Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Среди дошедших до нас римских эпических поэм «Фиваида» Публия Папиния Стация (90-е гг. I в. по Р. Х.), посвященная борьбе двух родных братьев, Этеокла и Полиника, сыновей Эдипа, за фиванский престол, — одна из самых противоречивых, как изнутри, по своему содержанию, так и извне, по восприятию в веках. С одной стороны, это барокко, ее текст требует постоянных усилий понимания и истолкования, несмотря на то, что ее сюжет — из фиванского цикла, скорее трагический, чем эпический, — относится к числу самых известных. С другой — афористический блеск барокко Стацию свойствен в гораздо меньшей мере, чем Лукану, и, пожалуй, меньше, чем Силию Италику. С одной стороны, традиция Гомера и Вергилия у Стация ощутима очень явственно, с другой — в его эпосе отсутствует самый важный структурный элемент послегомеровского эпоса: нисхождение в подземный мир за пророчеством о будущем (хотя пророческий элемент представлен, и неоднократно, и для Аргоса, и для Фив). Но — с третьей стороны — подземный мир в поэме Стация более активный, чем где бы то ни было... И оценки полярно противоположны — от лучшей после Вергилия эпической поэмы до какого-то антиэпоса, чудовищного нагромождения всех мыслимых недостатков...
Для знакомства с эпосом начнем с обзора его содержания. Стаций выбирает классическое число книг — двенадцать. Приведем обзор «Фиваиды» по «Истории римской литературы» М. фон Альбрехта:
«1: Бурной ночью Полиник во время своих блужданий оказывается в Аргосе при дворе царя Адраста вместе с Тидеем. Спор, примирение, пир.
2: Правящего в Фивах Этеокла явившийся ему призрак Лаия заставляет нарушить соглашение с братом и не уступать ему царскую власть. В Аргосе Адраст выдает своих дочерей замуж за Полиника и Тидея. Последний отправляется послом к Этеоклу, получает отказ и одолевает на обратном пути подосланных убийц.
3: Единственный из них, оставшийся в живых, сообщает о случившемся и кончает жизнь самоубийством. Траур в Фивах. Юпитер приказывает Марсу сойти на землю в окрестностях Аргоса, Венера напрасно пытается удержать бога-воина. Тидей возвращается в Аргос. Несмотря на предупреждения прорицателя Амфиарая, презирающий богов Капаней и жена Полиника принуждают Адраста начать войну.
4: Каталог «Семерых против Фив». Тиресий призывает дух умершего Лаия, предсказывает победу Фив и гибель обоих братьев. Аргивяне, которых Вакх лишил воды, находят с помощью Гипсипилы источник Лангию.
5: Пока Гипсипила рассказывает о своей судьбе до того момента, когда она попала в плен к Ликургу, сына последнего, который ей был доверен, убивает змея.
6: В честь этого ребенка — Архемора — в первый раз устроены Немейские игры.
7: Как и в Энеиде, война как таковая начинается в седьмой книге. В конце ее прорицателя Амфиарая поглощает земля.
8: Истолкование этого события в обоих лагерях. Погибает Атис, жених Исмены. Смерть Тидея.
9: Во время боя труп Тидея попадает в руки врагов. Речная битва и смерть Гиппомедонта. Гибель юного Парфенопея.
10: После «ночного боя» (в духе X песни Илиады и IX Энеиды) описывается добровольное жертвоприношение Менекея, сына Креона, ради спасения Фив. Капанея поражает молния.
11: Братья, несмотря на предупреждения Иокасты и Антигоны, начинают смертельный поединок. Самоубийство их матери. Креон запрещает погребение врагов.
12: Ночью Аргия (дочь Адраста, вдова Полиника — А. Л.) и Антигона в своих блужданиях встречаются у трупа Полиника. Побужденный просьбами жен аргивян, Тезей убивает Креона в бою и заставляет фиванцев допустить похороны».
