Биографический очерк, который мы предлагаем вашему вниманию, был опубликован в «Каторге и ссылке» — так назывался печатный орган Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев — одной из самых влиятельных общественных организаций, появившихся вскоре после Октябрьской революции 1917 года. В 116 выпусках журнала за 14 лет его существования (с 1921 по 1935 год) было опубликовано огромное количество документов и воспоминаний о недавнем прошлом революционного движения: подполье; политическая и повседневная жизнь в тюрьмах и на каторге; портреты друзей и знакомых, которые не вернулись из заключения; жизнь в эмиграции. Активное участие авторов «Каторги и ссылки» в исследовании и критике революционного движения оказало существенное влияние на историографию того времени. В начале 1930-х годов Общество, большинство членов которого придерживались околонароднических взглядов, оказалось «принципиальным врагом марксизма» и было закрыто. Чуть позже многие сотрудники издания попали под репрессии, вновь оказались в заключении или были расстреляны.
«Горький» публикует биографический очерк, посвященный Осипу Аникину («Каторга и ссылка» № 4 за 1922 год). Автор — эсер Евгений Михайлович Тимофеев, половину жизни он провел в тюрьмах и ссылке, в сентябре 1941 года был расстрелян. Очерк «Осип Аникин» повествует об «одной из жизней русского человека»: сначала городовой в московской полиции, затем «глухарь» в Петрограде на заводе, а уже перед каторгой — террорист, убивший инженера Рухлова, брата министра путей сообщения.
Осип Аникин
В кругу нашей каторги Осипа нельзя было не заметить. Как не обратить внимания на колосса, который на целую голову горой поднимался над всеми, как было не отметить этого гигантского старика среди молодежи, едва успевшей вступить в третий десяток своей жизни. Сразу же чувствовалось, что он иной, особенный. И невольно появлялось желание подойти к этому могучему старику и узнать его историю — понять ее. Сделать это было нетрудно. «Дед» Аникин охотно и добродушно рокочущим голосом излагал «повесть о днях своих». Но после того, как вы ознакомились с его делом, его прошлым, после того, как из его нехитрых слов, перед вами сплеталась нехитрая же история — вы оказывались в еще большем недоумении: с еще большим удивлением смотрели на человека-гору, именуемого то «дедом», то «малюткой».
Родился Аникин давно — должно быть одновременно со многими из отцов его товарищей по каторге... К средине восьмидесятых годов он уже успел отбыть военную службу, а потом служил городовым. Да, этот террорист, член боевой дружины Петербургской рабочей организации П.С. -Р., имевший бессрочную каторгу, а на суде получивший и смертную казнь, — был, и был очень долго, городовым...
Призванный на военную службу прямо из деревни (родом Аникин был из Тверской губернии), Аникин там немного, — но очень немного — подучился грамоте, а потом, по окончании службы, поступил в состав «чинов полиции Московского градоначальства». Огромный рост, колоссальная сила, громовой голос в соединении, очевидно, с хорошей выправкой, которая и в 60 лет позволяла Аникину держаться прямо и ходить как на плац-параде, обратили на него внимание начальства.
— Я в Москве у кофейни Филиппова на Тверской стоял, — бубнил своим шепотком, слышным повсюду, Осип. — Пост самый важный был, потому как студенты там собирались...
Не знаю, когда и какие студенты собирались в кофейне Филиппова. Но Осипа всегда ставили на этот пост, по его словам, именно из-за студентов.
— Потому, что я умел с ними обращаться, — пояснял Аникин.
Начальство Осипа полагало, очевидно, что «бунтующие всегда» студенты боятся и не «скандалят» при наличии такого силача, как Аникин. На самом деле ларчик просто открывался.
— Ребята они — эти студенты — были хорошие. Чуть что начальство какое или там подозрение — я им это и шепну. Смотришь — их уж никого и нет. И все в порядке. Глядишь, еще мне целковый дадут... Так и жил я с ними душа в душу...
Должно быть это «житье душа в душу» продолжалось долго. Потому что Осип успел и часы за беспорочную службу получить, и от самого Трепова имел какую-то похвалу, в письменной форме изображенную... Но несмотря на эти служебные успехи, Аникин однако службу в полиции бросил. Почему?.. — Да, так, надоело... — отвечал Осип на этот вопрос.
Думаю, что случилось нечто другое.
Дело в том, что Осип начал вдруг читать Евангелие — и не только читать, но и понимать его. Понимать, как увидим дальше, по-своему, но все же понимать и прилагать его мерку к себе и своим делам. При этих условиях трудно было остаться образцовым треповским городовым...
