Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Николай Митрохин. Очерки советской экономической политики в 1965–1989 годах. В двух томах. М.: Новое литературное обозрение, 2023. Содержание. Фрагмент
Это, в общем-то, не рецензия, поскольку я не могу считаться по отношению к книге Николая Митрохина вполне независимым рецензентом. Но автор меня слегка удивил уже в предисловии, и потому захотелось разобраться в наших с ним разногласиях.
«Книга экономического публициста Дмитрия Травина „Очерки новейшей истории России. Книга первая: 1985–1999“ вышла в 2010 году. Фактически она представляет собой попытку переписать „Гибель империи“ Гайдара для массового читателя на основе фрагментов хаотично подобранной мемуарной литературы, анекдотов и нескольких случайных социологических опросов. <...> К сожалению, идея Травина „на пальцах объяснить“, как формировалась и к чему приводила советская экономическая политика, оборачивается примитивизацией и вульгаризацией рассмотренных вопросов, использованием набора штампов». Так написал обо мне оппонент, подчеркнув, что спорит с публицистом, хотя мы с ним оба кандидаты наук (я — экономических, он — исторических). Но удивительно другое. В книге Митрохина десятки ссылок на «Гибель империи» (он прекрасно ее популяризирует), а в моей — лишь две-три. Каждый факт или цитату я всегда подтверждаю ссылкой, но моя книга тематически мало пересекается с тем фундаментальным трудом Гайдара. Половина моей работы вообще посвящена не закату империи, а новой России, да к тому же политика меня интересовала больше, чем экономика. В проекте «Уроки 90-х», помимо моей книги, есть прекрасная работа Леонида Лопатникова «От плана к рынку. Очерки новейшей экономической истории России». Вот она как раз об экономике. Но, судя по отсутствию ее в библиографии Митрохина, он с трудом Лопатникова не знаком. Кстати, именно Леонид Исидорович был научным редактором четвертого тома собрания сочинений Гайдара, в котором опубликована «Гибель империи». Именно он был глубочайшим знатоком этой книги.
Что же касается публицистичности, то в ней нет ничего вульгарного. Вот Митрохин, например, на страницах первого тома делит сотрудников партаппарата на худощавых аскетичных жрецов-сусловцев и жовиальных ревизионистов-спичрайтеров Брежнева, любящих поэзию, женщин и алкоголь. Замечательный образ. Аплодирую. Мы с Митрохиным, как два публициста, хотим дать массовому читателю яркий образ. Сотни страниц наших книг, может, забудутся, а образы — никогда.
Но вот что еще удивительно. В самом конце предисловия Митрохин пишет: «Мне также необходимо поблагодарить представителей младшего поколения советских экономистов и первого поколения творцов экономики российской — Сергея Алексашенко, Евгения Гонтмахера, Альфреда Коха, Бориса Львина, Алексея Ситнина, Дмитрия Травина, Григория Явлинского, биографические беседы с которыми в 2018—2019 годах дали мне много „пищи для ума“». Теперь я оказался не вульгаризирующим публицистом, а экономистом и чуть ли не творцом экономики российской. Творцом я точно не являюсь, и даже как экономиста не ставлю себя в один ряд с Алексашенко, Гонтмахером или Кохом — реформаторами, познавшими на практике гораздо больше, чем мы с Митрохиным могли познать в теории. Но не могу понять, как я так «преобразился» под его пером?
Пришлось серьезно работать с книгой Митрохина. Хотелось выяснить, был ли автор в других случаях аккуратнее, чем в моем. Пока читал, столкнулся в соцсетях с любопытным обсуждением этой книги. Его начал один либертарианец, удивившийся заявлению автора, что среди постсоветских экономистов принято объяснять советскую модель, некритично следуя за авторитетами, причем либертарианцы в плане защиты своих «авторитетов» не слишком отличаются от остальных. Обсуждение свелось к попытке выяснить, с кем из либертарианцев конкретно говорил Митрохин, поскольку ссылками на источник он пренебрег. Увы, обнаружить таких некритичных собеседников не удалось. В том числе среди тех, кого автор благодарил за беседы в конце введения.
