1. Умер Амос Оз — главный, вероятно, современный прозаик Израиля. Совсем недавно Оз приезжал в Россию, читал лекции и давал интервью; многие русские издания теперь их вспоминают. В The Guardian об Озе пишет Джонатан Фридленд: по его мнению, писатель олицетворял «конкретный Израиль — тот, каким... государство было в первые свои годы, а потом быстро сделавшийся маргинальным». Фридленд напоминает, что на родине Оза постоянно ругали за его позицию по миру с Палестиной, называли предателем (тот говорил, что такое оскорбление — честь, «знак отличия»), но для еврейских диаспор за пределами страны он был «человеком с плаката об Израиле мечты», «моделью „нового еврея”, о создании которого грезили первые сионисты». Романы Оза, в которых постоянно описываются «любовные треугольники, эдипальные влечения, невысказанные желания», по мнению Фридленда, обречены на политическое прочтение (рецензию на роман Оза писал, например, израильский премьер Шимон Перес); писателю это не очень нравилось — он жаловался: «Никто не ожидал от Вирджинии Вулф, что она напишет о Мюнхенском сговоре, а о моих романах все заранее думают, что это иносказания о новой интифаде». Остаток статьи посвящен именно политической полемике Оза.
Как о писателе и частном лице о нем говорят другие — например, Давид Гроссман: «Когда уходит такой человек, как Амос… мир уменьшается, сужается. <…> После каждого нашего разговора я чувствовал, что сделался много богаче». Разделяющий мнения своего друга по палестинскому вопросу, Гроссман вспоминает, что Оз не надеялся увидеть мир между Израилем и Палестиной при жизни: «Слишком глубока ненависть, слишком глубоко чувство подозрительности, слишком силен страх, всегда есть люди, которые стараются раздуть ненависть и подозрительность. <…> Но он знал, что наступит день — через десять лет или через пятьдесят, — когда воцарится мир». В издании The Times of Israel об Озе — и опять-таки о его двойной роли писателя и политического активиста — пишет Эндрю Силоу-Кэрролл: главным озовским произведением он называет «Повесть о любви и тьме» и вспоминает слова писателя: «У меня на столе две ручки: одной я пишу прозу, другой — требую от правительства провалиться в тартарары».
2. Очень, очень много итогов года. В ФБ сейчас просто заходить нельзя (говорю это как человек, тоже запостивший свои итоги года в ФБ), литературный телеграм также дружно прощается с 2018-м (1, 2). Вот несколько «итоговых» публикаций: интервью поэта Евгения Бунимовича о трендах года (рэп стал литературой, премии ничего не решают, в поэзии — «инерция, кризис»); персональные итоги Галины Юзефович (лучше всех — Анна Немзер, Ксения Букша, Наталья Мещанинова, в переводной прозе — «небесного совершенства» Барнс, Вьет Тхань Нгуен, Йен Макдональд, вообще же названо больше 30 имен); список Егора Михайлова — слово «эмодзи-гид» не сулит ничего хорошего, но, кроме эмодзи, там есть вменяемый текст.
Среди коллективных высказываний — материал редакции Rara Avis. Владимир Березин вместо итогов 2018 года как фантаст сразу делает предсказания на 2019-й (Водолазкин получит «Большую книгу», «ну или от Солнца оторвется кусок и избавит нас всех от суеты»), Сергей Морозов сетует на отсутствие новизны и инерционное мышление (вновь достается тем, кого расстроила кончина «Журнального зала»), Фазир Муалим вспоминает театральные потери — смерть Михаила Угарова, Елены Греминой, Олега Табакова. Валерия Пустовая подробно пишет о Дмитрии Данилове и возвращается к полемике вокруг книги Анны Старобинец «Посмотри на него», Наталья Медведь пишет о главных событиях в детской литературе.
На «Годе литературы» Борис Кутенков проводит итоговый смотр литературной периодики: тенденцией года оказывается «размывание границ между частным и профессиональным», утратой года — закрытие «Журнального зала», а лучшим журналом — «оттепельный» номер «Знамени»; называет Кутенков и самые заметные отдельные публикации (поэзия, эссеистика, литературоведение).
На Lithub тем временем показывают лучшие книжные обложки 2018-го, числом 75 штук; легко увидеть, что прошлогодний тренд с громадными белыми буквами на ярком фоне сошел на нет.
Березин — не единственный, кто уже задумался о 2019-м: тот же Lithub выкатил список «самых ожидаемых книг 2019-го». Продраться через него нет никакой возможности, там примерно три с половиной авторских листа текста; удивительно, что у книг, намеченных к выходу, скажем, на август, уже есть готовая обложка, иногда даже с отзывами. Нашему книжному рынку есть куда стремиться. Среди известных в России имен — Чигози Обиома, Саманта Швеблин, Лейла Слимани, Июнь Ли, Хан Ган, Дэйв Эггерс, Брет Истон Эллис; выйдет обещанная трилогия Марлона Джеймса, переиздадут первый роман автора «Стоунера» Джона Уильямса.