В «Новой библиотеке человека со вкусом» мы можем ознакомиться с лапидарной характеристикой творчества Стация, которая суммирует то, что о нем могло бы сказать современное человечество (насколько оно способно реагировать на римские эпические поэмы) дурного и хорошего. «Как бы ни обрушивались на Стация, тем не менее нельзя ему отказать в богатом и сильном воображении, которое дало бы ему место среди отличных поэтов, если бы он сумел подчинить его правилам хорошего вкуса. Среди его гигантских идей и пылких порывов — сколько удачных черт! какая жила! какой поток поэзии!.. Стаций, стремясь к возвышенному, часто впадает в декламаторский тон; и, как автор героических поэм, он обрабатывал свои сюжеты скорее как историк, чем как поэт» (Nouvelle Bibliothèque d’un homme de goût... Par A. -A. Barbier... Et N. L. M. Desessarts... T. I. Paris: 1808. P. 156).
Это «золотая середина». Самую резкую критику Стация высказал, пожалуй, автор влиятельного «Трактата об эпической поэме» (Traité du poème épique, 1675) Рене Ле Боссю (1631–1680). Основываясь на «Поэтиках» Аристотеля и Горация и рассматривая в качестве образцовых эпических поэтов Гомера и Вергилия, он превратил Стация в мальчика для битья, в автора образцового антиэпоса, содержащего все недостатки и ошибки, которые может допустить работающий с этим жанром поэт. «Не имеет большой важности, будут эти рассказы истинны, как у Лукана и Силия Италика, или их возьмут из мифологии, как у Стация в обеих его поэмах. Последний рассказывает вымысел, первые — историю; но все трое делают это скорее как историки, чем как эпические поэты» (как мы видим, мысль оказалась живучей). Эпос Стация — в дурном смысле «эпизодический», т. е. некоторые его части случайны и не нужны. Прежде всего ненужным оказывается рассказ Гипсипилы об истреблении мужчин на Лемносе, при котором царица Гипсипила спасла собственного отца, заплатив за это изгнанием и рабством. Затем — игры в честь Архемора, сына Ликурга, чьей кормилицей была Гипсипила и которого она на время оставила без присмотра. Этот эпизод связан с предыдущим, но не с основным предметом повествования. (Отметим в скобках. Эти игры приходятся на VI книгу — что также нарушает обычную структуру эпоса. У Гомера в «Илиаде» это предпоследняя песнь, XXIII, у Вергилия в «Энеиде» — V, т. е. предпоследняя книга первой, «морской» половины эпоса. Силий Италик, современник Стация, погребальные торжества — вслед за Гомером — изображает в предпоследней, XVI книге. Но Стаций помещает их там, где должен быть основной, пророческий каркас, как у Вергилия и Лукана. Почему?). Для Боссю это разрыв эпоса посторонним содержанием. «Смешать события столь различной природы — значит находить удовольствие в том, чтобы образовать чудовище в духе описанного Горацием. Никогда женская голова не была прикреплена столь чудовищным образом к лошадиной шее, как в этой поэме история Гипсипилы к фиванской войне». Ошибку усугубляет то, что вставные эпизоды режут поэму пополам. Не стоило и начинать так рано: основание Фив не относится к предмету. Конец достоин начала: можно было бы остановиться на гибели Этеокла и Полиника и не описывать гибель Креона.
Характеры описаны дурно. Тидей ориентируется на Ахилла (доблесть и гнев), Капаней — на вергилиева Мезенция (доблесть и безбожие). Но оба они изображены с «чудовищными преувеличениями». Тидей мог бы убивать не пятьдесят подосланных убийц, а вдесятеро меньше — для доблести их было бы достаточно, а правдоподобие нарушается. Капаней всерьез устрашает богов, и молния Юпитера оказывается необходимой — это тоже слишком.