Аникин бросает службу, бросает Москву и поступает в Петрограде на завод. Специальностью своей он выбирает котельное дело и становится он — ярко запечатленным пером Гаршина — «глухарем» [«глухарями» называли рабочих, занимавшихся тяжелым низкоквалифицированным трудом: они держали изнутри котлов заклепки, по которым снаружи стучали молотом, быстро глохли и часто калечились – «Горький»]. Уже пожилой, женатый и имеющий ребят, Осип, очевидно, не попал в круг тех новых настроений, которые начали захватывать петербургских рабочих девятисотых годов. Полуграмотный, он не интересовался разными вопросами; привыкший к дисциплине, он не годился для бунта. Все, что он делал в это время «для души» — это было чтение Евангелия. Сам, по складам почти, он разбирал эту книгу, и сам же по-своему и понимал ее. И когда вдумался в свое понимание — то оно вышло очень простым, но очень неожиданным… «Всякую сволочь убивать надо» — так, очевидно, приходится формулировать заповедь, вычитанную дедом Аникиным там, где «великий старик» Толстой вычитал философию непротивления злу.
Как, каким путем могла от Евангелия отслоиться такая максима — я никогда не мог уяснить у Аникина. Но факт остается фактом. Не от Ветхого Завета, как тиранобойцы XVI века, а от Завета Нового — от книги, дышащей призывом к смирению, любви и прощению, — Аникин подошел вплотную к террору и оправдал его, и вменил его себе как долг верующего христианина… Вот в таких-то настроениях и встретил Аникин 1905 год. В это время он работал все тем же «глухарем» в мастерских Варшавской железной дороги. Ширящееся рабочее движение, вырвавшееся из подполья, захватило и его. Правильнее — в этом движении, со всех сторон подступившем к нему, он почувствовал что-то родное своим настроениям и бросился в него, как в свою стихию. Сталкиваясь с различными течениями в рабочих кругах, он останавливал свое внимание исключительно на том, как они представляют себе методы борьбы. Далее проще. Ни методов борьбы, нет, другого искал Осип Аникин. Он искал людей, которые готовы «бить сволочей» и с которыми он сам хотел этим делом заняться. При таком настроении Осип, конечно, должен был попасть к эсерам и зацепиться за их кружки и организации. Так оно и вышло. Аникин стал членом рабочего кружка в подрайоне «Варшавских мастерских», он посещал очень аккуратно заседания этого кружка, слушая внимательно молодых пропагандистов, излагающих основы политической экономии и конституционного права, но... я сомневаюсь, чтобы из этих занятий «дед» мог что-нибудь почерпнуть: не его, уже имевшего за собой опыт пятидесятилетней жизни, могли научить эти кружки; не ему, готовящемуся выдавать замуж свою дочь, могла импонировать безусая молодежь. Да и чему он мог еще учиться, когда в Евангелии все так ясно сказано?.. Но вот, когда стали из рабочих формироваться боевые дружины, Осип попал в них первый и он же первый решил идти на террористический акт. Никто и ничто не могло ему помешать в этом. Старик был упрямого характера и, если он решил, отговорить его было нельзя.
В феврале 1906 года петербургская рабочая организация П.С. -Р. постановила ответить рядом террористических актов на ту политическую чистку в рядах рабочих, которую в это время — после третьей забастовки — начала производить фабричная заводская администрация.
Особо рьяно чистка эта, т.е. увольнение неблагонадежных, происходила на Путиловском и Обуховском заводах и в мастерских Варшавской железной дороги. Поэтому между 10 и 15 февраля 1906 года были убиты: на Путиловском — помощник начальника завода, инженер Назаров, в мастерских Варшавской дороги — инженер Рухлов (брат министра путей сообщения) и произведено неудачное покушение на начальника Обуховского завода.
Инженера Рухлова убил Осип Аникин. Картина этого террористического акта донельзя характерна по отношению к Аникину. Рухлов был застрелен им на станции (не то при выходе, не то при посадке в вагон). Покончив с ним, Аникин разбросал окружающих и бросился бежать. За ним полетели в погоню. Последняя длилась очень долго. И, наверное, скрылся бы могучий старик, если бы по нем не открыли стрельбу и если бы одна пуля не ранила его в пятку. Аникин не мог больше бежать. Оглядевшись кругом, он увидел себя где-то на путях среди сугробов снега, в которых торчали лопаты. Осип немедленно вооружился одной из них. И долго еще продолжалась борьба между подбежавшей погоней и этим раненым «великаном». Его лопата швыряла людей, как тот снег, который ею обычно разбрасывали. Наконец, истекающий кровью Аникин был свален, избит и доставлен в тюрьму... Вечером этого дня мне пришлось быть на собрании П.К. Я помню, как нервно была настроена публика, работавшая в районе Варшавских мастерских и знавшая Аникина. «Вы поймите, — говорил мне один из организаторов рабочих столовых, — ведь „малютка” совсем малютка; ведь это темный человек. Да он уж и упрям. Ну как можно было пустить его на такое дело! Погибнет сам, оконфузит и партию».
