10 декабря, или 28 ноября старого стиля, Некрасову исполняется двести лет. Столько не живут. Замечательный филолог М. Л. Гаспаров однажды заметил, что в судьбах писателей есть символический рубеж ― столетие со дня кончины. Это период, за который литератор из живого превращается в мертвого. То есть в классика. Классик (в собственном смысле тот, кого изучают в классах, то бишь в школе) ― писатель, чья репутация устоялась и не может быть пересмотрена. Автор, сочинения которого уже не оцениваются критиками: никто не спорит, хороши они или плохи, удачно то или иное выражение или рифма, не обсуждают, органичен ли и оригинален стиль, глубоко ли отражен дух времени? Вместо критиков классик манит к себе некрофилов-литературоведов, обожающих всяческую мертвечину. (К числу коих принадлежит и пишущий эти строки.) Судя по возрасту, автор «Русских женщин» и «Мороза, Красного Носа» давно уже вступил в общество мертвых поэтов. Маяковский, в 1924 году почтительно называя Пушкина по имени-отчеству, создателя «Железной дороги» еще снисходительно похлопывал по плечу ― как младшего товарища-футуриста: «Вот Некрасов Коля, сын покойного Алеши». Зато как живого, как почти сверстника. С «нашим всем» он уже так поступить не мог: тот смежил очи почти век назад, а не всего-то полвека.
И все же: чем Некрасов может (если может вообще) заинтересовать нашего современника, готового читать произведения не по большой нужде, как школьник или студент-гуманитарий, и не из профессионального любопытства, как ученый-филолог? Это не идеи, выраженные поэтом: такого рода декларативные заявления не способны тронуть сердце современного читателя. «Сейте разумное, доброе, вечное, / Сейте! Спасибо вам скажет сердечное / Русский народ...» («Сеятелям»)? Ну, во-первых, не скажет. А во-вторых, желающих массово идти работать в деревенские школы сейчас, кажется, не наблюдается. Заявления в советском духе. Как родоначальник советской поэзии (причем очень среднего уровня) Некрасов сейчас неинтересен. Вина поэта-интеллигента перед народом? Но советский опыт и постсоветские десятилетия, кажется, показали, что эта тема устарела. (Суждение Варлама Шаламова, что опыт ХХ века указывает не на вину интеллигенции перед народом, а, наоборот, на долг народа перед интеллигенцией, при этом разделять необязательно.) Да и что такое «народ» ― понятие, восходящее к романтической эпохе, если обозначения «население», «электорат», «граждане и гражданки» («братья и сестры»...) описывают теперешнюю ситуацию намного адекватнее?.. «Народолюбивая» некрасовская риторика нынче не цепляет, напоминает же она о той «искусственной» поэзии, которой некогда, на примере большей части лирики Маяковского, поэзии Бродского и поздней Цветаевой, вынес суровый приговор Юрий Карабчиевский. (Верна ли эта оценка ― вопрос особый.)
Лаконичное замечание Б. М. Эйхенбаума ― автора исследования «Некрасов» (1922), и по сей день лучшей статьи о творчестве поэта, «Да, Некрасов — „некрасив” (каламбур невольный)» после Маяковского (деэстетизировавшего как материал, так и словарь поэзии) и Бродского (опыт Маяковского упрочившего) перестало быть понятным. Мы уже не в состоянии ощутить, каким стилистическим оксюмороном звучали строки из «Размышлений у парадного подъезда» «Назови мне такую обитель, / Я такого угла не видал, / Где бы сеятель твой и хранитель, / Где бы русский мужик не стонал». Книжные «обитель», «сеятель», «хранитель» рядом с низкими словами «угол» и «мужик» ― это был стилистический оксюморон, вызов традиции. Низкое слово «мужик» превращено в некрасовском контексте в высокое. Сейчас все эти оппозиции стерты. Реальное ощущение, нет, представление о поэзии Некрасова уже давно размыто, черты его поэтики неощутимы. Так, Иосиф Бродский в беседе с Соломоном Волковым упомянул дактили, которыми написана поэма «Кому на Руси жить хорошо» ― в то время как ее стих ― самый что ни на есть ямб, хотя (время от времени) и с дактилическими окончаниями (по-ученому выражаясь ― клаузулами). Еще сто лет назад Эйхенбаум писал: «Дело — не в столетии, а в том, что Некрасовым, действительно, пора заняться. Пора показать, что Некрасов — сложная и живая историко-литературная проблема, для уяснения которой, несмотря на существование всяких специалистов, облюбовавших себе эту „легкую” тему, сделано очень мало». Не мне судить, много или мало было сделано в изучении Некрасова. Но проблема эта уже не живая.