По прочтении «Очерков советской экономической политики» выяснилось, что это серьезный труд, заслуживающий внимания. Автор собрал большой, полезный материал, причем не только из научной и мемуарной литературы. Митрохин лично опросил большое число советских начальников. Их воспоминания важны для понимания Советского Союза вне зависимости от того, как интерпретирует их тот или иной исследователь. В целом книга Митрохина — это о начальниках. Автор их любит, искренне ими интересуется, внимательно прислушивается к их мнению. Советского общества в «Очерках» фактически нет. Но я бы не назвал это недостатком. Каждый автор имеет право выбрать тот аспект темы, который ему интересен. Тем не менее недостатков, с моей точки зрения, в книге Митрохина немало.
Объясняя причины косыгинских реформ, автор очень жестко оценивает деятельность Хрущева, отмечая, что она носила «предельно непродуманный характер в силу его малообразованности, бешенного темперамента, зазнайства, нежелания систематически работать с документами, выслушивать аргументы коллег на заседаниях совещательных органов, а также усиливающегося с годами откровенно хамского отношения к людям вообще и к членам Президиума ЦК в частности». Хрущев и впрямь был далек от идеала. Если бы речь шла о написании его политического портрета, можно было бы, наверное, ограничиться черной краской. Но, когда речь идет об экономической политике страны, надо вспомнить заодно, что еще более авантюристичной и авторитарной была сталинская политика, которая заложила основы административной системы (попутно доведя до голодной смерти множество крестьян), которую хотел реформировать Косыгин. И еще желательно вспоминать про авантюризм всей большевистской политики на проведение социалистической революции, после победы которой экономика уже не могла оставаться рыночной. Косыгинская реформа не была попыткой «подчистить» за Хрущевым. Это была попытка сотворить хоть что-то приличное из многолетнего ошибочного опыта. И то, что серьезные экономические реформы в это время осуществлялись в Венгрии и Чехословакии (где не было «страшного Хрущева», но были хозяйственные системы советского образца), показывает важность системных проблем, а не внутрипартийных разборок.
Н.С. Хрущев, Л.И. Брежнев, А.Н. Косыгин и другие в Завидово, 1962 год. Фото: РГАСПИ
Ни в коем случае не подозреваю Митрохина в желании хвалить Сталина, ругая Хрущева, однако из-за проявленной в книге антихрущевской жесткости налицо смещение акцентов. Митрохин уверяет, что в позднесталинское время «централизованное государственное производство дополнялось работой мощного (выделение мое. — Д. Т.) частного сектора, то есть кооперативов (артелей) и „частников“ (надомных мастеров, мастеров по ремонту), покупавших патенты». На самом деле роль Сталина состояла в ликвидации действительно мощного частного сектора, существовавшего до коллективизации в сельском хозяйстве, а то, что осталось (и потом было добито Хрущевым), мощным никак назвать нельзя. Данных о доле этой «мощи» в ВВП автор не приводит, и, думается, значительных цифр «выкопать» из статистики нельзя.
При этом сам анализ деятельности Косыгина в «Очерках» осуществлен верно. Митрохин прав, отмечая, что «в рамках косыгинских реформ» работа, при которой главным показателем стала «прибыльность», требовала поиска выгодных и надежных заказчиков, которые позволили бы получить более высокий процент прибыли и из нее наполнить поощрительные фонды. «Эти азы экономики рыночной били по принципам экономики плановой, равно как и по принципам централизованного управления, ослабляя тем самым власть руководства страны и ее идеологической обслуги (включая многих советских экономистов) <...> Руководство страны оказалось не готово к столь масштабному пересмотру экономической политики и решило ограничиться частными реформами и мерами». Вообще, большим достоинством книги Митрохина является подход, при котором в первую очередь анализируются противостоящие группы интересов. На это далеко не всегда обращают внимание другие авторы. Порой у нас принято представлять советскую экономику как некий монолит. Сторонники видят в ней одно из проявлений действия «нерушимого блока коммунистов и беспартийных», противники — продукт жизнедеятельности «страны дураков». Но на деле жизнь сложнее абстрактных схем, и Митрохину в разных разделах своей книги вполне удалось это показать. Например, он четко демонстрирует, какие группы интересов были объективно заинтересованы в успехе косыгинской реформы, а какие — нет.
