I. Добродетельный фаворит
Для просвещенной публики герой этих заметок в представлении не нуждается: это был настолько добродетельный фаворит, что о нем не говорила дурно даже и советская историография. Знает публика и то, в какой области больше всего видны его заслуги, — хотя бывший Императорский Московский университет и носит имя М. В. Ломоносова, а не своего действительного основателя. Возможность рассчитывать на этот фон позволяет нам сосредоточиться на книгах — и том, что они рассказывают о своем владельце.
Книг этих не так много (хотя смотря с чем сравнивать: Петр I пережил в Англии культурный шок, когда увидел, как много может быть разных книг — десятки тысяч, в то время как у образованного русского человека, не читавшего на иностранных языках, они могли исчисляться лишь десятками). Шуваловских книг сохранилось около пятисот (не считая подборки, доставшейся Академии Художеств, — около 130 книг). Большая часть — примерно 450 — хранится в Отделе редких книг и рукописей Научной Библиотеки МГУ. (Автор этих строк работал со всеми хранилищами, кроме Академии Художеств.) Эти книги легко определяются по суперэкслибрисам — гербовым и вензелевым; обычно вензель печатался на верхней доске переплета из телячьей кожи, герб — на нижней. Вензель IIS (не Ш!) увенчан дворянской короной.
II. Судьба библиотеки
Мы обратили внимание на то, что даты издания книг, имеющих на себе эти штемпели, не выходят за начало 1760-х годов; таким образом, все они предшествуют отъезду Шувалова за границу (1763 г.), когда утративший влияние фаворит покойной императрицы счел за лучшее удалиться от двора на как можно большее расстояние. Этих книг он с тех пор, кажется, почти не видел: был построен в Москве дом на Покровке, куда он, по-видимому, планировал удалиться вместе с библиотекой на покой, но сначала отправился совсем в другие края, а потом умелыми дипломатическими действиями вернул себе милость и не имел по возвращении ни нужды, ни, пожалуй, и возможности жить вне Петербурга и его окрестностей. В Москве он бывал только наездами.
Дом достался по наследству его племяннику кн. Федору Николаевичу Голицыну (1751–1827), занимавшему одно время ту же должность, что и Шувалов — куратора Императорского Московского университета (1796–1803, затем должность упразднили). Он построил себе усадьбу в Петровском, около впадения Истры в Москву; библиотека дожила там до революции, после которой была конфискована. Замечательному специалисту по истории и архитектуре русской усадьбы А. Н. Гречу, посетившему усадьбу, осталось только оплакать ее гибель: «В коридоре верхнего этажа стояли низкие книжные шкафы с сетками, откуда усердно растаскивались французские томики в кожаных переплетах». Библиотека Шувалова, входившая в состав значительной коллекции, была рассредоточена по разным хранилищам (автор этих строк с удивлением потом обнаруживал в Исторической библиотеке тома из собраний, недостающие в библиотеке МГУ).
Таким образом, мы имеем дело только с библиотекой первой половины жизни Шувалова. Видимо, по возвращении он уже не обнаружил прежних штемпелей и/или не пожелал сделать такие же. Потому о позднем круге чтения интеллектуала, который свои книги читал и библиофилом вовсе не был («его всегда можно было застать с книгой в руке», — писала Екатерина II), а следовательно, не мог обходиться без них и во вторую половину своей жизни, мы судить не можем. Но один том, предположительно принадлежавший ему, нам удалось найти. Это «Железная маска, или Замечательные приключения отца и сына» 1776 г. издания шевалье Шарля де Фе де Муи [Mouhy, Charles de Fieux, chevalier de (1701–1784). LE MASQUE DE FER, ou Les AVENTURES admirables du père et du fils. Part. I–III. A LA HAYE, Chez PIERRE DE HONDT, Imprimeur-Libraire. M. DCC. LXXVI.]; том имеет владельческую надпись на том французском языке, которым тогда писали аристократы: De la bibliothec de Chou. Правильно было бы De la bibliothèque, но в те времена правильное письмо считалось цеховой принадлежностью канцелярских крыс и разночинцев, а Шувалов, который был иностранцем и мог, ссылаясь на недостаточное знание языка и обычаев, писать грамотно, вел себя как люди его круга. Что касается финального «Шу», то это прозвище зафиксировано в одной дружеской записочке из книги, бесспорно принадлежавшей ему.
