«Антрополог — всегда гость, отношение к нему скидочное»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

— Наш разговор стоило бы, как мне кажется, начать, с важного отступления. Я не специалист в той области, о которой идет речь в «Провоцирующих ландшафтах», хотя и не чужд некоторых психогеографических практик. Мои вопросы могут звучать как профанные и специалисту наверняка покажутся наивными. Но мне в целом видится не бесполезным коснуться тем, затронутым в сборнике, и с противоположной стороны — с позиции не ученого, а заинтересованного наблюдателя, пусть и лишенного необходимого инструментария.

Федор Корандей: Думаю, что это совершенно нормально. Так и должно быть. Кроме того, я как антрополог широкого профиля постоянно оказываюсь в похожей позиции, так что испытываю к ней сильную эмпатию.

— К нашей беседе сегодня мы смогли подключить только одного из многих соавторов сборника — Илью Абрамова, специалиста по северным народам и традиционному природопользованию, вместе с которым ты, Федор, написал одну из интереснейших глав сборника — о гидрографии Тобольского Заболотья. Как вы делили работу над главой и над книгой вообще? Как вообще различаются ваши с коллегами подходы к пространству?

ФК: Очень трудно, на самом деле, было делить эту работу, потому что мы были в поле вместе и работали тоже вместе. Поэтому некоторые главы сборника, в которых я участвую, так и выглядят. Я как тот пострел, который везде поспел — смог со всеми немного поработать и все посмотреть. У коллег при этом были свои исследовательские проекты, в которые я, с одной стороны, вписывался, а с другой — вписывал их в общий синтетический и полилокальный проект, при котором мы пытались увидеть побольше и перемещались между темами.

Илья Абрамов: Это было продолжение моей привычной полевой тематики. До поездки я четыре года работал в соседнем, Кондинском районе Ханты-Мансийского автономного округа, непосредственно граничащем с Заболотьем, поэтому сказать, что я для себя открыл что-то принципиально новое, вряд ли могу. В то же время этот ландшафт меня по-своему все же удивил. Но больше всего наша экспедиция понравилась мне своим необычным составом: с одной стороны, был теоретически очень подкованный Федор, с другой — исламовед Максим Черепанов, хорошо знавший религиозный ландшафт. У меня взгляд географический, а у Федора — феноменологический и методический. Поэтому мы работали друг на друга, и все это усиливало наш текст. Максим в главе не обозначен как соавтор, но он всегда где-то там стоит за нашими спинами со своими знаниями, знакомствами и шутками-прибаутками.

Все часто складывается не из готовых фрагментов. Не было бы Максима — у нас бы не появился наш проводник Абдулла Кучумов, а ведь отчасти его глазами мы и видели Заболотье. Надо понимать, что в нашем исследовании не было звериной серьезности, нам было приятно путешествовать. Как появилась идея экспедиции — сейчас я даже не вспомню, может быть, Федор мне поможет.

ФК: Я как человек из Тюмени всегда любил Заболотье. Это наша достопримечательность, про нее периодически пишут в местной прессе, про нее даже фильмы 1990-х годов есть, как сейчас говорят, совершенно доставляющие: журналисты едут на моторке под мрачную синтезаторную музыку, как будто они попали куда-то в сердце Африки, и с эпическим воодушевлением и надрывом описывают совершенно обычную жизнь местных людей. Можете найти в интернете фильм «Уватский капкан», поймете, о чем я говорю.

Начало наших путешествий можно отнести к 2010-м годам, когда появилась практика выездов в окрестности Тюмени и Екатеринбурга с разными людьми и разными целями, в широком смысле краеведческими. Первый раз я оказался в Заболотье зимой 2015 года, было Рождество, впечатления остались потрясающие. Зимой туда можно попасть на машине, что, конечно, требует некоторых усилий, но в целом это гораздо проще, чем добираться летом пешком по болотам, а затем по резкам [заболотские рукотворные каналы. — Прим. ред.]. У тюменских водителей зачастую есть опыт езды по зимникам [дорога, эксплуатация которой возможно только при минусовых температурах. — Прим. ред.], потому что если ты бываешь на «севере», как у нас говорят, то есть в Ханты-Мансийском или Ямало-Ненецком округах, этого не избежать, это реальность северных мест.

