1. Фильм «Саша Соколов. Последний русский писатель», показанный по Первому каналу 10 февраля, вызвал много откликов. Лучший текст о нем написала Анна Голубева, вообще всегда отлично анализирующая то, что происходит на телевидении. Здесь ясно описана и сама двусмысленность использования этой конкретной фактуры этой конкретной институцией, и ощущение какой-то критической недосказанности, которое от этого фильма остается, — Голубева, правда, оправдывает эту недосказанность как прием кинопоэтики («Это Саша Соколов глазами не биографов, а импрессионистов. Пренебрегающих презренной пользой, единого прекрасного жрецов»). Худший текст вышел на сайте «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией за авторством Елены Рыковцевой. Она упрекает авторов фильма в «идейной кастрации» героя: ведь, как следует из недавнего интервью, «Саша… считает, что, прихватив Крым, Россия возвращает свое былое величие», а Дональд Трамп для него — единственное светлое пятно в «бездуховной Америке». По мнению Рыковцевой, зияющие пустоты в фильме возникли потому, что совестливые авторы «вычищали из него „ватную” составляющую». Беда, впрочем, совсем не в идеологических претензиях Рыковцевой, а в том, как она демонстрирует свое понимание актуальной словесности: «Тут, конечно, все забыли, что жил такой писатель, Саша Соколов. Я сама забыла, хотя читала его хорошую книжку „Школа для дураков”. Один мой знакомый писатель в шутку вообще сказал, что Саше Соколову удалось хоть как-то запомниться только по той причине, что он назвал себя Сашей». И далее — рецепт телевизионного успеха: «Берем забытого Сашу Соколова. Называем его „последним русским писателем”. И делаем про него фильм для Первого канала». Ну-ну. Впору было бы заподозрить, что статью «Свободе» подсунул пранкер Вован, но мы ограничимся тем замечанием, что не стоит экстраполировать погрешности собственной памяти на всех прочих.
Обидная правда в том, что в фильме действительно не сказано о многом — вот, например, несколько не вошедших в него фрагментов в текстовой расшифровке на «Ленте». Кроме того, можно порекомендовать опубликованную «Снобом» главу из неизданной книги воспоминаний Александра Гольдфарба. Здесь можно прочитать, как Саша Соколов пытался выехать из СССР, как была переправлена на Запад «Школа для дураков» и как невеста Соколова Иоханна Штандль устраивала голодовку в Венском соборе.
2. Продолжается фантасмагория в Российской национальной библиотеке, которую насильно сливают с «Ленинкой». После увольнения «за прогул» главного библиографа Татьяны Шумиловой (она выразила несогласие с реформой) начальственный гнев обрушился на другого библиографа РНБ — Никиту Елисеева, кроме прочего, замечательного литературного критика. Елисеева обвиняют, в частности, в том, что он после беседы с заместителем гендиректора РНБ пнул ногой дверь так, что ее потом пришлось красить. «Фонтанка» дала слово и Елисееву, и замгендира Елене Тихоновой. Тихонова называет 57-летнего Елисеева «молодым человеком», а также «трусом и хамом». Елисеев дополняет картину: «Я действительно очень неискренний человек. И очень трусливый человек. И не очень воспитанный. Но, впрочем, все мы не шибко воспитанные. Во всяком случае, Елена Валерьевна не сообщила вам, что я же еще и гнида. О чем она сообщила лично мне в ухо. Она сказала мне это шепотом и не при свидетелях». Издание MR7.ru публикует объяснительную записку Елисеева — кажется, она станет легендарным документом: «Итак, я вставил штекер в гнездо конденсатора и собрался уходить. Работник СБ опрометью бросился к конденсатору и попытался вытащить штекер из гнезда, чем, несомненно, это гнездо расшатал. Когда победила техника и работнику СБ не удалось вытянуть штекер, работник … мускульного труда вылетел в коридор и прокричал следующий монолог. Прошу прощения, но из песни слова не выкинешь. Цитирую: „Стой! Стой, гад! Псих! ...! Говнюк! Засранец! ...!”, после произнесения этой мантры работник СБ приговаривал: „Вставил! Вставил!” Дама, проходившая в этот момент по коридору, с ужасом на нас посмотрела. Ее можно понять. Из комнаты выходит один мужчина, следом за ним выскакивает другой, неистово и очень громко матерясь, плачущим голосом повторяя: „Вставил! Вставил!” Это ж невесть что можно подумать».