III. Из всех наук важнее всего история
Подавляющее большинство книг — на французском языке. Русские настолько немногочисленны, что никакой закономерности в их наличии усмотреть невозможно; скорее их нужно характеризовать как случайные. Есть увражи на разных языках среди попавших в Академию Художеств, но там картинки важнее текста. Таким образом, хозяин библиотеки — насколько она отражает его интеллектуальные интересы — предстает как сложившийся последовательный франкофон.
Начиная с биографии П. И. Бартенева Шувалову приписывают неплохое знание немецкого языка. Не будем спорить, но на библиотеке это не отразилось никак: в культурном отношении он принадлежал эпохе Елизаветы Петровны, первой, когда французский язык достиг полного господства. В дальнейшем мы остановимся на двух вещах: сначала опишем библиотеку в целом, а потом шуваловские пометы на полях книг — и покажем, как они характеризуют его читательские интересы. Разумеется, мы должны считаться с факторами возможной неполноты, и, если сейчас в библиотеке чего-то нет, это не значит, что его и не было. Остается надеяться, что сохранившийся — в общем-то довольно представительный — корпус дает нам хотя бы пропорции.
Первое, что бросается в глаза, — сравнительно небольшое количество произведений художественной литературы. Особенно это впечатляет, если мы выведем в отдельную рубрику театр. В библиотеке всего 6 томов Вольтера, причем пять — исторические труды (случайно ли, что нет в собрании «Истории Петра», в составлении которой Шувалов принимал непосредственное участие?), «История века Людовика XIV» и «Анналы Империи» — вот и все; а из драм — только «Спасенный Рим», антиисторическая драма о Катилине и Цезаре. Ни философии, ни обычной поэзии. Романов вообще почти нет (но «Дон Кихот» во французском переводе присутствует). Нет почти и поэзии (французская представлена четырехтомной антологией «Поэтическая библиотека, или Новый выбор прекраснейших пьес во всех жанрах, от Маро до поэтов наших дней») [Bibliothèque poëtique, ou Nouveau choix des plus belles pièces de vers en tout genre, depuis Marot jusqu’aux Poëtes de nos jours. Avec leurs vies et des remarques sur leurs Ouvrages. Paris: Briasson, 1745]. Удивительным выглядит отсутствие великих трагиков великого века: Расинов двое, Бонавентура и Луи, но для Жана Расина места не нашлось, а Пьер Корнель представлен одним разрозненным томом (но здесь проще всего предполагать, что не дошли остальные). Нашлось, однако же, место для Джона Мильтона во французском переводе (но не нашлось ни для одного из великих итальянцев). Собранием сочинений представлен такой интересный многожанровый автор, как Сент-Эвремон.
Теперь обратимся к театру. Шувалов, по-видимому, не дошел до того, чтобы держать дома Шекспира. Но в библиотеке представлен шеститомный «Греческий театр», составленный иезуитом Пьером Брюмуа, куда входят и великие трагики, и Аристофан; французский театр представлен именами второго ряда (напр., «Театр г. Леграна, королевского комедианта» в 4 томах) [Théâtre de monsieur Le Grand, Comédien du Roy. Paris: Veuve de Pierre Ribou, 1731]. «Новый итальянский театр, или Общее собрание комедий, представленных штатными итальянскими комедиантами короля» состоит из пяти томов. Есть среди шуваловских книг и драмы Дидро. По количеству томов театр превосходит остальную художественную литературу, вместе взятую, что — с оговорками — отражает особенности французского вкуса того времени. Театр для французов был фактором, объединяющим нацию.
Если брать Вольтера за исходную точку, то дальнейшее наше рассмотрение должно пойти в двух направлениях. С одной стороны, это философия (вольтеровской нет, но зато есть Монтень и Локк). Есть во французском переводе труд Диогена Лаэрция. Но в общем и целом ее немного. Самого Бэкона нет, но есть посвященный ему аналитический труд Александра Делейра (мы к нему еще вернемся, на нем много помет). Второстепенные имена (тоже немногочисленные) приводить не будем.