Я всегда хотел туда вернуться. Основная проблема, которую мы обозначили в нашем тексте про Заболотье, — сезонность. Посторонние люди приезжают туда зимой. Это всегда было так, и чиновники XIX века тоже приезжали туда зимой. Но из-за этого приезжающие не видят самую потрясающую ландшафтную вещь — местную рукотворную гидрографию. Зимой туда добраться проще, там совсем другая атмосфера, которую мы попытались отразить в другой главе — про зимники. Так что я всегда знал, что вернусь, а уж оказаться при этом в компании Ильи, Максима и Абдуллы — это было просто чудо.

— Ощущения о которых говорит Федор, хорошо переданы в тексте главы «Вызов болот». Мне показалось, что в ней есть некое мерцание, она читается не хуже, чем условный Толкин, во всяком случае, я испытывал знакомые вибрации. Этот мир — и таинственный, и близкий, и далекий одновременно — захватывает неимоверно. С одной стороны — от административного центра его отделяет всего 50 километров, с другой — это какой-то «карман реальности». Это так?

ФК: Ну, тут имеет место определенная экзотизация. Это, видимо, как-то резонирует с популярным образом антрополога, этнографа или географа. Мол, ты куда-то поедешь, в дремучие дебри, и откроешь там что-то неизвестное. Наверное, это кого-то и приводит в антропологию, но я никогда таким не был — не мечтал, чтобы моя работа была связана с опасностями, с приключениями, с поездками к каким-то условным пигмеям бамбути или бушменам Калахари. Это, конечно, прикольно, но современная антропология мне нравится тем, что в ней можно изучать не экзотичное, а повседневное. Вообще, неэтично экзотизировать предмет своей работы. Мне кажется, что такой же точки зрения придерживались и другие участники наших экспедиций.

Я в последнее время много рассказывал о «Ландшафтах», и разговор неизбежно начинается с Заболотья, почти всегда. Иногда хочется сказать: что мы все об этом, давайте и о другом поговорим. Да, наверное, это можно считать удачей для антропологической книги, что в ней есть такая хитовая глава, но для меня гораздо важнее, что из нее есть выходы и на неклассическую антропологию.

В Заболотье живут те же самые современные люди, что и мы с вами, гигантской культурной разницы вы никогда не почувствуете. Она, безусловно, есть, и отрицать ее нельзя, но в нашей книге, если говорить о стоящей за ней феноменологической идее, идет речь о поиске универсальных вещей, о том, как делаются типичные места. Антропология заточена на то, что ищет культурно-специфичные вещи, это считается ее ценностью и главным профессиональным приемом, но также она может рассказать и об общечеловеческом, о вещах, которые находятся повсюду, рядом с каждым. Я, по мере сил своих, именно такой антрополог: мне нравится всматриваться в окрестности, например, заниматься городом.

И Заболотье меня привлекало именно этим: полтора часа на машине от Тобольска, где цивилизация, все красиво, и вдруг ты оказываешься в месте, где часы щелкают и тебе рассказывают сказки про джиннов. При этом рассказывает не шаман, условно говоря, а человек, который мог бы жить в том же Тобольске, но живет здесь, потому что это его выбор. И именно в этом я вижу такое мерцание между тем, что иногда мы культурно-специфичны, а иногда универсальны, понимаем друг друга как люди и всегда как-то переключаемся из одного режима в другой. Меня это всегда интересовало и интересует сейчас.

ИА: Я к моменту нашей экспедиции побывал на многих зимниках, и этот ничем от них не отличался, кроме своей незначительности по расстоянию. Заболотье — это самый близкий север. Зимник ассоциируется с дальностью расстояний и некоей изолированностью, но оказалось, что попасть в Заболотье таким образом довольно легко: полтора-два часа до Лайтамака из Тобольска. Да, эту дорогу иногда переметает, иногда заносит, но это все равно ничто по сравнению с десятками часов, которые ты затрачиваешь, передвигаясь по остальным зимникам Сибири. В нашем случае — ты будто пролетел по автостраде. И вот эти ощущения — близости и изолированности одновременно — меня тоже поразили. Я понял, что это маленький кармашек далекого Севера, но при этом практически под боком у агломерации.