Хороша в этом смысле и вторая часть исследования. Там показано, как в аппарате формировались эти группы и каковы были формальные, а также неформальные механизмы согласования противоречащих интересов. Еще одно важное достоинство этого раздела — четкий разбор (по пунктам) причин, не позволявших осуществлять эффективное планирование. Митрохин прав, когда демонстрирует ряд объективных обстоятельств, а не сваливает проблемы на отдельные ошибки отдельных «товарищей» или недостаток вычислительной техники, способной просчитать все связи лучше рынка. Я помню, что в годы больших споров о плане и рынке такие взгляды были популярны. И могу их сторонникам, если таковые еще остались, посоветовать прочесть соответствующие разделы книги Митрохина. Наконец, прочесть ее стоит и для того, чтобы увидеть, как обычно готовились реформы в советской бюрократической системе. Автор досконально описывает формирование всяких групп, группок и комиссий, каждая из которых «скребет перышком», что-то предлагает, отправляет в огромный АППАРАТ, где борьба разных влиятельных сил выхолащивает предложения или полностью парализует серьезные преобразования. Правда, врагом читателя в этой ситуации является огромный объем книги, где полезную информацию надо выискивать среди моря бесполезной, но тот, кому надо во всем этом разобраться, надеюсь, не испугается затрат сил и времени.
К сожалению, Митрохин не развеял мои опасения насчет аккуратности оценок. В ряде случаев они совершенно не вытекают из фактов. «Как хорошо известно, эта (косыгинская. — Д. Т.) реформа была идейно подготовлена еще в первой половине 1960-х годов в результате экономической дискуссии, инициированной после публикации в „Правде“ статьи харьковского (часто упоминаемого как „провинциального“) экономиста, специалиста по экономике машиностроения Евсея Либермана». Конечно, идейной подготовкой эту дискуссию никак нельзя назвать. Автор сильно преувеличил. Когда советская власть что-то идейно готовила, масштабы были совершенно иные. Скажем, термин «развитой социализм» доносился «из каждого утюга», когда Брежнев хотел показать народу, что при его «благословенном правлении» наш социальный строй поднялся на новую стадию развития. То же самое было с «Продовольственной программой». Даже публикация брежневской мемуарной «нетленки» «Малая земля» сопровождалась столь мощной идеологической кампанией, что абитуриенты 1978 г. (я в их числе) получали анализ этого произведения в качестве темы для сочинения на вступительном экзамене. Что же касается статей Либермана, то они были, конечно, важным документом эпохи, но их значение не стоит преувеличивать. Митрохин полагает, что в Президиуме ЦК КПСС заседали ученики Либермана и они же доминировали в центральном и украинском партийных аппаратах. Тайное влияние харьковского профессора под пером автора выросло до невиданных размеров. Но на самом деле ни один профессор, тем более провинциальный, в советской системе никогда такого влияния не имел. Никаких доказательств существования доминирующих в аппарате учеников Либермана Митрохин не приводит. Он лишь указывает, что два высокопоставленных чиновника были когда-то студентами харьковских вузов, но, даже если они в потоке других студентов слушали лекции Либермана, это еще не делает их учениками, то есть людьми, воспринявшими Учение мэтра, работавшими под его научным руководством и готовыми проводить в жизнь его реформаторские планы. Про академика Алексея Румянцева, игравшего интересную, хотя не доминирующую роль в советской идеологии, Митрохин пишет, что он возможно учился у Либермана, но доказательств этого не приводит.
Для того чтобы стать влиятельной фигурой в советской системе, любой профессор должен был занять в ней высокий пост. Подобные примеры известны, и сам Митрохин их упоминает. Вадим Медведев — мой земляк, ленинградский политэконом, заведующий кафедрой — перешел на работу в партийные органы и дорос со временем до поста ректора Академии общественных наук при ЦК КПСС. Но даже тогда не мог влиять на экономическую политику страны. Лишь с приходом Горбачева, когда Медведев стал секретарем ЦК КПСС, а затем даже членом Политбюро, он оказался непосредственно вовлечен в подготовку хозяйственных реформ.
