Фамильный бренд

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

С каждым днем мы все больше убеждаемся, какую страшную роль может сыграть история на службе государства. И сегодня кажется, что история в самом глубоком и широком смысле была главной темой в издательских проектах Игоря Захарова — от исторических детективов Бориса Акунина (объявленного властями РФ иноагентом, террористом и экстремистом) до переиздания ряда важнейших работ по русской и европейской истории XIX-XX веков. Об их недооцененном значении для русского читателя я и хочу поговорить в связи с кончиной издателя.

Игорь Захаров уделял огромное внимание переизданию целого ряда книг, во многом сформировавших историческую репрезентацию «русского XIX века». И первой на ум здесь приходит многотомная «История консульства и империи» великого историка и государственного деятеля с неоднозначной репутацией Адольфа Тьера. Традиционно его причисляют к историкам-романтикам, но это верно лишь отчасти. Благодаря накоплению колоссального фактического материала — трудно удержаться здесь от сравнения с деятельностью рачительного банка, его институционального современника — он сумел предвидеть и предвосхитить многие мыслительные ходы историков-позитивистов. Вот только в «движении масс» Тьер видел не воплощение строгих законов общественного развития, а стоявшую за ними — и направлявшую их — фигуру «гения», Наполеона. Безусловно, Тьер разделял культ Бонапарта, хотя и не безоговорочно, но ему же принадлежала влиятельная в историографии идея о Наполеоне как «спасителе революции». Суть ее в том, что именно благодаря Наполеону Великая французская революция была доведена до своего логического финала — и введена в русло «нормальности». В глазах Тьера Наполеон, таким образом, представал революционером, сумевшим «перерасти» революцию. Впоследствии этот миф о «спасителе», конечно, был деконструирован, но в XIX веке успел оказать сильное влияние и на политиков, и на историков, и на писателей — от Наполеона-племянника, повторившего судьбу своего великого дяди в виде фарса, до Льва Толстого. О русском классике и его отношениях с текстами Адольфа Тьера хочется сказать особо.

В глазах Толстого французский историк был едва ли не главным оппонентом в отношении того, как надо писать (и понимать) историю. Пожалуй, самый яркий пример — описание батальных сцен в «Истории консульства и империи» и в «Войне и мире». Адольф Тьер их детализирует, но при этом создает впечатление, что все происходящее остается «управляемым» — разумеется, благодаря гению Наполеона. Битва для него — это хаос, которому гений навязывает свой порядок. Очевидно, что Толстой думает и пишет иначе, но при этом во многом отталкиваясь от идей Тьера, споря со своим французским предшественником. В хаосе битвы бесполезно наводить порядок, но можно попытаться следовать за его бурным потоком, если сумеешь уловить его направление. Таковы, в частности, взгляды Кутузова, какими их изображает Толстой в своем романе. (Я понимаю, что упрощаю идеи писателя, но, увы, это неизбежно в таком небольшом тексте.) Так вот, именно благодаря трудам Игоря Захарова русский читатель может познакомиться с одним из главных источников «Войны и мира».

Нельзя не сказать также об изданной Захаровым «Истории жирондистов» Альфонса де Ламартина. Исторически — и во многом благодаря революциям в России — сложилось так, что сперва в Советском Союзе, а затем и после его распада главный интерес и симпатии читателей литературы о Французской революции находились на стороне радикальных левых, якобинцев. Их противостояние с жирондистами, гораздо более умеренным республиканским крылом Конвента, было одной из главных тем и для историографических штудий, и для художественных текстов. В том числе поэтому написанный в середине XIX века труд Ламартина — кстати, великого поэта — в советское время не переиздавался. Однако то, как Ламартин писал об истории, было исключительно важно. Сам будучи романтиком, он наделял героев-жирондистов, окончивших свои дни на гильотине, романтическими же чертами. Тем самым он перенес смыслы и значение революции 1789 года на другую — 1848-го, в которой и сам принимал участие, как и его политический оппонент Адольф Тьер. Ламартин был республиканцем, как и жирондисты, — именно они, в отличие от якобинцев, первыми выступили за упразднение монархии. Таким образом, в его работах развивалась и поддерживалась важнейшая политическая традиция — идентифицировать свои взгляды через соотнесение с Великой французской революцией. В середине XIX века ее идеи были живы, потенциал не исчерпан, на сформированном ею политическом языке говорили и политики, и историки. А значит — вывод Ламартина оказался, к сожалению, пророческим, — и в последующие времена повторение якобинского террора оставалось возможным. И поэтому, чтобы его не допустить, необходимо напоминать современникам об умеренности и гуманности жирондистов — что он и делал в своей «Истории». Благодаря Игорю Захарову русский читатель также получил возможность увидеть именно эту, гораздо более человечную сторону Великой революции.