Что, безусловно, может вызвать интерес к Некрасову ― это прежде всего его личность, его жизнь. Юноша, выброшенный на петербургские улицы без гроша в кармане, — преуспевший журналист и предприниматель, «сделавший себя» (self-made man), ― изумительно удачливый (и расчетливый) игрок в карты ― страдалец за народное счастье... Об этих некрасовских амплуа помнят и знают даже школьники: однажды в заключительном туре всероссийской олимпиаде по литературе на вопрос «Кто автор и кто адресат строк „Мурзам своим не подражая, / Почасту ходишь ты пешком, / И пища самая простая бывает за твоим столом” и „Подобно в карты не играешь, / Как я, от утра до утра”?» было отвечено: «Автор ― Некрасов, адресат ― Лев Толстой». (На самом деле это ода «Фелица», верный ответ: автор — Державин, адресат ― Екатерина II.) В нравственном отношении позиция Некрасова ― страдальца за народ, предававшегося всем удовольствиям светской жизни и истыкавшего задок своей кареты острыми гвоздями от тогдашних мальчишек-«зацеперов» ― петербургских гаврошей — весьма сомнительна, если не омерзительна. Но личность эта, «на свете нравственном загадка», не может не притягивать.
Некрасов-писатель? Во-первых, он может быть интересен как прозаик. «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» и «Петербургские углы» ― произведения действительно любопытные. (Правда, чтобы роман о Тростникове прочитали, его, наверное, надо сначала экранизировать...) Во-вторых, он актуален, животрепещущ социально. Но не народолюбием. А острейшим ощущением социальной несправедливости и отвратительных гримас жизни. Например, как автор поэмы «Современники». «Бывали хуже времена, / Но не было подлей» ― это ведь на все времена, но на нынешние уж несомненно. Выражением безволия и вины, опять же социальной («Рыцарь на час»).
В плане собственно художественном ― нестареющая трактовка городской темы, урбанистическая поэтика. Цикл «О погоде» или стихотворение «Утро» ― и по сей день, после блоковских «Города» и «Страшного мира», после «Европейской ночи» Ходасевича, ― способны задеть. Ведь здесь эта тема берется не столько в социальном, сколько в экзистенциальном аспекте. В ракурсе вечном и одновременно для нас остро современном. Тема страданий ― не социальных, а просто. Пронзительно описанных страданий безвинной лошадки, особенно невыносимых: ямщик, бьющий лошадь кнутом «по плачущим, кротким глазам». Это не умение давить на жалость, это эмоция эстетическая, выраженная емко, с ранящей силой.
Замечательно выражение мотива несвободы, насилия не столько через факты (уж об этом-то уже горы написаны...), сколько через пейзаж: «Заунывный ветер гонит / Стаю туч на край небес. / Ель надломленная стонет, / Глухо шепчет темный лес...». И лишь в конце, как удар плетки, пуант: «И „пошел!“ ― привстав с нагайкой, / Ямщику жандарм кричит».
По-прежнему любопытными могут быть некрасовские пародии (хотя бы «Колыбельная песня» ― перепев «Казачьей колыбельной песни» Лермонтова, да и нынешней «народной» яростной нелюбви к чиновникам созвучно) и даже несправедливая и фактически неточная эпиграмма «Автору „Анны Карениной”»: «Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом, / Что женщине не следует „гулять” / Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом, / Когда она жена и мать».
Выразительность некоторых стихотворений Некрасова становится очевидной на фоне литературной традиции. Нужно лишь уметь прочитать их таким образом. Это и «Родина» ― полемическая реплика по отношению к пушкинской «Деревне», реплика, в которой лирический герой на мазохистский лад радуется истреблению природы родных пенатов ― возмездию за притеснения и унижения крепостных крестьян. И серия стихотворений о поэзии, объединенных образом Музы ― «той Музы плачущей, скорбящей и болящей, / Всечасно жаждущей, униженно просящей, / Которой золото ― единственный кумир...» («Муза»); родной сестры крестьянки, преданной наказанию кнутом («Вчерашний день, часу в шестом...»); «бледной, в крови, / Кнутом иссеченной музы» («О Муза! Я у двери гроба!»). Признание в златолюбии особенно поразительно!
И конечно, любовная лирика, в которой отношения его и ее не подняты над повседневностью, не вознесены до небес, а погружены в быт, в повседневность, представлены как череда ссор и сближений: «Я не люблю иронии твоей...», «Мы с тобой бестолковые люди...» (Стихотворения хрестоматийные, егэшные, но незамеченные, неувиденные...) Так до Некрасова о любви не писали. Да в общем-то и сейчас не особо пишут. Как скажет Александр Кушнер:
Слово «нервный» сравнительно поздно
Появилось у нас в словаре
У некрасовской музы нервозной
В петербургском промозглом дворе.
Даже лошадь нервически скоро
В его желчном трехсложнике шла,
Разночинная пылкая ссора
И в любви его темой была.
Крупный счет от модистки, и слезы,
И больной, истерический смех...
И в этом отношении Некрасов ближе нам, чем все «мимолетные виденья» и Прекрасные Дамы. Но сначала надо открыть его книги и (пере-)читать. Впрочем, читатель вправе со мной на сей счет не согласиться.