Наконец, «Кольта» задала нескольким литераторам вопрос, чего они ожидают от литературного 2019-го. К примеру, Дмитрий Кузьмин констатирует, что уходящий год «запомнится… как год потерь и разрывов в институциональной ткани русской литературы» и делает предположения о возможности «постимперского существования для русского языка, русской литературы и русской культуры», которые будут развиваться не в России; Андрей Василевский надеется, что старые и «работоспособные, в сущности» литературные институции не будут гибнуть, а те, что уже оказались на грани гибели, возродятся. Некоторые просто честно рассказывают о своих издательских планах; книги «Издательства Ивана Лимбаха» и «Колонны» я бы занес в собственный список «самого ожидаемого».
3. «Дискурс» публикует статью Степана Кузнецова о песне Бориса Гребенщикова «Пепел». Критик применяет методы «медленного чтения», чтобы сделать общие выводы о поэтике БГ: признавать за музыкантом поэтическую состоятельность на основании только самоидентификации и чужих, пусть даже авторитетных мнений он отказывается. В трактовке Кузнецова «Пепел» — деконструкция общих мест лирики «золотого века» и модернизма: «созерцание природы оборачивается механическим взглядом на провода, на эти непременные атрибуты урбанистического ландшафта, а духовное общение и взаимоотражения в любви — буквальной констатацией, „что я из стекла, и ты из стекла”. Гимн рефлексии и онейрической фантазии приговаривается в припеве к полному уничтожению — пеплу, конечному остову и „белому шуму” органики». Лирический субъект «Пепла» «неантропен», притворяется человеком — на эту дегуманизацию работает и туманность гребенщиковских образов, и неопределенность лирической ситуации (еще чуть-чуть, и можно было бы написать, что песня «Пепел» — это нейролирика). Впрочем, вопрос о демаркации между «поэтом» и «не поэтом» в статье остается нерешенным.
4. На сайте «Такие дела» — рассказ о литературной студии «ПС 18», которую курируют Дарья Серенко и Софья Сно. В студию не допускают людей старше восемнадцати (потому что им и так есть куда пойти, хотя по многочисленным просьбам Серенко и Сно создали и параллельную студию для взрослых). О кураторстве тут можно говорить только условно: из текста, написанного коллективно всеми студийцами, ясно, что студия принципиально деиерархизирована, горизонтально устроена, и что поэзия тут — не некая самоцель, а медиум для познания мира и общества: «Мы гораздо больше читаем и обсуждаем, чем пишем. Получается, что современная поэзия — это только один из поводов для междисциплинарного разговора о современном искусстве, политике, гендерных исследованиях, социологии, теориях дискриминации, арт-активизме и многом другом. Ни один поэтический текст не существует без контекста». Такое общение, на равных, без давления, выполняет, судя по рассказам участников, и терапевтическую функцию — будь то раскрепощение или нормализация границ («Я очень благодарен студии за то, что здесь можно молчать»). В конце публикации приведено несколько текстов — вот, например, отрывок из стихотворения Лин Лейн:
в его лице есть что-то неопределённое
что-то каменное и что-то рыбье
я предпочитаю не думать об этом —
«мы» — распевает хор голосов тягучий и перепутанный
«мы» — выплевывает неведомая конструкция что пытается меня съесть
«мы» — говорят они мне и их невыделенные несложенные лица светятся
в темноте
«твое я жалкое и неоднозначное — покровительственно кивает он мне — ты
как стоишь посреди океана запрокинув в небо голову»
«мы» — отвечаю я из-под воды
5. Еще одна публикация на «Таких делах» — рецензия Лизы Биргер на роман Линор Горалик «Все, способные дышать дыхание». По мнению Биргер, этот роман (в котором Израиль переживает последствия полностью меняющей всю жизнь катастрофы, а по всему миру начинают разговаривать животные) подтверждает одно из основных свойств всего, что пишет Горалик: ее текст «в своей кульминации поворачивается так, чтобы совпасть с личным опытом читателя. Или хотя бы стукнуть его прямо в сплетение какой-то общей боли». Будущая — впрочем, не очень отдаленная — катастрофа оказывается метафорой современности, в которой на городских невротиков давит «толстый слой чувства вины». Возможность поговорить с животными, которые ранее оставались существами второго сорта, «меньшими братьями», это чувство вины, конечно, усугубляет.
