1. На этой неделе отмечали 125-летие Владимира Маяковского. Впрочем, «отмечали», похоже, неверное слово. Несмотря на неослабевающую популярность Маяковского среди тех, кто начинает писать стихи, кажется, мы наблюдаем пик его неактуальности для профессионального сообщества. Сайт MoReBo подготовил юбилейный опрос — допустим, со слишком игриво-цитатными формулировками, но все же: современные поэты, филологи, критики относятся к Маяковскому в лучшем случае прохладно. Почти никто не рекомендует поэмы Маяковского, написанные после 1917-го; многие говорят о поучительности провала жизнетворческого эксперимента поэта.
В «Коммерсанте» о Маяковском пишет Виктор Ерофеев: «Его вера оказалась сильнее его ума. Будь он умным человеком, Маяковский бы понял, что власть — какой бы она ни была и какие бы благородные цели она ни ставила — убивает поэтов, которые переходят на ее сторону, высаживаются на ее территории. <…> Пойдя вместе с властью, Маяковский взял на себя все ее грехи. Его стихи агитатора и горлопана насыщены реальной ненавистью к человеческой природе, которую и хотела радикально перепахать советская власть».
Похожим образом высказывается Борис Парамонов: если у Ерофеева — «Ему еще оставалось написать девять томов собрания сочинений», у Парамонова — «Маяковский… поторопился написать еще сто партийных книжек». «Конечно, Маяковский был и остается примером: примером ошибки и неудачи. Поминать его следует с горечью», — такой вывод делает Парамонов; отсылка к сталинскому «был и остается», видимо, сознательная. «Сто томов партийных книжек», правда, благодарно упоминает Геннадий Зюганов в специальном тексте на сайте КПРФ: «Безразличное отношение к памяти Маяковского и сегодня — по формулировке Сталина — преступление. А значит, преступлением является и забвение главного памятника поэту — социализма». Если в эти юбилейные дни выходила какая-то более профессиональная апологетика Маяковского со стороны левых сил, я буду благодарен за указание.
2. Создатели «Новой камеры хранения» объявили, что на сайте будет открыт мемориальный проект, посвященный Олегу Юрьеву. Первая публикация уже состоялась: впервые в полном виде публикуется цикл «Шесть стихотворений» (отдельные тексты из него часто вспоминали горевавшие после ухода Юрьева). Первое стихотворение цикла Юрьев завещал обнародовать только после своей смерти. Вот оно:
Так стыдно умирать — перед тобой, родная.
Твои глаза и лоб уж вижу как со дна я
Сквозь толщу движуще-светящейся воды.
И дымку за тобой — мой стыд твоей беды.
Так долго прожил я щека к щеке с тобою,
Что просто позабыл, что стал тебе судьбою,
И знаю лишь теперь, что это за судьба
И что это за тьма у глаз твоих и лба.
3. На экраны вышел южнокорейский фильм «Пылающий» — экранизация новеллы Харуки Мураками «Сжечь сарай». «Санкт-Петербургские ведомости» пишут о нем и о других фильмах по произведениям Мураками: начинается список со «Слушай песню ветра» 1980 года, далее следуют «Тони Такитани», «Все божьи дети могут танцевать» и «Норвежский лес». О собственно «Пылающем» сообщают, что «режиссер не стал противиться истинно корейскому чувству справедливости и несколько подкорректировал основную фабулу новеллы».
