовать Константин Симонов, предыдущий главред, стоил Твардовскому невероятных усилий, он заплатил за него, можно сказать, своими нервами и здоровьем. Роман все же увидел свет, хотя и подвергся, едва появившись, жесточайшей критике (вместе с ним доставшейся и «Новому миру», кстати). Вряд ли кто-то, кроме Твардовского, сумел бы в ту пору это сделать. А вот другой пример — судьба повести Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда». Эту повесть печатали, когда Твардовский еще не возглавлял «Новый мир». Однако именно отец активно продвигал ее в печать, прибегнув даже к небольшой хитрости: в издательстве «Советский писатель», где он был внутренним рецензентом, он утверждал, что «В окопах Сталинграда» приняты журналом «Знамя», а в редакции «Знамени» сказал, что повесть Некрасова будет печатать «Советский писатель». В итоге в 1947 году повесть появилась и там, и там. Виктор Платонович недаром считал Твардовского своим литературным отцом и даже на первом издании книги написал: «Александру Трифоновичу Твардовскому, настоящему поэту и человеку, — от втянутого им в литературу В. Некрасова».
— Говорят, что Александр Трифонович, будучи редактором «Нового мира», часто успокаивал тех авторов, которые вызывали у него симпатию, но чьи рукописи он не мог опубликовать, словами: «Главное, чтобы на складе было». Случалось ли ему потом об этом сожалеть?
— Наверное, случалось. Но я не помню такого случая, чтобы он открыто сожалел. На страницах его журнала так или иначе мелькали сочинения всех самых крупных прозаиков и поэтов того времени, тех, кто был популярен и востребован в советскую эпоху. Порой его упрекали за то, что он публиковал в «Новом мире» свои стихи. И, дескать, не печатал других, опасаясь конкуренции с ними. Но это полная ерунда, это предвзятости и мифы! На одном из заседаний, когда все ругали журнал и практику самого редактора, Михалков даже заявил, что это очень дурной тон и плохая привычка публиковать свои стихи в своем же журнале. Но давайте вспомним историю нашей отечественной журналистики. И Некрасов печатал свои стихи в «Современнике», который он возглавлял как редактор, и Салтыков-Щедрин печатал в «Отечественных записках» свою прозу. Все это было в традициях русской журналистики. Да и куда бы он понес свои стихи?
— Давайте вернемся к разговору о дневниках. Знаю, что у вас в планах была работа над дневниками Твардовского 1930-х гг., удалось ли ее осуществить?
В настоящий момент я как раз работаю над томом про 30-е годы. Это будет особый том, потому что с той поры утекло столько времени, что уже почти никто сейчас не может взяться за комментарии к тем событиям. Я работаю так: монтирую в комментарии свои воспоминания о людях, о событиях, которые в дневниковой прозе отца бегло упомянуты. К тому же добавляю и письма Твардовского. Он отмечал как-то в своем дневнике: «Когда я пишу письма Маше (жене. — Прим. „Горького”), то это как будто дневник мой тоже». В письмах он всегда подробно отчитывался, описывал все то, что пролегло между ними в разлуке. Письма действительно восполняют дневник, они даже написаны в стиле дневника. В комментариях я позволяю себе иногда и детские воспоминания. Приведу только один пример. Вот в дневник вклеен листок календаря за 1 января 1936 года: «Счастливый день Вали, ходили на елку в Клуб искусств в Смоленске». Это был удивительный день! Это была не просто елка для детей писателей, а вообще первая официально разрешенная елка советским правительством. До этого елки были запрещены как дурной признак буржуазности и прочих религиозных предрассудков. И вот ее разрешили — событие историческое. А для меня это была вообще первая в жизни елка. Да и для отца, надо сказать, это тоже была первая в жизни елка: хотя елки в его детстве и не были запрещены, но у него на хуторе их не проводили. Я в тот день была просто ошеломлена происходящим. И когда на празднике отец подходил ко мне и что-то у меня спрашивал, я даже не могла ему ничего ответить — настолько меня поразила и сама елка, и невиданное ранее такое количество нарядных, красивых детей. Поэтому, даже когда выкрикнули мою фамилию, чтоб я подошла и получила подарок, я не сразу сообразила, что это меня зовут. Этот день не только мне принес яркие незабываемые впечатления, но и отцу — ведь для него это зрелище тоже было необычным. После смерти сестры работа над дневниками продвигается трудно. Мне осталось восстановить два года, в них еще много белых пятен, мест нераскрытых, но я дала себе слово, что обязательно должна выполнить эту работу.
— Насколько востребованы оказались дневники вашего отца? Нашли ли они своего читателя?
К сожалению, сейчас издатели, прежде чем принять решение, печатать книгу или нет и каким тиражом, в первую очередь думают о том, будет ли книга продаваться и будет ли она успешна. Это, видимо, такой изъян капитализма. Так вот тираж дневников Твардовского — 3 000 экземпляров. Конечно, для отца это тираж очень маленький, он издавался многотысячными тиражами — и его проза, и поэзия. Дневники его разошлись в течение года. Не так быстро, как сейчас разлетаются новые модные детективы, но разошлись. Значит, я думаю, своего читателя они все же нашли.
Поэт с дочерьми Олей и Валей
— Валентина Александровна, на ваш взгляд, Твардовский оценен потомками больше как поэт или все же как редактор?
— Знаете, я внимательно изучила все, что выходило о Твардовском к юбилею: статьи, заметки, комментарии. Причем я читала, что о нем пишут не только литераторы, но и простые читатели, библиотекари, учителя. Обращала внимание на то, как они комментируют и что говорят. Конечно, основное внимание уделяется именно поэзии Твардовского. Книги с его стихотворениями и поэмами ведь постоянно переиздают, они есть на прилавках книжных магазинов. А вот журналы уже, к сожалению, плохо знают, они остались только в библиотеках, да и то в центральных. Современники смутно представляют их значимость, то, какую роль они играли в общественной жизни страны... А поэзию любят, ценят, она стала неотъемлемой частью нашей литературы. Эта тенденция прослеживается во многих посвященных отцу статьях. Современникам, я думаю, нужно заглянуть в поэзию Твардовского и поэтов его времени, чтобы сравнить их стихи с тем, что пишут сейчас. И, может, что-то станет понятнее: и в отношении советской поэзии, и в отношении современных поэтов. Сейчас огромное количество авторов, которые выпускают невероятное количество сборников стихотворений, однако их поэзия, эти современные стихи, практически не трогают: в них одно новаторство, которое совершенно не цепляет. А у Твардовского, между прочим, был отличный принцип, который он почерпнул у своего любимого писателя Льва Толстого: «Если уж писать, то только тогда, когда не можешь не писать».