Литература Древней Руси отличалась назидательностью, поэтому юмор был ей почти полностью чужд: он начал появляться в произведениях словесности только на рубеже Нового времени и выглядел с точки зрения современного читателя довольно причудливо. Об одном из характерных сочинений того времени — «Повести о Шемякином суде», в которой осмеиваются отрывание хвоста у лошади и убийство младенца поповича, — читайте в очередной статье Андрея Ранчина.

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Почему в Древней Руси не было смеха

Со времен горбачевской перестройки стала мемом, запомнилась фраза советской женщины — участницы первого советско-американского ток-шоу, проведенного журналистами Филом Донахью и Владимиром Познером. На вопрос американской стороны о сексе в СССР она отреагировала репликой: «В СССР секса нет». Ее слова сохранились в памяти как образец абсурдного утверждения. Между тем участница телешоу имела в виду, что секса нет в советском телеэфире. Так вот, можно сказать по аналогии: в Древней Руси смеха не было. То есть смех, и даже очень грубый и заливистый («ржание»), в русском Средневековье имелся. Бытовали дошедшие до нас пародии на былины и непристойные песни, комическая стихия, опять-таки довольно циничная и неприличная, властвовала в народных обрядах, например в день зимнего солнцеворота и ближайшие дни (на святках) или в свадебном ритуале. Но в древнерусской книжности комических произведений до XVII века не было. Церковь осуждала безудержный смех, несовместимый с чувством греховности, исключающий покаяние, исполненный самонадеянности и чреватый гордыней. Отрицался и смех обличающий, сатирический: ведь он основан на ощущении собственного превосходства в сравнении с осмеиваемыми. Авторитетный греческий богослов и проповедник, Отец Церкви Иоанн Златоуст, писал в толковании на Евангелие от Матфея: «Часто бывало, что Его видели плачущим, а чтобы Он смеялся, или хотя бы немного улыбался, этого никогда никто не видел, — почему и ни один из Евангелистов не упомянул о том... Впрочем, я говорю это, не запрещая смеяться, но удерживая от неумеренного смеха. Скажи мне, чему без меры радуешься и смеешься, когда подлежишь такой ответственности, должен некогда предстать на Страшный суд и дать строгий отчет во всем, что сделано тобою в жизни?» Конфликт между комическим началом и христианскими ценностями остро ощущал Н. В. Гоголь, искавший для своего художественного дара религиозное оправдание. Неслучайно в пьесе «Театральный разъезд после представления новой комедии», представляющей разговоры после премьеры «Ревизора», он вывел на сцену себя, Автора, с монологом, в котором разъяснял высокое очищающее значение смеха. А в самой комедии «Ревизор», как и в поэме «Мертвые души», над собой посмеялся: в первом случае ввел в текст своего двойника, литератора с уничижительной фамилией Тряпичкин, проживающего по петербургскому адресу самого комедиографа; во втором — приписал некоему безымянному поручику, гостиничному соседу Чичикова, страсть к красивым и модным сапогам, присущую, по мемуарным свидетельствам, самому писателю.

Смеховая, комическая словесность, составившая в XVII столетии целый пласт русской литературы, с легкой руки известной исследовательницы В. П. Адриановой-Перетц стала именоваться «русской демократической сатирой XVII века». Между тем называемые так произведения распространялись и читались в различных социальных средах — видимо, преимущественно в городских низах, но только в них. Что же касается сатиры, ее элементы действительно встречаются в некоторых произведениях, но в целом отнюдь не доминируют. Выразительный пример, подтверждающий это утверждение, — наша «Повесть о Шемякином суде». Самые ранние ее списки относятся к концу XVII века. «Повесть» бытовала и в прозаических, и в стихотворных версиях, со временем стала лубочной книгой и перешла в фольклор, превратившись в бытовую сказку. Имя Шемяки превратилось в нарицательное обозначение криво судящего чиновника.

«Погыбель от брата и от попа»

Событийная канва произведения такова. «В некоих местехъ живяше два брата, земледелцы, единъ богатъ, други убогъ». Бедный как-то попросил у богатого лошадь, чтобы привезти дрова. Тот давать не хотел, наконец дал, но в просьбе дать и хомут уже отказал: «И оскорбися на него братъ, нача поносити убожество его, глаголя: „И того у тебя нет, что своего хомута“». Бедняк был вынужден привязать свои сани-дровни к хвосту лошади. Забыл убрать подворотную балку, ударил, въезжая в ворота, лошадь кнутом, она дернула, воз застрял, хвост оторвался. Незадачливый крестьянин вернул брату лошадь без хвоста, тот пошел жаловаться в город судье по имени Шемяка. Виновник потянулся за ним туда же, боясь, что иначе его насильно приведут на суд приставы и придется еще им платить за привод. На ночлег братья остановились в некоем селе в доме у попа — знакомого истца. «И потомъ нача попъ с богатымъ ужинать, убогова же не позовут к себе ясти. Убогий же нача с полатей смотрети, что попъ з братом его есть, и урвася (сорвался. — А. Р.) с полатей на зыпку (колыбель. — А. Р.) удави попова сына до смерти». После этого поп тоже пошел к судье с челобитной — жалобой на бедняка. На мосту в город несчастный ответчик, понимая, что его ждет «погыбель <...> от брата и от попа», решил свести счеты с жизнью и бросился вниз. В это время под мостом проезжал местный житель, который вез старого отца в баню. Бедняк «упаде на старого, удави отца у сына до смерти». Виновника схватили и привели к судье Шемяке. Бедняк, думая, что дать судье как взятку, дабы избежать напасти, завернул камень в платок и положил в шапку. Когда стали разбирать первое дело, ответчик показал Шемяке кулек, вынув из шапки. То же произошло и при разборе двух остальных дел. Судья решил, будто бы выгодное решение каждого из дел ответчик сулит ему по узлу золота. И вынес решение: богатый брат должен отдать бедняку лошадь на прокорм — пока у нее хвост не отрастет. Поп должен отдать невольному убийце жену: пусть тот приживет с попадьей ребенка и попу отдаст вместо задавленного. Сын старика пусть бросится с моста, когда под тем будет проезжать виновник: если упадет прямо на него, то в отмщение раздавит до смерти. Все трое обескураженных челобитчиков поспешили откупиться у ответчика, чтобы он не настаивал на исполнении приговоров: богатый брат дал за лошадь пять рублей (немалые по тем временам деньги); поп «выкупил» жену за десять рублей; откупился за неназванную сумму и третий челобитчик, испугавшийся, что разобьется, кинувшись с моста. После того судья послал человека к ответчику «показанние три узлы взять». Герой повести вынул из шапки завязанный камень и, развязав, показал. В ответ на недоуменный вопрос он объяснил: «Я, де, того ради сей камень судье казал <...> кабы онъ не мне судил, и я тем каменем хотел его ушипъти (зашибить, убить. — А. Р.)». Судья, которому его человек передал эти слова, решил: «Благодарю и хвалю Бога моего, что я по немъ судил: акъ бы (если бы. — А. Р.) я не по немъ судил, а онъ бы меня ушип». На этом все и заканчивается: «Потом убоги отыде в домъ свой, радуяся и хваля Бога».