4. «Коммерсантъ-Weekly» рассказывает о долгой борьбе СССР с главным советским детским поэтом — Корнеем Чуковским. Старт кампаниям против «чуковщины» дала в свое время Надежда Крупская, невзлюбившая «Крокодила» (помимо предполагаемого политического контекста, не в чести у Крупской была и просто чересчур буйная фантазия), но и в других детских книгах Чуковского неизменно обнаруживалось что-нибудь, по официозным понятиям, крамольное. Вот о судьбе «Мухи-Цокотухи»: «Комарик, — объяснила Чуковскому заместитель заведующего Гублита Людмила Быстрова, — это переодетый принц, а Муха — принцесса, именины и свадьба — „буржуазные праздники”. Отдельное возмущение вызвали иллюстрации Владимира Конашевича, показавшиеся Быстровой и вовсе неприличными: Муха стоит на них слишком близко к Комарику и слишком кокетливо улыбается». «Чудо-дереву» досталось за воспитание классового неравенства, «Одолеем Бармалея» — за неуместное напоминание о роли союзников во Второй мировой. История расправы с последней детской книгой Чуковского («Вавилонской башней», в которой он хотел пересказать библейские сюжеты) хорошо известна, как и легенда о том, что Тараканище — это карикатура на Сталина. За дальнейшими подробностями по теме можно обратиться к книге Чуковского «От двух до пяти» (глава «Борьба за сказку»), но для первого знакомства коммерсантовская публикация — очень насыщенная.
5. Три публикации в «НГ-ExLibris». Геннадий Евграфов вспоминает биографию знаменитого советского сатирика Эмиля Кроткого (и заодно его жены, поэтессы Елизаветы Стырской, писавшей скандальные по тому времени эротические стихи). Евграфов рассказывает о дружбе Кроткого с Ильфом и Петровым, которые вывели его в «Золотом теленке», и об аресте и ссылке сатирика: его взяли за компанию с Николаем Эрдманом и Владимиром Массом, авторами «антисоветских» басен. О приговоре Кроткий шутил: «я полагаю, что получаю своеобразные „авторские” за то, автором чего являюсь не я!»
Елена Семенова беседует с издателем, художником, лауреатом премии «Нонконформизм» Виктором Гоппе. В своем издательстве Гоппе печатает «книги художника» — графические работы на основе поэтических текстов, нечто большее, чем иллюстрации к стихам. Сам издатель использует и подробно обосновывает термин «поэтический комикс»: «Лично я считаю, что в истории с поэтическим комиксом я что-то важное нащупал. Это не проторенный путь обычного комикса, которому уже более 100 лет. Это одна из дорожек, которая для современной поэзии может стать дорогой из желтого кирпича».
Еще одна поэтическая публикация — интервью Семеновой с поэтом и главой издательства «Воймега» Александром Переверзиным. Он рассказывает о том, как готовилось большое собрание стихов Дениса Новикова, приоткрывает планы новой поэтической премии и рассказывает о встрече с покойным Николаем Рубцовым: «И вот ночью, когда я сидел на кухне, ко мне пришел Рубцов. Мы поговорили, и он ушел. Надо сказать, что с тех пор я почти не пью крепкий алкоголь и мистическое со мной не происходит».
6. В «Новой газете» тоже три достойных внимания публикации. Григорий Служитель, автор неожиданного бестселлера «Дни Савелия» (про котов), рассказывает Марине Токаревой о важных вещах в своей жизни: от главных авторов (Беккет, Акутагава, Саша Соколов — в числе прочих) до отношения к смерти и месседжа его книги: «…о неизбежности разлуки. О нашем бессилии перед лицом больших потерь и о том, что наши вопросы всегда остаются без ответов».
Елена Дьякова пишет о последней пьесе Елены Греминой «67/871», основанной на документальных свидетельствах о блокаде Ленинграда: «Блокада в документальной пьесе Греминой предельно проста. Свидетельства. Стихи и дневники Ольги Берггольц. Блокада — не как схождение мыслителей и поэтов в ледяную преисподнюю, на край расчеловечивания после месяцев пытки голодом и тьмой. А, страшно сказать: блокада устами младенцев».
Наконец, «Новая» впервые публикует недавно найденный документ — прошение 25-летнего Осипа Мандельштама о зачислении его в штат Императорской Публичной библиотеки. В просьбе Мандельштаму отказали. Публикацию сопровождает статья Евгения Голлербаха и Павла Нерлера: они рассказывают об отношениях Мандельштама с Публичкой и проясняют биографический контекст документа.