Тем временем представители научного сообщества Санкт-Петербурга написали открытое письмо гендиректору РНБ Александру Вислому: «От имени петербургской научной общественности выражаем вам недоверие как директору Российской национальной библиотеки. <…> Что дает вам право, господин Вислый, разрушать не вами созданное культурное наследие, спасенное в блокаду? Ваши заслуги перед русской культурой? Ваш вклад в развитие библиотеки? Научной общественности о них ничего не известно. Ваше презрение к сотрудникам, ваше нежелание обсуждать с ними свои инициативы вызывают ответное чувство неуважения к вам».
3. На «Радио Свобода» Александр Кобринский и Глеб Морев говорят о поведении Даниила Хармса накануне блокады Ленинграда; в центре дискуссии — вопрос о том, можно ли верить показаниям доносчиков (согласно которым Хармс якобы говорил, что для него приятней «находиться у немцев в концлагерях, чем жить при Советской власти» и что он не пойдет в советскую армию, а стрелять будет не по немцам, а по тем, кто даст ему пулемет). Биограф Хармса Кобринский считает, что Хармс не мог произносить такое: «Все, кто хоть немного знал Хармса, понимают, насколько лживы слова о том, что он в кого-то будет стрелять. Хармс, винтовка, стрельба, армия — несовместимые вещи. Есть замечательная запись в его записной книжке: „Если государство уподобить человеческому организму, то в случае войны я хотел бы жить в пятке”». Морев предполагает, что инкриминируемые Хармсу слова могли быть сказаны им «в панике и в бешенстве». Оба исследователя напоминают, что до того, как нацистская политика геноцида стала хорошо известна, «десятки тысяч человек по всему Советскому Союзу испытывали схожие настроения»: таким людям Сталин казался «опасностью гораздо более непосредственной», нежели Гитлер.
Еще один материал о ленинградцах и блокаде — интервью Полины Барсковой «Теориям и практикам». Барскова, давно исследующая блокаду и судьбы переживших и не переживших ее писателей, в конце прошлого года выпустила двуязычную антологию «Written in The Dark». В ней собраны стихи пяти поэтов, в том числе друзей Хармса — Геннадия Гора и Павла Зальцмана. В интервью Барскова говорит об изучении блокады сегодня («Время активного интервьюирования, увы, почти истекло. Сегодня о тех событиях могут помнить только дети-блокадники»); о том, почему обществу трудно говорить о катастрофе; о том, какие аспекты блокады выводятся на первый план, а какие замалчиваются; и об известных блокадных дневниках: «Гинзбург, самый важный лично для меня писатель блокады, показывает, что блокада делает с человеком, как она его обдирает, лишает всего человеческого. Я бы всех просила читать эти дневники, а также десятки других архивных публикаций, и слушать голоса блокадников».
4. На сайте Rara Avis Сергей Морозов пишет о романе Дона Делилло «Ноль К». Сюжет романа строится вокруг крионики — то есть сохранения тела человека после смерти при низкой температуре в надежде на оживление в далеком будущем. По мнению Морозова, книга Делилло лишь притворяется мрачной научной фантастикой: «„Ноль К” — книга с чисто хайдеггеровской тематикой экзистенции, языка и техники. Присутствие подобного рода проблематики, однако, не означает, что роман представляет собой лишь методическое пособие для изучения основных положений философии Хайдеггера. Текст Делилло — попытка размышления над традиционным для литературы кругом вопросов в логике Dasein». Роман Делилло, по Морозову — то самое «правильное вопрошание» о «бытийном устроении субъекта», которое считал необходимым минимумом Хайдеггер. Главный герой романа Джеффри, с одной стороны, способен воспринимать себя и других в хайдеггеровской логике осознания своего присутствия в мире; с другой — он «воплощает одну из форм неподлинного, не до конца раскрытого Dasein», поскольку не переводит свои размышления в действенные проявления, а ограничивается глубокой рефлексией.
О «Ноле К» пишет и Галина Юзефович: «Гнетущая, удушливая атмосфера не кошмара даже, но тяжкого болезненного забытья, от которого хочется, но никак не удается очнуться, — вот подлинное содержание романа Дона Делилло. <…> Он виртуозно нагнетает ощущение непреодолимой ирреальности происходящего… заставляя читателя время от времени нервно ощупывать самого себя и стул, на котором сидит, чтобы с облегчением убедиться в собственной материальности». То есть, заметим мы, — ввергая читателя в состояние, противоположное ощущению Dasein.
5. «Лехаим» публикует статью Валерия Дымшица о романе Исаака Башевиса Зингера «Пена». Точнее, не столько о романе, сколько о переводе Исроэла Некрасова. Дымшиц называет его лучшим переводчиком с идиша на русский: «Как бы ни был богат, разнообразен и точен язык Башевиса, вы читаете не его — вы читаете то, что написал Исроэл Некрасов. Он сделал свою непростую работу наилучшим образом». В качестве примера Дымшиц приводит многочисленные аллюзии Зингера на классику еврейской литературы, которые переводчик неизменно учитывает. Употребление слова «менты», которое показалось было рецензенту анахронизмом, тоже оправдано: оказывается, слово старое, «зафиксировано в словаре блатного жаргона в 1909 год», да еще и «подозрительно похоже на еврейское „ментл” — пальтишко, нечто вроде русской „гороховой шинели”».