Но «малютка» и не погиб — что, правда, не от него зависело — и партии не оконфузил, что уже целиком зависело от него одного. Этот «темный старик» по-своему знал, что он делал, и твердо знал, почему он это делал. И во время следствия, и на суде, и после суда, уже со смертным приговором — он был бодр, весел и ни о каких компромиссах со своей совестью не помышлял. На суде он не произносил речей — он не был оратором. Но он не дрогнул, когда прозвучал приговор, а когда после суда к нему явился кто-то с предложением подать прошение о помиловании, он этого предлагающего выпроводил от себя совсем неделикатно... Чувствовалась в человеке твердая сердцевина, а в его могучей прямой фигуре все дышало силой... Осипа не повесили. Смертная казнь ему, как и судившимся несколько раньше за убийство инженера Назарова, была заменена бессрочной каторгой, и весной 1907 года Аникин был уже в нашем Александровском централе. Здесь он пробыл без перерыва 10 лет, вплоть до революции 1917 года.
Старик выжил, дождался того, о чем каждый день тосковала его душа. А она тосковала... Осипу было трудно, труднее других переносить бесконечные годы тюрьмы. Впереди он ждал только смерти. Пожилой, начавший хворать сразу чуть ли не десятком болезней, он не мог ни на что надеяться. А на волю так хотелось! Этот грубый по внешности, сохранивший в неприкосновенности весь лексикон треповского городового, старик был действительно «малюткой» в душе. Он страшно любил свою семью: ею, вестями от нее он жил из месяца в месяц. За годы сидения появились у него и внуки, и к ним рвался старик. Рвался, тосковал, но был тверд как камень. С ним трудновато было жить вместе. Он не понимал необходимости самоограничения при жизни в общей камере. Он ворчал на всех, часто переругивался со многими, но на него никогда и никто не сердился, а он обычно кончал все смехом, от которого дрожали стекла. Но Осипа любили. Ругали его, поучали его — но любили и ухаживали за ним. Всех пленяла его твердость, всегдашняя готовность, несмотря ни на что, разделить общую участь. Все годы своей каторжной жизни Аникин почти целиком проработал в мастерских. Книжки, занятия его мало интересовали. Мало интересовали его и наши политические, научные или литературные разговоры и чтения. Это все было не для него. И если иногда он, вооружившись стариковскими очками («для слона», говорили у нас) садился за книгу, то это было так, от нечего делать. Да и редко это случалось. Вот поговорить о своей семье он был готов всегда и всегда, очевидно, думал о ней... Веровал ли он в это время в свое «Евангелие»? Думаю, что, да. Среди атеистической каторги этим никто не интересовался, но сколько раз ни приходилось говорить с Осипом о том, почему он «убил», он всегда ссылался с живой убежденностью в своей правоте на Евангелие...
Мы, все окружающие его, были убеждены, что рано или поздно, но «дед» умрет на наших руках. С каждым годом все новые и новые болезни появлялись у него, все дряхлее он становился, и изогнулась, уже прежде такая прямая, такая могучая спина...
Но судьба улыбнулась ему — улыбнулась светлой, радостной улыбкой...
Сильный организм, скрипя, выдержал. Пришла революция и открыла тюрьмы. Осип освободился. Последний раз я видел его в Иркутске недели через две после амнистии, когда он собирался уезжать домой. Я обомлел, встретившись с Осипом. Передо мной был не дряхлый, долженствующий вот-вот умереть старик, а снова могучий гигант — тот самый, которого я знал еще в 1906 году и который, накануне своего суда и смертного приговора, играл с нами — молодежью — в чехарду. Выпрямился стан, посветлело лицо, заблестели глаза… Осип дождался своего. Только видя это перерождение, можно было понять, чего стоило ему выдерживать каторгу. Однако и годы, и тюрьма в конце концов сказались. Через несколько месяцев я получил известие о смерти Аникина. Письмо гласило: вернувшись в Питер, Аникин попал как раз к демонстрации 1-го мая, его гигантская фигура высилась в первых рядах торжественной процессии. Цветами был закидан этот «темный старик»; прежних соратников, с любовью на него смотрящих, видел он кругом себя и был счастлив. За все испытанное, за все пережитое он получил награду… Потом поехал домой, в Тверскую губернию, к той своей семье, к которой все время рвался… И там вдруг неожиданно скончался. Скончался без мук, без долгого хворания, скончался, не видя смерти, пришедшей за ним. Счастливая смерть и странная жизнь… Одна из жизней русского человека.