7. The Village поговорили с основателями детского книжного магазина «Маршак» Полиной Плавинской, Наташей Платоновой и Сергеем Карповым. «Маршак» — не просто магазин — скорее что-то «вроде комьюнити-центра, где можно не только покупать книги»: «По большому счету мы сейчас делаем третье место, по концепции Джен Джейкобс, куда ты можешь зайти просто так, посидеть, поговорить, можешь зайти с ребенком, можешь даже оставить у нас ребенка на какое-то время, если тебе куда-то нужно сходить». Основная аудитория «Маршака» — «те чуваки, выходившие в 2012 году на митинги, и у которых через три-пять лет появились дети»; эстетику этих чуваков основатели вполне разделяют: «У меня стояла задача купить ребенку книжку. Мы пошли в магазин „Москва”, и из моих глаз потекла кровь. В книгах были какие-то отвратительные иллюстрации, совсем не соответствующие моему вкусу, то, что я не хотела бы показывать своему ребенку». Упор, соответственно, на современность, работа — ради будущего: «Это даже не воспитание, а закладка фундамента, на котором уже существует этот мир, а не тот, который был 50 или 150 лет назад и который был описан в детской литературе того периода, которую до сих пор по умолчанию предлагают читать детям». В «Маршаке» продаются книги, которые рассказывают детям о взрослых проблемах — от прав человека до тяжелых заболеваний. Художница Полина Плавинская вспоминает реакцию одного покупателя: «А у вас есть книжки, где никто не умирает?» (Есть.)
8. Для «Арзамаса» Анна Наринская*Признана властями РФ иноагентом. составила субъективный список 15 величайших детективов — от «Мадемуазель де Скюдери» Гофмана до «Первородного греха» Филлис Дороти Джеймс: «подробное описание пейзажа благопристойного Лондона с дотошным перечислением всех скелетов во всех шкафах буржуазной богемы. Убийство здесь не отклонение, а симптом». Конан Дойл представлен «Собакой Баскервилей», Кристи — «Убийством в Восточном экспрессе», менее очевиден выбор книги Хэммета: не «Мальтийский сокол», а «Стеклянный ключ». Самый трэшовый пункт — «Парк Горького» Мартина Круза Смита, крутая клюквенная настойка 1980-х: «Несколько оказавшихся в Москве экземпляров те, кто знал английский, брали друг у друга на ночь. А потом пересказывали этот роман группам жаждущих, скинувшихся в пользу рассказчика по рублю».
9. В «Афише» — интервью Егора Михайлова с Галиной Юзефович по поводу недавно учрежденной премии для фантастов «Будущее время». Разговор сначала идет о премиях вообще («это своего рода прожектор, выхватывающий из мрака какие-то значимые культурные феномены, которые в противном случае могли бы остаться в тени») и о том, что в России премиальные механизмы не работают: «Я не люблю русские литературные премии, я почти никогда за ними не слежу, я в них совершенно осознанно не участвую — именно потому, что не верю в их эффективность». Почему же Юзефович возглавила жюри «Будущего времени»? У этой премии «есть перед другими премиями важное преимущество: она узкая, компактная, то есть вручается в очень конкретном жанре за очень конкретную вещь». При этом понятные вроде бы правила самономинации и оценки взбудоражили фантастов, которым не понравилось, что посторонние люди пришли на их поляну. «Мне кажется, что у обитателей фэндома есть ощущение, что фантастическое допущение как литературный прием — это их с батюшкой церковь [Юзефович отсылает к «Смеху и горю» Лескова] и что если в книжке оно есть, то автоматически они являются единственными носителями компетенции в этой области». Премия же призвана показать, что фантастики отдельно от всей остальной литературы не существует.
10. Локальный вроде бы скандал, а в силу меметичности о нем можно слышать из каждого западного медиаутюга. В Манчестерском университете есть здание студенческого союза, а в нем было официально санкционированное граффити — знаменитое стихотворение Киплинга «Если». Студенты это граффити закрасили (или, вернее, размазали по стене), а сверху написали другое стихотворение — Майи Анджелу. «Сегодня наша команда избавила стены нашего союза от произведения империалиста и заменила его словами Майи Анджелу. Голоса темнокожих слишком долго вычеркивали из истории, и время обратить этот процесс вспять», — написала в твиттере студентка Фатима Абид. Другая студентка, Сара Хан, объяснила, что «Киплинг выражает полную противоположность освобождению, наделению политическими правами, правам человека — всему, за что мы выступаем как студенческий союз». Припоминают поэту в первую очередь стихотворение «Бремя белого человека». Особенно неуместным текст Киплинга показался студентам в здании, названном в честь южноафриканского борца с апартеидом Стива Бико.