6. «РБК» рассказывает историю петербургского магазина «Подписные издания», который из советской институции превратился в успешное коммерческое предприятие. Нынешний владелец Михаил Иванов за пять лет вытащил «Подписные издания», принадлежавшие его родителям, из долгов и добился многомиллионной прибыли. «Основных проблем было три — устаревший интерьер, скудный ассортимент и снобский сервис», — вспоминает Иванов. Как пишет РБК, он убрал с полок «бульварное чтиво» и начал отправлять сотрудников на профессиональные курсы — но главным ускорителем бизнеса стала продажа сувениров. Магнитов и открыток с надписями вроде «Из Петербурга с апатией и безразличием». Их теперь заказывают и другие магазины, а в общей выручке доля сувениров и канцелярских товаров приближается к трети.
7. Накануне выхода расширенного переиздания книги Натальи Горбаневской «Полдень» «Афиша» составила список главных диссидентских книг. Любой список тут же вызывает желание его критиковать — почему включили то и не включили это; понятно, что «Колымские рассказы» — важнейшая книга для диссидентского круга, но вопрос, можно ли назвать ее собственно «диссидентской»; вероятно, стоило бы добавить воспоминания Владимира Буковского, Юрия Глазова, историю диссидентства Сесиль Вессье, да и, наконец, тексты Андрея Сахарова. Но и за то, что упомянуто, стоит сказать спасибо.
8. В новом номере журнала «Вестник Европы» — несколько материалов к 250-летию Николая Карамзина, в том числе статья Владимира Кантора о Карамзине как «первом русском европейце» («Карамзин хочет увидеть Европу в реальности, причем не ставя себя не выше и не ниже собеседников. Позиция внятная — уважения и желания узнать то, чего не знаешь. Вообще-то уже в таком подходе звучит подлинно европейский подход, тот, который когда-то сделал Европу — Европой»), большой текст Алексея Кара-Мурзы о «Письмах русского путешественника» и собрание высказываний о Карамзине современников и позднейших исследователей — от Пушкина и Гоголя до Эйдельмана и Лихачева.
9. Три статьи западных авторов о русской литературе. В The New York Times поэт и критик Илья Каминский пишет о «Маленькой девочке из „Метрополя”» Людмилы Петрушевской: «Небольшие по объему, фрагментарные мемуары Петрушевской, как ни странно, гораздо ближе по интонации и письму к советской абсурдистской поэзии, чем к классическим воспоминаниям о детстве [Толстого, Горького, Набокова, Мандельштама, Цветаевой]. <…> Напасти повседневности она смягчает метафорами из сказок, знакомыми почитателям ее прозы».
На Lithub автор книги «Жена с верхнего этажа: интимная история Пакистана» Рафия Закария рассказывает о Борисе Пастернаке и Ольге Ивинской: «Арест Ивинской и приговор — пять лет лагерей — не оказали того воздействия, на которое рассчитывала власть. Хотя Пастернак был сокрушен чувством вины из-за того, что навлек такое несчастье на свою возлюбленную, чернила на его пере не высохли. <…> Пусть сам Пастернак не был арестован, заточение Ивинской, скорее всего, побудило его скорее закончить „Доктора Живаго”… Главы, написанные в это время, помогают понять, как были связаны для Пастернака любовь и литература; расставание Живаго с Ларой отвечало его расставанию с Ольгой; эмоциональное опустошение этой сцены было подлинным, невымышленным. Более того, вся лояльность, какую Пастернак еще мог чувствовать к российскому государству, испарилась, когда оно обрушило незаслуженные и жестокие кары на женщину, которую он любил».
В The Atlantiс автор, пожалуй, самого обсуждаемого сейчас в Америке романа «Линкольн в Бардо» Джордж Сондерс размышляет о «Крыжовнике» Чехова: «Вот как Чехову удается выйти сухим из воды, вложив собственные мысли о гнетущей природе счастье в уста своего персонажа. Никакой иронии, никакой снисходительности: он просто дает персонажу высказаться. Но тут же Чехов ставит под сомнение красоту этой страстной речи: он показывает иную сторону этого человека, который слишком занят собой и не думает о друге, вынужденном всю ночь терпеть крепкий запах его трубки. Превосходный двойной удар. <…> Вот что я в числе прочего люблю у Чехова: он умеет включить в рассказ, так сказать, мысли „с другой стороны”. Сначала он очень точно, красиво, с горячностью изложит некую теорию, полностью вас покорит, а потом скажет: „С другой стороны…” — и не оставит от нее камня на камне. В конце рассказа вы спросите: „Чехов, так счастье — это благословение или проклятие?” А он ответит: „Вот-вот”».