Этому придирчивому и строгому суду можно противопоставить оценку одного из лучших филологов современной России — Ю. А. Шичалина. В свое время он предпослал своему переводу «Фиваиды» статью с красноречивым заголовком: «Публий Папиний Стаций — гениальный поэт в бездарную эпоху». Он приводит многочисленные суждения поклонников Стация, среди которых видное место занимает Данте, не скрывая и суждений противоположного толка, как и своего отношения к авторам таких суждений («слабый драматург и суровый критик Лагарп»), пишет об эрудиции поэта, тщательно прослеживает его связи с эпической традицией (что позволяет автору этих строк сейчас не затрагивать подробно этот вопрос), иногда даже отдает предпочтение Стацию сравнительно с Вергилием («Если сопоставить сцены, в которых участвуют боги у Вергилия и Стация, бросается в глаза их решительное различие: у Вергилия эти сцены чисто функциональны, у Стация — художественны, что, впрочем, нисколько не отменяет их функциональности»). Иначе, чем Боссю, он смотрит на структуру: «Полные жизни изображения, несущие аллегорический смысл, — одна из важнейших примет стациева стиля. О ней нужно помнить и нужно уметь угадывать не всегда явный смысл внешне случайных деталей „Фиваиды“. Выше уже шла речь о том, что рассказ Гипсипилы, который кажется совершенно посторонним и не связанным с основным действием, — первый в поэме многозначительный символ торжества Фурий, ведомых возлюбленной Марса — Венерой».
Такова золотая середина, таковы два полюса. К этому можно добавить несколько деталей, которые делают эпос Стация чрезвычайно важным литературным событием.
Еще у Гомера неоднократно проскальзывает представление, что предрешенное судьбами для своего осуществления требует напряженных усилий человеческих рук. По-видимому, к этой гомеровской особенности восходят несколько эпизодов у Стация, когда божественные силы застигнуты человеческим миром врасплох и опасаются его. О страхе Олимпа перед Капанеем речь уже шла. Но не меньший ужас наводит на подземный мир благочестивый воин-прорицатель Амфиарай, которого поглотила разверзшаяся земля (автор этих строк попытался воспроизвести стациево барокко рифмованным стихом, VIII, 1–13):
«Когда ниспал пророк в обитель бледных теней,
Сей смертоносный дом и тайну погребений
Взорвал, и мертвецов оружием смутил —
На Стиксовых брегах всех ужас охватил.
Дивит копьем, конем, дивит и новым телом;
Не пожранный огнем пришел он к сим пределам,
Но весь в пыли полей и в боевом поту,
Кровавая роса катилась по щиту.
Эриний головня его не осветила,
И в подданных число царица не впустила,
На черных косяках где пишет имена;
Проворнее он был судеб веретена,
Вот Парки, оробев, увидели пророка,
И жизни нить его прервали после срока».
Небожители уклоняются от взаимной вражды. Геркулес в VIII книге уступает Палладе и отказывается от покровительства фиванскому герою Гемону:
«…я помню и век не забуду,
сколько и дивная длань, и эгида твоя потрудилась
ради меня, кто слугой в тяжелейших скитаниях земли
все обходил. Ты со мной сопутницей и в недоступный
Тартар — когда б Ахеронт богам не закрыт был — сошла бы.
Ты для меня — небеса и отечество: можно ль такое
в слове обнять? — Целиком разрушь, коль замыслила, Фивы,
я уступлю и прошу о прощении» (здесь и далее пер. Ю. А. Шичалина).
У Гомера Аполлону приходится отступиться от Гектора, но он делает это не по собственной воле. Интереснее и многочисленнее случаи взаимодействия богов с Фуриями.
Это может быть сотрудничество, если олимпийский бог замыслил дело, достойное Фурий. Так, Венера, решившись погубить мужчин на Лемносе, вступает с ними в союз, и они помогают ей осуществить замысел. Прямое столкновение между богами подземного мира и небожителями невозможно (хотя Плутон после гибели Амфиарая и жалуется на то, что его права нарушены, и выказывает готовность к бою с Юпитером или Нептуном). Но дважды мы видим косвенное состязание адских сил с небесными. Когда был смертельно ранен Тидей (конец VIII книги), Паллада вымолила для него у Юпитера бессмертие. Она спешила к воину со своим даром. Но Тидей, поразивший ответным ударом Меланиппа, который нанес эту рану, попросил притащить к нему тело издыхающего врага и велел отсечь ему голову. Самому герою этого было достаточно для мести; но не Тисифоне. И когда Паллада приблизилась, она увидела, как ее любимец — с этого момента уже не любимец —
«разбитого черепа мозгом
обезображен, уста оскверняет кровью живою —
и помешать не могут друзья; взъярившись Горгона
встала, власы распустив, и торчат, осеняя богиню,
змеи. — Паллада бежит, от лежащего отворотившись;
но в небеса отошла не прежде, чем ей сокровенный
огнь и безвинный Элис очистили влагою очи».