Самоценность стихии комического

Сюжет «Повести» — так называемый бродячий, встречающийся у самых разных народов как в фольклоре, так и в литературе. На первый взгляд в произведении содержится явный сатирический выпад против судей-мздоимцев. Однако алчность Шемяки, ожидающего вознаграждения от главного героя за вынесенное в его пользу решение, служит не более чем мотивировкой, объяснением судебного постановления. А решение это при всей абсурдности должно вызывать симпатию у читателя. Во-первых, потому, что бедняк, обижаемый или третируемый старшими и более богатыми братьями, — действующее лицо, обычное для волшебной сказки, в которой именно он заслуживает сочувствия. Правда, в «Повести» нигде не сказано, что центральный персонаж — младший из братьев. Но его сходство в системе героев с младшим из трех сказочных братьев несомненно. Во-вторых, злополучный ответчик рождает сочувствие потому, что ему придана способность переживать: о его чувствах, ощущениях и мыслях (о чувстве голода, когда он видит трапезничающих брата и попа, о чувстве безысходности, толкающем на самоубийство) сообщается или, по крайней мере, дается намек, в то время как о переживаниях остальных персонажей не упоминается. Кроме того, двое из трех жалобщиков дискредитируют себя бессердечием: брат не желает помочь, отказываясь дать хомут, поп не приглашает бедного к столу. (Черствость или жадность особенно дурны в священнослужителе.) Правда, погибшие из-за главного героя младенец попенок и старик ни в чем не виноваты. Но бедняк ведь совершил оба убийства ненамеренно, говоря языком современного уголовного кодекса, по неосторожности. Обе смерти представлены как абсурдные, нелепые. И эта нелепость создается во многом благодаря удвоению, повтору: в обоих случаях герой, падая, попадает на людей и давит их до смерти. Сходство гибели особенно разительно на фоне возрастного контраста: первая невольная жертва только вступила в жизнь, вторая стоит у ее конца. Смерти ребенка и старика не вызывают ни сострадания, ни возмущения, потому что их фигуры условны, а их гибель — не более чем препона для главного героя.

Главный герой, впрочем, тоже фигура условная, это не характер, а функция: неудачник, внезапно становящийся счастливцем. Неизвестно, отчего он беден: виноваты ли обстоятельства или лень, неважно. В случае с лошадиным хвостом бедняк с точки зрения здравого смысла, несомненно, виноват: и подворотную балку не убрал, и лошадь хлестнул. Однако с точки зрения этого житейского опыта привязывать дровни, тем более груженные дровами, было вообще невозможно: хвост бы оторвался независимо от того, как мужик въезжал на двор. Здесь властвует абсурд.

Логика и поэтика «Повести» — это логика и поэтика анекдота и новеллы. Анекдотический и новеллистический персонаж всеми усилиями добивается результата, противоположного желаемому. Все три жалобщика вместо отмщения главному герою или получения с него денег сами вынуждены ему заплатить. Само утроение ситуации создает дополнительный комический эффект. Неожиданным оказывается результат и для судьи Шемяки. Но он не оказывается в накладе, вместо денег приобретая жизнь: сделка, что ни говори, выгодная.

Вынесенные судьей решения выглядят, как было замечено, пародией на зеркальность наказания в «Соборном уложении» 1649 года: согласно этому своду законов, за убийство отрубали голову, за поджог сжигали, за чеканку фальшивой монеты заливали горло расплавленным свинцом.

И главный герой, и судья Шемяка в финале произведения славят Бога. Однако ровным счетом никакого назидательного смысла в «Повести» нет: бедняк обогащается благодаря тому, что совершил, пусть и невольно, два убийства и угрожал третьим, а Шемяка сохранил жизнь по причине алчности и мздоимства. Счастье героев не заслужено ими, а падает в руки само, просто так. Мало того: соответствие поступка и воздаяния оказывается вывернуто наизнанку. Благочестивые финальные славословия Господа выглядят как пародия на назидательную церковную словесность. В произведении властвует ирония, самоценная стихия комического.

В западноевропейской литературе анекдоты-новеллы бытовали еще в Средние века. В России такие сюжеты зарождаются только на переломе Средневековья и Нового времени. Пройдет еще примерно полвека, и в середине XVIII столетия русская литература достигнет в своем развитии синхронности с литературой Запада.