В журнале New Statesman Стивен Буш называет весь скандал чрезвычайно глупым. Для начала он говорит об условности некоторых обрядов: вот, например, на бракосочетании в церкви читают слова апостола Павла из Послания к коринфянам; любовь, о которой пишет Павел, — это любовь духовная, а не земная. Но глупо говорить новобрачным, что они напрасно слушают эту проповедь, и бросаться затыкать рот священнику. То же самое, считает Буш, и с Киплингом. Творчество Киплинга ему очень нравится, но глупо было помещать в здании имени Стива Бико стихотворение, вдохновленное действиями британского колониального чиновника Линдера Джеймсона — именно они привели к Англо-бурской войне, а та — к апартеиду в ЮАР. Стихотворение «Если» (которое Бушу тоже нравится) «было выбрано не из-за роли Киплинга в английской литературе или в жизни Манчестера (к которому он не имел никакого отношения)», а просто потому, что оно кому-то понравилось и показалось вдохновляющим. Но и акция протеста, считает Буш, неумна: одно вдохновляющее стихотворение заменили другим, а при чем же тут, опять-таки, Бико и Манчестер? (А почему они, спросим мы, непременно должны быть причем?) «Но, когда вы портите свадьбу, никто не хочет рассуждать о богословии. Разговор начинается с вопроса: „Хорошо ли портить граффити?”, а не с вопроса: „Не идиотское ли это граффити?”».
11. The Millions вспоминают, как Кингсли Эмис написал роман о Джеймсе Бонде. Классик британского юмора переживал затяжной кризис после развода: он пил, его материальное положение все ухудшалось. В конце концов он подумал: если Джеймс Бонд смог победить СМЕРШ и СПЕКТР, может же он помочь писателю сорока с небольшим лет снова встать на ноги? Так появился роман «Полковник Сун». Выпущен он был под псевдонимом Роберт Маркхэм: издатели покойного Йена Флеминга предполагали, что под этим именем будут работать разные авторы, продолжающие литературную бондиану. Бондиана кинематографическая была на пике популярности и приносила хорошие деньги; Эмис был уверен, что тоже как следует заработает. Были у него и чисто литературные соображения: шпионский роман — это хорошо, люди не обязаны все время сохранять взрослую постную мину.
Флеминг сам хвастался, что производит 2 000 слов в день и никогда не перечитывает написанное. Эмис, один из лучших послевоенных британских стилистов, должен был отказаться и от изощренности, и от свойственного ему черного юмора (который, кстати, процветал в фильмах об агенте 007). Он прилежно изучал первоисточники (подсчитывал, например, сколько раз за роман Бонд улыбается). Но выдержать роль не удалось. В первой же «экшн-сцене» «Полковника Суна» Бонд сломя голову убегает от преследователей; в других случаях его спасают от верной смерти помощники-непрофессионалы. В чисто стилистическом отношении Эмис, конечно, превосходит Флеминга: превосходные пейзажи, тонкая психология героя, да и в выпивке эмисовский Бонд разбирается получше флеминговского. Он напоминает не супершпиона, а самого Кингсли Эмиса — каким тот хотел бы быть. В общем, писатель сделал то, на чем часто горят авторы фанфикшна, — превратил героя в «Мэри Сью». Фанатам бондианы это было совсем не нужно. Роман приняли холодно. Несмотря на его официальный статус, ни разу не заходила речь о его экранизации. Впрочем, у этой истории хороший конец: Эмис никогда больше не обращался к шпионским романам, вернулся к тому, что у него получалось лучше всего, и в 1986-м получил «Букера» за роман «Старые черти», обставив «Рассказ служанки» Маргарет Этвуд.