Так Фурия победила Минерву. Но ей предстоит еще одна победа.
Для последнего поединка даже и Тисифоны недостаточно. Она устала и зовет на помощь сестру Мегеру. Та побуждает к нечестивому поединку Полиника, а Тисифона — Этеокла. Полиника отговаривают сестра Антигона и тесть Адраст, Этеокла — мать Иокаста; и тут тоже все могло бы сложиться иначе, но...
«трижды взгремел ненасытный правитель из черных
уст и трижды сотряс земные глубины, и сами
скрылись боев божества: достославная Доблесть пропала,
светоч Беллоны загас, и подальше коней задрожавших
Марс отогнал, и ушла Горгоной страшащая Дева
прочь, — но одна за одной распалялись стигийские сестры».
Эпический мир, созданный Стацием, — мир, где силы преисподней мощней, чем олимпийские боги и люди.
Отметим еще одну особенность. Осада Фив «демократичнее», чем осада Трои. Гомеровский герой погибает от руки превосходящего. Мы знаем, кто нанес Тидею последний удар; но перед этим он изнемогает, принимая удары всего фиванского войска, и копье Меланиппа только добивает его.
Гиппомедонт отправляется в царство мертвых тоже не без помощи Фурии. Она заставляет его оставить труп Тидея фиванцам, обманув его, будто Адраст попал к ним в плен и ждет от него избавления. Речная битва Гиппомедонта — опять-таки отсылка к Гомеру, где Ахилла не в состоянии одолеть Ксанф. Гиппомедонт изнемогает под двойным натиском — со стороны реки Исмена и фиванского войска. Юпитер спасает Гиппомедонта от реки, но не от фиванцев.
«Плечи, лишенные сил, и пробитая грудь над опавшей
влагой видны: так в море, когда возлетевшая к тучам
буря уляжется, — вновь возникают и скалы, и суша —
цель мореходов, а гладь обнажает коварные камни.
Но для чего он на берег идет? — Теснит отовсюду
сонмищем стрел финикийская рать, и — лишившись покрова —
тело обнажено для погибели: раны сочатся,
прежде в потоке речном застывшая, кровь на открытом
воздухе льется, разъяв просветы узких сосудов,
и, от студеной воды коченея, шаги непослушны.
Падает Гиппомедонт, как падает с гетского Гема
дуб, в небеса возносивший листву, — под напором Борея
или прогнив изнутри, — и великий просвет образует;
рощу паденье его и самую гору тревожит:
где упадет и какие под ним сокрушатся деревья?»
И здесь мы даже не знаем, кто нанес последний удар.
Если сравнивать римские эпические миры и взять в качестве точки отсчета Вергилия, то Лукан будет — в рамках возможного для поэтического дарования — его зеркальным отражением, а Силий Италик — попыткой восстановить нормальный мир. Стаций занимает между ними промежуточное положение: в основе своей его мир — такой же, как у Вергилия, но он сильно разрушен, пошел трещинами и подвержен воздействию подземных толчков, мести разгневанных земных недр. Можно ли воспринимать его как сейсмограф состояния римского государства и римского общества? Если мы будем двигаться в этом направлении, нам придется обосновать свой выбор между очень разными произведениями, хронологически весьма близкими друг к другу и адресованными одному и тому же обществу. Скорее верно обратное — поколение, которое видит, как пошел трещинами его мир, может обрести в Стации своего поэта, а в его языке — годное орудие для описания собственных мыслей и чувств. Но для этого необходимо, конечно, чтобы это поколение умело читать и обладало вкусом к барокко.