Второе направление — история — представлено гораздо лучше. Шувалов располагает знаменитой «Всеобщей историей» де Ту. Здесь, по-видимому, средоточие интересов Шувалова-читателя и Шувалова-интеллектуала. От «Военной истории Карла 12» Густава Адлерфельда (в 2 томах, 1740) и до замечательного, украшенного целой серией устрашающих гравюр труда Имгофа, где, в частности, можно увидеть, как по приказу Ивана Грозного поджаривали на вертелах ливонских пленных [Imhof, Andreas Lazarus von. Le grand Théâtre historique, ou nouvelle Histoire Universelle, tant sacrée que profane, depuis la création du monde, jusqu’au commencement du XVIIIe siècle. Leide: Pierre Vander Aa, 1703]. Из многочисленных в то время «Историй революций» у Шувалова есть генуэзская в трех томах, написанная Брекиньи [Bréquigny, Louis George Oudard Feudrix. Histoire des Révolutions de Gênes, depuis son établissement jusqu’à la paix de 1748. Paris: Nyon, Fils. 1753], и английская (тоже три тома). История Рима у него — иезуитов Катру и Руйе (некомплектный многотомник, 1731). Французская история представлена трудом Ш. -Ж. -Ф. Эно («Новое хронологическое сокращение...»), есть анонимное «Сокращение истории Соединенных Провинций», история Византии Ле Бо, есть изданная в Амстердаме и в Лейпциге многотомная «Всеобщая история с сотворения мира и до настоящего времени» [Sale, George; Psalmanazar, George. Histoire universelle, depuis le commencement du monde jusqu’à présent; Traduite de l’Anglois d’une Societé de gens de lettres]. Испания представлена фундаментальным трудом Хуана де Марианы. Англия — многотомной историей де Рапен-Туара и «Морской историей Англии» Томаса Ледиарда, а также хронологическим сокращением Томаса Салмона и трудом Тобиаса Смоллетта. Есть труды по истории Португалии, Дании, арабов под властью калифов, китайцев, японцев, индусов, персов, турок, татар и т. д. История России представлена «Записками о царствовании Петра Великого, Императора России, Отца отечества» Ж. Руссе де Мюсси (Амстердам, 1737).
Индивидуальные истории представлены Генрихом II, Карлом XII (Нордберга), Морицем Саксонским, Тюренном. Случайно ли, что по преимуществу это полководцы?
Есть и документальные сборники («Записки, служащие истории XVIII века и содержащие переговоры, трактаты, постановления и другие подлинные документы...»). Не отказал себе Шувалов и в удовольствии иметь труд Ленгле дю Френуа «Метод изучения истории, с каталогом основных историков и замечаниями о качестве их трудов» (парижское издание 1735 г.). Есть и труды по церковной истории (впрочем, эта отрасль, похоже, интересовала Шувалова меньше других), и исторический словарь Морери. Есть ряд записок — не будем их перечислять, отметим лишь наличие «Записок д’Артаньяна» Гатьена де Курлица де Сандра (они скорее должны проходить по ведомству художественной литературы, а не мемуаристики).
В общем и целом можно сказать, что история — тематическое ядро библиотеки интеллектуала.
К истории примыкает география (многотомная и украшенная превосходными гравюрами «Всеобщая история путешествий»), право (Пуфендорф, начинавший уже выходить из моды); автор труда по датской истории Поль Анри Малле также написал трактат о форме правительства в Швеции; есть в библиотеке Шувалова и французский перевод знаменитой книги Гуго Гроция о праве войны и мира.
Труды по естественным наукам и хозяйству присутствуют, но их немного.
Императорский Московский университет, учреждённый в 1755 году указом императрицы Елизаветы Петровны согласно проекту И. И. ШуваловаIV. Записи и выписки
Теперь обратимся к пометам. Разумеется, всегда есть риск, когда мы сталкиваемся с карандашной чертой на полях, что она оставлена кем-то другим из прежних или последующих владельцев или читателей. Но все-таки карандаш на полях шуваловских книг образует некую систему, а сами книги в основном после его смерти вышли из моды, и не так велика вероятность, что кто-то брал их в руки.