— Ваш полевой (а точнее — болотный) дневник напомнил мне путешествие экипажа «Самой легкой лодки в мире» Коваля — одной из любимых книг детства. Реальность в ней весьма условна, как и в мире Заболотья, как мне кажется, хотя вы и подчеркиваете, что люди, живущие там, практически ничем от нас не отличаются. Тем не менее эта «зыбкость» в речи информантов, на мой взгляд, все же ощущается. Вы ее чувствовали? И если да, то как ее можно вербально обозначить более точно? 

ИА: Специфика Заболотья в том, что местные татары, в отличие от тех же кондинских манси, еще и говорят по-татарски. Когда мы пересекали Карасье озеро, то подрезали чужие сети, срезали их винтом, когда двигались вдоль берега в кромешной тьме. Абдулла немного потерял навигацию, у него не было GPS, и он двигался по памяти, а когда не видно берегов, это довольно сложно. Так что, когда мы увидели светящееся окошко на берегу и подошли к избе, то было очень интересно: как нас сейчас встретят, кто это будет?

В избе было два сибирских татарина, Султан и его знакомый. Они говорили между собой по-татарски, так что от нас скрылся контекст, смысл этих первых разговоров. Мне до сих пор интересно, как Абдулла с ними объяснялся по поводу этих срезанных сетей, ведь это убыток. Антрополог по умолчанию всегда обладает статусом гостя, отношение к нему скидочное. С местного человека будет большой спрос, а с гостя ты не спросишь, потому что откуда он знает местные правила и нюансы? И вот это ситуация ночного контакта (хозяева уже собирались ложиться спать) была антропологически интересной и запоминающейся. Но если бы мы знали татарский язык, то наверняка написали бы в дневниках что-то еще.

ФК: Я на самом деле испытываю довольно большой страх сцены за эту книгу и за то, что мы в ней понаписали. У меня не так много чисто антропологических текстов, больше — исторических, там все иначе. За свой дебют я переживаю и потому, что мы пишем о живых людях, и их жизнь продолжается. Это не люди из книжек, не люди из архивов. Да, в науке их принято называть информантами, но в жизни информант часто выглядит как не очень отличающийся от тебя человек, с которым вы познакомились и поехали посмотреть какое-то место. Ключевые этические проблемы антропологии — осознание того, что у собирателя есть власть над информантом, и обсуждение того, каким должно быть соотношение этих позиций, гарантирующих безопасность взаимодействия. Это действительно очень важные вещи и над ними необходимо постоянно думать, осознавать ответственность.

Как городскому антропологу и как преподавателю нашей лучшей на свете магистратуры «Концептуальная урбанистика» мне, например, теперь приходится работать с представителями девелоперских компаний. Помимо непосредственного профессионального знания, которого у меня нет и за которым я к ним прихожу, у этих людей намного больше ресурсов, чем у меня. Например, они банально больше путешествуют, формируют насмотренность. Есть и второй момент, который в случае девелоперов можно обозначить как антропологию элит. В это поле не так просто войти, оно должно тебя принять, ты не можешь никому там на голову свалиться явочным порядком. Это все ставит на свои места, в том числе и по отношению к другим собеседникам, из условной деревни.

У антрополога, наверное, такая судьба — всегда находиться в состоянии чужака. Нужно исходить из того, что твой собеседник, кто бы он ни был, всегда может быть больше, умнее тебя. И уж точно он всегда опытнее, но тебе все равно придется как-то с ним работать. Что здесь, если говорить про девелоперов, может помочь? Ну, наверное, нужно относиться к ним как к представителям городской профессии.