10. Говорят, что в Америке собираются экранизировать «Мастера и Маргариту». Впрочем, «в Америке» — это условность: среди продюсеров постановки — российские актеры Светлана Мигунова-Дали и Андрей Фурманчук. На Lithub уже провели свой кастинг: Воланда, считает Эмили Темпл, должен играть Эдриен Броди, Маргариту — Жанель Монэ, а кота Бегемота — Саша Барон Коэн.
11. В The Guardian — рецензии на две любопытных новинки нон-фикшна. Фрэнсис Ларсон обозревает «Естественную и неестественную историю каннибализма» Билла Шутта: «Шутт — зоолог, так что начинает он с каннибализма в животном мире… Мало кто купит эту книгу, чтобы узнать о рыбах, вынашивающих икру во рту, и кузнечиках-мормонах, но Шутт… показывает, что представители одного вида едят друг друга согласно логике эволюции». Когда дело доходит до людей, Шутт объясняет, в каких случаях каннибализм становится вероятным. Случаи эти — перенаселение, голод, экстремальные ситуации — хорошо известны. А еще книга дает понять, что каннибализм не атрибут «примитивных» культур: так, в США некоторое распространение получила плацентофагия, то есть поедание плаценты после родов.
Вторая рецензируемая книга посвящена писателю и драматургу XVIII века Оливеру Голдсмиту, а вернее, его карьере на Граб-стрит — лондонской улице, чье название стало нарицательным: именно здесь жили и работали многочисленные литературные поденщики — репортеры, фельетонисты, авторы бульварных романов. Джон Маллан подчеркивает, что книга Нормы Кларк «Собратья по перу» — скорее не биография, а описание отдельного литературного мира. Хотя о жизни Голдсмита — автора одного из популярнейших английских романов «Векфильдский священник» — известно мало, в «Собратьях по перу» эти лакуны замещаются многочисленными анекдотами и подробностями быта Граб-стрит, которая порабощала писателей, но одновременно и заставляла проходить школу мастерства. Голдсмит, всегда мечтавший быть джентльменом и блистать в обществе, в конце концов сумел покинуть эту среду, но в ней остались второстепенные персонажи книги Кларк, выведенные «ярче главного героя»: например, поэт Сэмюел Деррик, знавший «все слухи города», и искатель приключений Джон Пилкингтон, сын Летиции Пилкингтон, написавшей скандальные мемуары о Свифте. Примечательно, что оба они, как и Голдсмит, были ирландцами.
12. На BuzzFeed — статья о Вьет Тан Нгуене. Писатель и публицист вьетнамского происхождения — одна из самых заметных фигур в американской прессе, лауреат Пулитцеровской премии. Только что вышел его сборник рассказов «Беженцы» — и, конечно, редактор BuzzFeed Дори Шафрир связывает это событие с наделавшим шуму трамповским иммиграционным запретом. Рассказы сборника в основном посвящены беженцам из Вьетнама; среди героев — женщина, пишущая книги за других; молодой человек, которого усыновила гей-пара; беженка, возвращающаяся во Вьетнам, чтобы навестить родню. «Нгуен показывает разнообразие опыта беженства, но выводит на передний план травму, лежащую в его основании, травму, подчеркнуто несхожую с прочими вариантами иммиграции». Нгуен специально оговаривает, что беженец отличается от того иммигранта, которого американская мифология ставит во главу угла (противники Трампа не устают напоминать, что «Америку создали иммигранты»). Многие истории из «Беженцев» автобиографичны — например, рассказ о вьетнамском мальчике, который, несмотря на запрет родителей, открывает дверь белому незнакомцу (тот оказывается грабителем). «Нгуен уверен, что пишет не для белой публики: его рассказы и его роман понимают вьетнамцы, которым интуитивно ясен тот мир, где живут его персонажи», — пишет Шафрир. Она также описывает его семью — жену, тоже беженку, преподавательницу Университета Калифорнии, и сына, которого родители с малолетства приучают к разговорам о политике: «Мы уже рассказали ему о геноциде, и он знает слово „геноцид”. Если спросить его, что такое День благодарения, он ответит: „Геноцид”. <…> Кто-то скажет, что я занимаюсь идеологической обработкой трехлетнего ребенка, но я не вижу тут ничего страшного: детей идеологически обрабатывают в любом обществе с самого рождения, и если вам это не нравится, нужно вести контробработку с юных лет. Мы пытаемся не перегружать его знаниями».