Больше всего помет на «Панегирике Траяну» Плиния Младшего. Напомним читателю, что для XVIII века это ключевой текст: описанием внешности Траяна у Плиния воспользовался, например, М. В. Ломоносов для описания внешности Елизаветы Петровны в панегирике ей: «Того ради не изображаю словом блистающие лепоты лица Ее, являющие прекрасную душу, ни сановитого возраста, Монархине приличного, ни величественной главы, к ношению венца рожденной...» (Плиний: «А его бодрость, а статная фигура, величественная голова и полное достоинства лицо и ко всему этому цветущий возраст, без физической слабости».) Иногда невозможно различить, где были нанесены пометы простым карандашом, а где они отпечатались на противоположной странице; впечатление такое, что больше текста отчеркнуто, чем не отчеркнуто. В «Опытах» Монтеня Шувалов — вероятно, верный его поклонник — вычеркивает красным карандашом в подборке суждений об авторе все отрицательные.
В поэтической антологии, о которой у нас шла речь, отчеркнуты два сонета Франсуа Мейнара; они посвящены профессиональным опасностям временщика и вполне могли отражать размышления Шувалова над собственным положением:
Во взорах ваших — гром и тишина;
Все ваши прихоти в мгновенье ока
Страна спешит исполнить; вам смешна
Деревня, где живу я одиноко.
Но в ней — моим желаниям предел,
Клеомедон: пустыня мне по нраву;
Я счастлив, что остался не у дел,
Оставив свет, мирскую бросив славу.
Сокрыт от всех, живу лишь для себя,
Надежд и страхов бремя истребя
И зная, что не спорят с временами;
А небеса, столь добрые ко мне,
Пусть сжалятся над Францией и вами —
И счастливы мы будем наравне.
Причины, в силу коих он не возвращается ко Двору:
Зачем меня, Сирмон, ученый и мудрец,
Зовешь ты ко Двору? Твои призывы втуне.
Я добродетели одной слуга и жрец;
Кому ж по нраву Лувр, те рабствуют Фортуне.
Тебя превознесут и малый и большой:
Наперсник короля — какой удел завидный!
И в упоенье храм клянется всей душой
Кумиру твоему воздвигнуть льстец бесстыдный.
Но, потеряв кредит, ты будешь одинок,
И кто еще вчера льстил, ползая у ног,
Тотчас расскажет всем, что был он незаслужен;
Грозит опасностью, не помнит Двор добра;
Кто чести образцом считался лишь вчера,
Теперь слывет дурным: он королю не нужен.
Много отчеркиваний в книге «Мои мысли» Лорана Англивиэля де ла Бомелля. [Angliviel de la Beaumelle, Laurent. Mes pensées. 7-e édition. Augmentée de plus de la moitié, et plus complette que les précedentes. — Paris: Rollin, fils. 1753]. Они во многом посвящены Петру и русским. Но не только: видно, как осторожность и консерватизм соседствуют у второго человека Российской империи с решимостью идти по пути просвещения:
* Легче возвести на высшую степень могущества нацию варварскую, нежели извлечь из состояния посредственности уже приобщенную к цивилизации.
В Петре Великом меня более всего восхищают не его успехи: меня восхищает его решимость, его путешествия.
Было трудно цивилизовать диких: но не труднее ли цивилизоваться самому?
Нужно было признать себя варваром.
Нужно было признать сие перед соседями, перед врагами, перед всей Европой.
Нужно было поверить, что самый незначительный Иностранец, без имени, без уважения, имел более ума, чем любой из подданных.
Нужно было знать средства выйти из сего варварства.
Нужно было, чтоб деспотичнейший из Императоров обрек себя заниматься самыми низкими ремеслами.
Нужно было покинуть престол, который не было умения занимать, покинуть колеблющийся престол, не утратив его. Одним словом, нужно было возродиться. Нет, никогда в замысле не проглядывала столь великая душа.
Необходимо, чтоб Царь Петр был великим человеком, поскольку он представил себе то, чего еще никто не представлял себе в стране с пятнадцатью миллионами душ населения, поскольку он один сделал то, чего и не мыслили делать его предшественники.
Иван Шувалов. Неизвестный художник, 1780-е гг. Государственный Эрмитаж, Санкт-ПетербургКогда в Европе узнали, что сим Государем овладел такой замысел, вся Европа сказала: Царь Петр сумасбродит: цивилизовать русских! ведь это невозможно. Тем не менее Петр вскоре доказал всей Европе: чтобы совершить невозможное, Государь должен только сего захотеть.