Как я уже говорил, мы можем поискать и другую историю, связанную не с артикуляцией культурных различий, а с какими-то общими штуками. Не хочется называть их универсалиями, такое утверждение довольно опасная вещь, но о чем-то, что нас объединяет, делает людьми, путешествующими людьми, людьми, которые почему-то хотят пойти и посмотреть на эту речку, причем — все вместе, несмотря на то, что все живут в разных местах и у всех разные бэкграунды. Надо говорить и о культурной специфике, и об общих закономерностях, а точнее, об историях, происходящих в сложном мире, где у всего есть и та, и другая сторона.

— Согласны ли вы с Латуром, что время в пространстве распределено неравномерно и можно при достаточном усердии попасть в анклавы прошлого, параллельного настоящего или даже будущего?

ФК: Это правда. Географы вообще говорят, что все в пространстве распределено неравномерно, почему время должно отличаться? В нашей книжке я описал, как видят депопулирующую сельскую местность жители деревень — в виде стоящих в их памяти и очень важных для них домов-призраков, от которых в реальном ландшафте ничего не осталось. А когда я стал работать в городе и начал общаться со строителями и девелоперами, то оказалось, что у них тоже есть дома-призраки, те, которые уже есть на рендерах, но еще не построены. И оказалось, что строители видят город на годы вперед, и это не просто риторика, а вполне конкретное профессиональное видение, со множеством последствий.

ИА: Совершенно точно, что пространство и время распределены неравномерно, особенно в России с ее расстояниями. Путешествуя по стране, ты иногда будто проваливаешься в прошлое, а иногда — и прорываешься в будущее, когда едешь, например, мимо Москва-Сити. Кто-то считает, что в России одновременно сосуществуют сразу три временных слоя: часть общества архаична, часть все еще переживает индустриализацию, а города-миллионники существуют уже в постиндустриальном пространстве. Эту парадигму можно разделять или критиковать, но важно действительно находить общее. Базис существования у человека один — он находится на земле. Отношения с этой землей можно описать, их можно пронаблюдать. Лучше всего — своими глазами и с проводником.

— Есть ли у вашего исследования литературные корни? И, если расширить вопрос, почему граница между научным и поэтическим в вашем сборнике так тонка и взаимопроницаема?

ИА: Я много читал страноведческой литературы и классиков географических описаний, российских прежде всего: Семенова-Тян-Шанского и прочих. И это то, чего мне не хватало во время обучения на высшей ступени. География в ее университетском понимании перешла к видению человека и пространства как проектов и ресурсов, закрепилась во властных рамках, решая, куда что сдвинуть, чтобы это лучше работало. Для меня это был колоссальный разрыв с теми прекрасными описаниями, которые давали в своих книгах классики географии XIX века. Так что мои референты там — где-то на рубеже XIX–XX веков, я больше всего люблю травелоги именно этого времени. Интуитивно я опирался именно на них. Плюс — на классиков этнографии, которые в лучших своих трудах никогда не забывают описывать контекст. Дневниковый контекст сразу задает язык описания. К нему стремился и я, даже иногда сокращая Федора там, где он раздувал исторические части. Федор, прости!

ФК: Мне очень понравилось писать вместе с Ильей, это было прекрасное времяпровождение. Начнем с того, что география по природе своей — это описание. Она же началась с хорографии, описания конкретных регионов на поверхности земли, и уже только после этого стала давать представление о земле в целом. Как историк я занимался и продолжаю заниматься травелогами, для меня они не менее важны, чем для Ильи. Конечно, хотелось в это поиграть, чтобы в тексте был элемент травелога, элемент рассказа о поверхности Земли, увиденной собственными глазами, и т. д. Я стараюсь это привязать к хорографической традиции географии человека, которую лучше всего знаю на примере англоязычной human geography. Там в последние полвека с небольшим происходило много интересного, что было бы полезно знать и нам. Хотелось бы об этом подрастающему поколению рассказать, потому что Джона Бринкерхофф Джексона [американский эссеист, писавший о типичных формах культурного ландшафта США. — Прим. ред.] или И-Фу Туана [американский географ китайского происхождения, один из основателей гуманитарной географии, автор концепции топофилии. — Прим. ред.] в России пока не перевели.