Наверное, сегодня уже понятно, что интерес издателя к революционным событиям и наполеоновской эпохе был по-своему закономерным. В его глазах именно в той четверти века лежат истоки силового поля, действие которого — с отдельными поправками — мы, можно сказать, ощущаем до сих пор. «Французская серия» Захарова — куда входили также уникальные собрания воспоминаний о русской кампании Наполеона, мемуары о самом Корсиканце, о его судьбе на острове Святой Елены — не сводилась только к переизданию текстов: переводы сверялись и редактировались, становились более понятными и удобными для читателя. Тьеровская «Империя» была заново — и прекрасно — переведена на русский язык Ольгой Вайнер.

В издательской деятельности Игоря Захарова вообще было много от работы настоящего историка. Вряд ли будет преувеличением сказать, что его проект издания биографий, дневников и воспоминаний — самая масштабная попытка в русской интеллектуальной истории XIX века. Она была направлена на заполнение той интеллектуальный пустоты, которая в России после 1917 года образовалась на месте текстов из предшествующей традиции. Не случайно Игорь Захаров уделял главное внимание эмигрантам и «другой России». Фактически перед читателем разворачивалась альтернативная и полномасштабная история русской культуры.

Сегодня уже ясно, что идеи Игоря Захарова были в хорошем смысле утопическими: он хотел вернуть читателям привычку знакомиться с первоисточниками, а главное — представить их так полно, как только это было возможно. Он доверял своей читательской аудитории: монументальные многотомники выходили в свет без комментариев — так, как было принято в позапрошлом веке. На свой необычный лад Игорь Захаров связывал распавшееся время — занимался практически фронтальной (другое слово подобрать трудно) публикацией воспоминаний деятелей русской истории XIX века. С точки зрения эдиционной практики это был эксперимент неслыханной смелости: издавать множество мемуарных текстов вне серий, без академического комментария, словно лишь для того, чтобы успеть заполнить огромную текстуальную брешь, образовавшуюся еще в советское время — буквально массивными волюмами. Некоторые из них стали многолетними бестселлерами — главный из них, пожалуй, «Мемуары» Феликса Юсупова, — тиражи других, кажется, не распроданы до сих пор. Мне же хочется вновь отметить величие замысла издателя, его желание работать с первоисточниками, доверие к читателю и надежду на то, что десятки этих томов прочно займут место на книжных полках в самых разных квартирах.

В конце 1990-х — начале 2000-х люди действительно бросились взахлеб читать эти и подобные воспоминания, чтобы наконец представить себе «Россию, которую мы потеряли». Впрочем, тексты такого рода не идеализировали дореволюционное прошлое, а были своего рода огромным срезом, представляющим эпоху. Среди прочего, удивительна еще и такая проекция: интерес к жизни звезд светской и политической элиты девяностых как бы переносился на дневники, письма и воспоминания о российском императорском дворе, которые читались вне контекста, как будто исторические романы. Сейчас это воспринимается с грустной иронией, ведь подобное любопытство было столь же сильным, сколь и поверхностным, а в мемуарную литературу зачисляли даже герценовские «Былое и думы», которые, конечно, гораздо сложнее и по своему замыслу, и по исполнению. При этом Игорь Захаров в очередной раз опередил свое время (он вообще был с ним в каких-то подозрительно близких отношениях), предугадав тренд на интерес к исторической литературе.

И то, что название своему издательству он дал просто по фамилии его владельца, тоже, разумеется, было не случайным жестом: воспринимаемое сегодня как развитие «личного бренда», оно отсылало к практике столь любимого Захаровым XIX столетия.

Другой текст памяти Игоря Захарова, выходивший на «Горьком», читайте здесь.