* Посмотрите на русских. Их возвысил самый великий человек, который когда-либо изумлял вселенную; но вотще коммерция смягчает ярмо, Академия взращивает науки, Императрица их поощряет, иностранцы преподают, — невозможно сделать из них умных людей.
* Пьянство заслуживало бы смертной казни, поскольку, посягая на наши телесные силы, оно истощает душевные.
* Мне очень хотелось бы знать, почему сии мелкопоместные государи, как, например, герцог Готский, продают крупным кровь своих подданных для споров, куда они никоим образом не вовлечены? Эта кровь вверяется им для защиты, а не для продажи.
* Почему Север, который называли когда-то кладовой народов, теперь так опустошен? что стало с началом плодовитости? Оно еще существует, но моральные причины сковывают действие физических.
* Одно из пагубнейших последствий роскоши — то, что она мешает умножению рода человеческого, умножая предметы нашей рассеянности. Богатый вступает в свет — он становится пустым, растрачивая юность и состояние в удовольствиях; в брак он вступает уже одряхлевшим и умирает, прожив без пользы.
* У нас политика едва ли не всегда в разладе с богословием: на каждом шагу правителя останавливает священник. Сделает он несколько шагов для разрушения предрассудков — ему говорят о дьяволе, он устрашается и отступает.
* Репутация Государей не зависит от мнения придворных. Ее начало — народная любовь, распространяет ее голос искусств, а завершает — суждение потомков.
* Остроумие хорошо лишь для тех, кого не ожидают великие судьбы; оно придает блеску беседе; здравый смысл необходим тем, кому суждено играть первые роли: он делает славной всю их жизнь.
* Будучи одинок, тот или иной человек кажется великим, но, вступив в толпу, он вновь становится малым. Трудно выйти из общего ряда в стране, где есть с чем сравнивать.
* Сохранения каких привилегий требует знать? лететь в бой, презирать смерть, быть бедным без стыда, стяжать славу, жертвовать всем ради чести, воображать, предпринимать, осуществлять великие дела, не имея иной мзды, нежели фимиам и лавры.
В книге, о которой мы говорили — в анализе философии Бэкона [Deleyre, Alexandre. Analyse de la philosophie du chancelier François Bacon avec sa vie. Tome II. — Leyde: Libraires Associés, 1756], — его внимание привлекает и мудрость правителя, и житейская мудрость:
* Новшества — всегда расстройство политического порядка. Обычай, утвержденный временем, полезен он или нет, не менее того вполне уместен в совокупности вещей. Все так хорошо друг с другом связано, что стоит лишь слегка затронуть наличные злоупотребления, наше новшество никогда не будет так соответствовать структуре, как прежняя, изношенная часть; и такая перемена, будь она даже хороша сама по себе, испортила бы все: трудно согласовать ее с остальным. Вот бы время остановилось, чтобы дать нам досуг для исправления того, что испорчено... Но это колесо, которое вертится со страшной скоростью; где способ починить отсутствующую или грозящую поломкой спицу!.. Перемены, которые время вносит в естественный ход вещей, происходят шаг за шагом; нужно подражать этой медленности в тех новшествах, которые собираешься вводить.
* ...Есть только один способ спастись от ловушек лести; он заключается в том, чтобы иногда советоваться с мертвыми и вызывать их на очную ставку с живыми: да, только Книги осмеливаются говорить правду; эти немые оракулы тем более ужасны, что обращаются они только к сердцу и рассудку.
* Вывод; желайте их [богатств] с трезвостью, пользуйтесь ими с щедростью, и вам не грозит ни страх при обладании ими, ни тягость, если придется их потерять.
* Хочешь ли сохранить капитал? Не следует тратить свыше половины дохода. Есть ли желание увеличить свои средства? Тогда в расходах ограничивайся третью продукта.
* Тот, кто расходует слишком много на одну статью, должен экономить в другой, и уменьшить траты на свои экипажи в той мере, в какой они возрастают на столы; неумеренная расточительность влечет общее разорение: предаваться роскошам и мотовству все равно что отращивать себе хвост, позабыв о крыльях.
* Сплетня — дурная приправа к хорошему блюду...