— Я знаю, что ты переводишь И-Фу Туана и с интересом читаю выдержки из него в твоем телеграм-канале.

ФК: Надеюсь, что дело в итоге дойдет не только до выдержек, хотелось бы сделать эту традицию более известной в России. А вообще я очень люблю литературу, у меня с ней связана большая часть жизни. Да, мне всегда хотелось видеть больше лирики, в том числе внутри науки. Упомянутые выше классики географии человека считали литературные описания пространственного опыта важнейшим источником для географа. А классические антропологические монографии — это прежде всего хорошая литература. И Малиновский [британский антрополог польского происхождения, основоположник функционализма в антропологии и социологии. — Прим. ред.], и Эванс-Причард [один из основоположников структурного функционализма и современной социально-культурной антропологии. — Прим. ред.], и многие наши книги, например «Чукчи» Богораза [Владимир Богораз — российский революционер, писатель, этнограф. Считается патриархом советского североведения. — Прим. ред.] — это очень хорошая литература! Можно вспомнить и Константина Носилова [русский полярный исследователь, путешественник, этнограф, писатель, журналист. — Прим. ред.], это такая уральско-сибирская звезда. Про него нам рассказывали на первом курсе, с тех пор я его люблю, он часто писал про те же места, что и мы.

Но здесь тонкий момент: какие-то вещи мы не можем публиковать в нашей обычной рабочей повседневности, и не из-за того, что цензура, просто есть академический формат. Попробовали бы мы опубликовать нашу статью про Заболотье в каком-нибудь географическом журнале, даже очень хорошем! Это был бы неформат. Для этого понадобилось делать книжку самим.

— Федор, ты отчасти предварил мой следующий вопрос. Я знаю тебя среди прочего как прекрасного поэта и исследователя поэтических практик. В частности, меня очень впечатлила твоя работа, разбирающая тему литературного освоения Севера в советский и позднесоветский периоды. В случае «Ландшафтов» помогал ли поэт исследователю? И, если да, как они сосуществовали, в чем эта помощь выражалась?

ФК: Поэт мне помогает всегда. Это та часть меня, которую я стараюсь особо не светить, отчасти — предназначенная для внутреннего пользования. Но поэзия нужна для сохранения душевной здоровости, если можно так выразиться. Как говорят классики, чтобы не впасть в отчаяние от того, что совершается дома в широком смысле этого слова.

Я же из Тюмени, представляю поэтическую традицию тюменщиков, самые яркие фигуры в которой — мои старшие товарищи Владимир Геннадиевич Богомяков и Мирослав Маратович Немиров. Если принимать мир исключительно прозаически-серьезно и не описывать его лирически — я бы в таком мире жить не хотел. Для меня поэзия — это убежище, позволяющее вернуться к себе, к истокам. Путешествия в этом смысле — похожая вещь. Наверное, поэтому они и совпали.

— Третья глава сборника — «Как увидеть сельские мечети» — открывается абзацем о том, как в целом «читать ландшафт». Это, как выясняется, и обманчиво просто, и невероятно сложно, тем более когда речь идет не об экзотических местах, а о тех, что находятся буквально «под боком». Как отладить свой зрительный аппарат, чтобы замечать то, чего не видишь повседневным взглядом? Можете ли вы поделиться практическими советами, как перенастроить оптику? Есть ли специальные упражнения, тренирующие взгляд исследователя?

ИА: Прежде всего, должна быть искренняя любознательность, а во-вторых — какое-то фундаментальное образование, связанное со средой. Чтобы ты был хоть в чем-то специалист. Мы не можем быть профессионалами во всем: Максим Черепанов увидит в сельских мечетях то, чего мы с вами никогда не разглядим. Но он насмотрен десятилетиями, а кто мы такие рядом с ним? Я в свою очередь насмотрен на физический ландшафт, на практику природопользования в естественной среде — хорошо замечаю, что не так и не там лежит и что следует маркировать как аномалию, требующую пояснений от хозяев. А что замечает Федор, мне самому интересно узнать.