6. «Полка» опубликовала в своем аккаунте на Medium сокращенную расшифровку с презентации комментария Александра Долинина к набоковскому «Дару»: при полном, разумеется, зале Долинин беседует с Романом Тименчиком. Тот, не впадая в сугубую комплиментарность, дает труду коллеги такую оценку: «Комментарии Долинина пристальны, с точной дозировкой внутренней самоиронии, иногда выходящей на поверхность, „с усмешкой создателя”, как говорит Набоков об Алданове. Он постоянно догадывается, какое сырье было заправлено в перегонный куб романа, хотя какие-то ингредиенты мог и упустить. Мне кажется, что у каждого читателя есть шанс найти хотя бы еще один ответик». Долинин рассказывает здесь о нескольких фактологических находках — к примеру, о точно описанной Набоковым картине безвестного люксембургского художника: комментатор сумел эту картину отыскать.
На «Арзамасе» напечатаны отрывки из комментария: здесь можно прочитать о той же картине Жана Жакоби, а еще — узнать, зачем в берлинском обувном магазине стоял рентгеновский аппарат, и полюбоваться, как Набоков встраивает в эпизод «Дара» отсылку к собственному стихотворению и к афоризму из Стендаля.
7. На этой неделе исполнилось 220 лет со дня рождения Адама Мицкевича. О поэте пишет белорусский литературовед и политконсультант Александр Федута: для него Мицкевич — «человек, который мог стать яблоком раздора трех народов — а вот не стал»: поляки, белорусы и литовцы равно и по праву считают его своим. Федута вспоминает, как 20 лет назад памятник Мицкевичу ставили в Минске, а глава польской делегации признавал его «великим сыном белорусской земли, ставшим гениальным польскоязычным поэтом»: «Дипломатическая, очень точная, практически бесспорная формулировка. Да, родился в Беларуси, не отнимешь, но язык поэта — его вторая родина», — соглашается Федута, признавая при этом бесплодность попыток отыскать хоть строчку Мицкевича, написанную по-белорусски (а такие попытки предпринимаются). И без этих попыток Мицкевич остается поэтом-объединителем, а его поэзия — «главным аутентичным свидетельством существования огромного культурного пласта, сквозь который будут пробиваться новые поколения, пытаясь понять собственную историю».
8. В Los Angeles Review of Books — интервью с кубинцем Леонардо Падурой — человеком, который говорит про себя: «Я, может, и не самый лучший кубинский писатель моего поколения, но уж точно самый работоспособный». У Падуры, создателя детективов о Марио Конде, 10 романов, переведенных на 10 языков, он дает 300 интервью в год и считается возможным кандидатом в нобелевские лауреаты (от чего в разговоре яростно открещивается: «Если хоть один мой нейрон начнет об этом думать, я попрошу мою жену Лусию выбить из меня этот нейрон прямо кулаками»).
Поэтесса и переводчица Сусанна Родригес Дрисси, интервьюировавшая 63-летнего Падуру, говорит, что его ответы «глубокомысленны, но всегда осторожны» — сказываются годы привычки к самоцензуре. Речь здесь идет о кубинской цензуре и о том, что для кубинской литературы непреодолимое расстояние — постоянный топос, ведь покинуть остров несколько десятилетий было очень трудно. Возможно, с этим связано домоседство писателя, когда он бывает на Кубе (у Падуры также есть гражданство Испании): он рассказывает Дрисси о «самом обычном» детстве писателя, о своем родном гаванском районе Мантилья — совсем не престижном («Никто не хочет там жить, кроме меня»), о доме, в котором он прожил всю жизнь: «Здесь я храню бесчисленные воспоминания, склонности, вещи. Во дворе этого дома я похоронил почти всех своих собак. В этом месте я пустил корни, это место защищал как свою собственность… и я вовсе не имею в виду его материальную стоимость». Постоянную тоску по Гаване испытывает и герой романов Падуры — Марио Конде, человек «ностальгический по природе, меланхоличный по сути и ироничный в порядке защиты». Еще одна тема интервью — фигура Троцкого, который появляется в романе Падуры «Любитель собак»: «Убийство Троцкого — та точка, в которой соцреалистическая утопия приходит к необратимому и трагичному финалу». Ради романа Падура досконально изучил биографию Троцкого (это было непросто: то и дело историки выясняли какие-то новые факты и предлагали новые трактовки), а кроме того, его интересовал гораздо менее изученный человек — убийца Троцкого Рамон Меркадер.
9. Под конец выпуска и года — еще о приятном. Переводчица русской литературы Лиза Хейден Эспеншейд вывесила в своем блоге список русских книг, переведенных в 2018-м на английский, — и это впечатляющий список. Помимо классики (Чехов, Газданов, Кржижановский, Мандельштам, Зощенко, Шаламов), это современная проза и поэзия (например, Алиса Ганиева, Татьяна Толстая, Максим Амелин, Павел Арсеньев), антологии («Русский космизм» Бориса Гройса), детские книги — «Дети ворона» Юлии Яковлевой, «Зверский детектив» Анны Старобинец — и даже книга Романа Беляева «Как работает маяк», отличный иллюстрированный научпоп для детей.