* Тем не менее люди позволяют себе увлечься этими льстивыми самообольщениями: неблагодарные по отношению к прошлому, беззаботные в настоящем, вечные юноши и дети, они несутся за будущим, которое бежит от них. Но в том неопределенном положении, когда фортуна колеблет все, не лучше ли надеяться, нежели отчаиваться, поскольку надежда — та гавань, где можно отдохнуть перед бурей?
* Люди боятся смерти, как дети боятся темноты, поскольку их воображение смущено призраками — сколь ужасными, столь же и пустыми. Что в конечном итоге смерть? долг, который мы платим природе. Обряды последних прощаний, слезы наших друзей, траур и погребальные церемонии, конвульсии рассыпающейся машины, трупная бледность — вот что нас устрашает; но самая смерть — ничто. Она не так уж и ужасна, ведь столькие страсти торжествуют над ней. Месть презирает ее, любовь попирает ногами, честолюбие бросает ей вызов; безчестье, отчаяние, даже отвращение к жизни заставляют нас порой опережать смерть.
Но самое важное для нас — «Друг людей» Мирабо, отца знаменитого революционера [Mirabeau, Victor Riqueti, marquis de. L’ami des hommes, ou Traité de la population. Nouvelle édition corrigée. I partie. — Avignon, 1758, в четырех частях.] Шувалов внимательно читает этот демографический трактат и отчеркивает на полях важные мысли:
* Размножение людей называется Населением. Приращение земель называется Земледелием. Эти два принципа богатства имеют глубинную связь друг с другом.
* Не имеет примера, насколько во все времена об этом предмете рассуждали непоследовательно. Всякий раз, когда великое Государство подвергалось развращению нравов, жаловались на сокращение народонаселения. Умозрительные Философы искали лекарств, Законодатели их предписывали, и всегда — безполезно . Почему? Потому что пытались бороться со злом, не ведая его корня. Заставляли заключать браки, вознаграждали отцовство, клеймили целибат; это значит унавоживать и поливать свое поле, не засеяв оного, и ждать от него урожая...
Какова ж тогда, — скажут мне, — истинная причина сокращения населения? Вот она. С одной стороны, это упадок земледелия; роскошь и избыточное потребление небольшого числа жителей, что в корне сушит корень прироста новых граждан.
Теперь вопрос в том, чтобы показать мой принцип, а именно, что мера обеспеченности продовольствием есть и мера населенности.
Если бы размножение некоего рода зависело от его плодовитости, конечно же, в мире было бы стократ больше волков, нежели овец. Пометы волчиц очень многочисленны и столь же часты, как и у овец, вынашивающих лишь одного детеныша. Человек обрекает на безбрачие целые полчища баранов; и, кроме того, я не слышал, чтобы волкам чинили сию несправедливость. Он убивает много больше баранов, нежели волков; и не менее того род первых покрывает всю землю, а вторых — очень редок. Отчего же так? Дело в том, что трава весьма коротка для волков, а для баранов — очень длинна.
Здесь мы кончаем выписки мест, привлекших внимание просвещенного вельможи. Обратим внимание на дату выхода книги. Ломоносовская знаменитая записка — «О размножении и сохранении российского народа» — датируется 1761 г., через несколько лет после выхода трактата Мирабо (того издания, которое попало в шуваловские руки). Это вполне естественный промежуток для путешествия книги, знакомства с ней, размышлений и поручения: картина, которая перед нами предстает, рисует Шувалова вполне самостоятельным интеллектуалом европейского масштаба, возможно, не слишком подкованным в изящной словесности и дилетантом в философии, но прекрасно образованным в истории и науке управления. Он, несомненно, мог самостоятельно определять интеллектуальную повестку своей жизни, в том числе и своего общения с окружением — включая и Ломоносова. В высшей степени вероятно, что именно трактат Мирабо натолкнул вельможу на мысль разработать практические меры по сохранению и сбережению народа — с чем он и обратился к ученому. А мысли в прочитанных книгах, враждебные роскоши и развращению нравов, соответствовали умонастроению Шувалова, чью скромность отмечают все, и находили отклик в его душе. Заслуги Шувалова исключительно велики, и можно только пожалеть, что не всегда его энергия могла принести отечеству всю возможную пользу. Мы же хотим прежде всего подчеркнуть его самостоятельность.