ФК: У меня не очень практичный взгляд, на самом деле, больше поэтический. Поэтому мне очень нравилось сопоставлять полевые дневники. Попросил я дневник и у Максима, но его никак нельзя было использовать (смеется), потому что у Максима там вместо развернутых записей были отдельные ключевые слова, которые он понимал, как расшифровывать, а я — нет. Настоящий антропологический дневник! По большому счету, ты его не должен никому показывать, это твой рабочий инструмент. Но тут мы решили провести эксперимент и обменяться дневниками.

Мы сопоставили наши с Ильей тексты, и вот тут я разность наших взглядов и ощутил, сказал себе: «Что ты там вообще делал, почему никуда не смотрел? Илья столько всего заметил, а ты какие-то листья красивые описываешь». Я, конечно, не тот парень, который сразу замечает какие-то прагматические подробности и доскональное знает матчасть, хотя студентов пытаюсь этому учить.

Мой ответ на твой вопрос: опыт. Массу вещей мы через него получаем. Если у тебя нет опыта — приобрети его. Сразу ты никогда не станешь идеальным наблюдателем, но только с необходимым опытом можешь серьезно чем-то заниматься. Я весь прошлый год водил своих студентов на интервью, и часто было непонятно — зачем это нужно: интервью не совсем совпадали с их магистерской диссертацией или конкретной темой, над которой они тогда работали, но я их упорно приглашал, погружал в тему. И вот сегодня я встретился со студентом, который вернулся с летних каникул, и он внезапно начал работать со мной в паре: стал чувствовать себя уверенно, задавать вопросы и вообще — перестал казаться новичком. То есть он начал вести себя как полевой исследователь, человек, совершенно органичный этому пространству, в данном случае — пространству интервью с представителем девелоперской компании.

Раз у нас сегодня вечер откровений, то признаюсь, что я никогда не был экстравертом. Я не занимался антропологией в юности, потому тогда я любил читать книжки, но не особенно любил разговаривать с людьми и, как уже говорилось выше, не особенно стремился к экзотике. Но в какой-то момент оказалось, что я достаточно экстравертен, мне стало трудно оставаться историком, что-то вытаскивало на улицу, к людям и местам. Сейчас я — не идеальный разговорщик, но кое-какой опыт накопил, и этот опыт работает.

То же самое с опытом прогулок, путешествий и разглядывания ландшафтов: ты всегда можешь найти человека, который расскажет тебе, что ты видишь. Опыт невозможно превратить в совокупность каких-то операций, которым ты должен научиться. Наверное, это можно сделать, почитав работы по антропологической методологии и по методологии исследований культурных ландшафтов, их достаточно, но ключевая история заключается в том, что у тебя ничего не будет без опыта, постоянно повторяющегося взаимодействия с другими людьми, другими ландшафтами. А когда появится опыт — ты найдешь точку или тему, которая тебя больше всего заинтересует.

Стандартная академическая практика нас учит: когда ты пишешь заявку на грант, ты должен четко сказать, что ты будешь в его рамках делать. У тебя должна быть программа действий, цели, задачи. С другой стороны, в деталях понимать перед началом поездки, что я там буду делать и что я там открою, мне не нравится, это кажется провалом: зачем куда-то ехать, если ты знаешь ответ. В общем, есть логика индуктивная, есть дедуктивная, а есть абдуктивная: куда-то пришел, что-то увидел, вытащил это из реальности и стал над этим думать. Абдуктивность антропологу необходима: ты сперва должен упасть в воду, а потом уже про нее размышлять, искать какие-то разломы и развилки, открывающие тебе дальнейшие пути. Как у Клиффорда Гирца, описывающего петушиные бои у балийцев, которые затем раскручиваются в большую историю про устройство балийского общества.

Но в целом, я собрал целую библиотеку текстов, именно обучающих полевика тому, как читать ландшафт. Я их периодически разбираю со студентами и пишу про них в своем ТГ-канале «(Не)изящный хинтерланд». На одну такую книжку, Эндрю Мэтьюза, который исследовал крестьянские ландшафты в Италии, я в этом году написал рецензию, можно ее посмотреть на сайте журнала «Крестьяноведение».

ИА: Замечание Федора про опыт очень важное, я полностью к нему присоединяюсь. Хочу лишь еще раз акцентировать внимание на том, что наше мышление — письменное. В поле мы зачастую просто впитываем информацию, и нам не хватает времени или навыка все это отрефлексировать — быстро и «в моменте». Потом, когда ты сидишь и фиксируешь свои впечатления, появляются вещи, которые в принципе в твоей памяти не могут всплыть, кроме как при писании. Вся эта писанина, довольно рутинная, это и есть способ рефлексии. Так что один из способов лучше наблюдать — это больше писать. И делать это на регулярной основе. Не так важно, что ты наблюдаешь, как-то, сколько деталей ты способен запомнить, пропустить сквозь себя и, подключив теорию, анализировать.

— Какой личный топ-5 книг по антропологии, путевым заметкам, психогеографии и смежным областям вы бы посоветовали читателям «Горького», увлеченным искательством и расширением знакомых пространств? Без каких книг не обойтись перед выходом в психодрейф?

ФК: Когда мы начинаем говорить о книгах, у меня сразу включается другой регистр, неразговорный: нужно сесть и подумать. С другой стороны, я уже когда-то рекомендовал читателям «Горького» свой топ книг по исторической географии, можно к нему вновь обратиться. Вообще можно браться за любую хорошую полевую книгу и смотреть, что можно из нее украсть методически.

В прошлом году, преподавая студентам антропологию, я очень внимательно перечитал книжку Никхила Ананда «Гидравлический город», исследующую инфраструктуру водоснабжения в городе Мумбаи. То есть, с одной стороны, эта книга про водопровод, но с другой — она отлично представляет многообразие способов получения информации в городской среде, может служить источником вдохновения при работе в любом городе. Готовясь к другой лекции, я прочитал книгу Тревора Маршана про самодеятельных строителей Мали. Прекрасная книга о мире, который ты вообще не знаешь. Это Африка, глинобитные мечети, это люди, говорящие на языке, на котором ты никогда не будешь говорить, что-то совершенно далекое, казалось бы, от нас. Но, наверное, антропология для этого и нужна. Какая еще наука способна составить подробный рассказ о человеческой жизни в определенном месте или работе в определенной сфере, причем дать его в человеческом масштабе, глазами человека, с земли, феноменологически?

Внезапно выясняется, что и Ананд, и Маршан имеют к нам прямое отношение, потому что у тебя тоже есть водопровод и ты тоже живешь в доме, построенном строителями, пусть и не самодеятельными, как в Мали. Более того, ты начинаешь понимать, что между строителями и водопроводчиками прошлого и будущего вообще много общего, несмотря на разделяющие их километры и века.

Из российских книжек, тоже очень богатых в этом смысле, назову, разумеется, «Сбои и поломки» Ольги Пинчук и недавно изданных «Бездушных бюрократов» Александры Мартыненко. Я их фанат, как и фонда «Хамовники», который эти исследования поддержал.

ИА: Если вы молодой, лет до 25-30, антрополог, то я смело бы порекомендовал «Печальные тропики» Леви-Стросса — пример того, как красиво мыслить в потоке, но при этом оставаться очень предметным. Тут же Клиффорд Гирц с его петухами, хотя это уже немного общее место. Из наших авторов я бы порекомендовал «Ачайваямскую весну» Юрия Симченко и Владимира Лебедева, уважаемых советских североведов. Книга на меня произвела большое впечатление, ее действие разворачивается в Корякии, среди оленьих табунов коряков и чукчей. Из того, что больше касается нашей реальности и современности, я бы рекомендовал Симона Кордонского, который точно вправит мозги насчет того, как устроено российское общество. В плане географии могу посоветовать работы Владимира Каганского, лучше всех писавшего о том, что произошло с советским ландшафтом.