В общем, я скорее соглашусь с выводом Митрохина (сделанным через 40 страниц) о том, что Косыгин Либермана и его харьковскую группу (если таковая была?) даже к проекту реформ не подпустил. Их разрабатывали высокопоставленные чиновники сталинского призыва. Что же касается правдинских статей, то причины проникновения провинциального профессора на страницы главной газеты страны — вопрос интересный, но частный. Не имеющий отношения к сути реформ.
А.Н. Косыгин и Н.С. Хрущев в правительственном поезде. Начало 1960-х гг. Фото: архив семьи А.Н. Косыгина
Иногда Митрохин пользуется весьма сомнительными источниками. Например, отмечает со ссылкой на интервью, опубликованное такой «уважаемой газетой», как «Красная звезда», что по личному указанию Брежнева за Косыгиным велась непрерывная слежка с прослушиванием телефонных разговоров. Это, конечно, шокирующая информация, и я соглашусь с Митрохиным, что дать ее читателю стоит. Но может, стоит в таких случаях оговаривать, что вероятность ее правдивости не столь уж велика? В другом месте автор дает ссылку на одного петербургского тележурналиста. Могу, как петербуржец, сообщить, что это был очень милый, приятный в общении человек. Он неоднократно брал у меня интервью. И как-то раз в промежутке между съемками увлеченно рассказывал мне о том, как путинское руководство утверждает свои ключевые решения в Вашингтоне. Я бы, честно говоря, на сведения этого журналиста ссылаться не стал ни в каком случае. Уж лучше на «Красную звезду».
Обратной стороной той же проблемы Митрохина является отсутствие ссылок на источник в тех местах, где они необходимы. Автор уверяет нас, например, что Брежнев публично, хотя и в узком кругу, передал Суслову после смерти Косыгина полномочия в сфере экономического планирования. Это очень интересно. Хотелось бы знать, откуда стали известны автору книги эти разговоры в узком брежневском кругу. Но никакой ссылки нет вообще. Может, лишь анекдот?
Вся третья часть книги посвящена различным ученым-теоретикам и журналистам, которые, как полагает Митрохин, составляли «группы, влиявшие на формирование экономической политики в 1960–1970-е годы». Мне эту часть прочесть было интересно, поскольку в ней рассказывается о политэкономах, труды которых нас заставляли учить еще на студенческой скамье. Один мой коллега аж вздрогнул, когда увидел в оглавлении имя одиозного московского профессора Цаголова. Но в том, что большая часть этой публики хоть на что-то реально влияла, кроме написания книг и выставления оценок студентам, меня Митрохин совершенно не убедил. Лучше всего об этом сказал один из его же героев: «Университетские политэкономы действительно могут очень благородно рассуждать, скажем, о распределении совокупного общественного продукта или национального дохода, но мало кто из них видел своими глазами, как живым трудом создается новая стоимость». Не уверен, что столь подробный рассказ об «околоэкономической» публике, в среде которой было немало откровенных шарлатанов, заслуживал включения в и без того большую монографию.
Все «научные» дискуссии времен моей студенческой молодости были бурей в стакане воды. Самой яркой «бурей» была защита докторской диссертации единственного верного ленинца на экономфаке ЛГУ Михаила Васильевича Попова. Самая большая аудитория факультета была переполнена. Люди «на люстрах висели». До перестройки было еще далеко, но все наши «товарники» собрались тогда, чтобы зарубить антитоварника Попова. А тот организовал явление рабочих Кировского завода, просивших слова и уверявших, будто труд Михаила Васильевича под названием «Демократический централизм — основной принцип управления социалистической экономикой» очень помогает им выполнять план. В общем, кто на той защите был, тот в цирке не смеется. А Попов и по сей день творчески активен. К его многочисленным книгам пишет предисловие сам Goblin. Любопытная получается эволюция верного ленинца, не оказывавшего, к счастью, влияния на экономику. Если я хочу развлечь своих слушателей, то привожу на лекциях пример с Поповым, но не делаю вид, будто эта «наука» имеет отношение к экономической политике.
Но раз уж Митрохин написал о науке, необходимо исправить некоторые его ошибочные оценки. Так, например, характеризуя клиентелу советского идеолога Ричарда Косолапова, автор включает в нее Станислава Меньшикова, а затем делает вывод, что «это были убежденные и вполне „ортодоксальные“ по советским меркам поклонники большевизма в его радикальных формах». Никаких доказательств большевизма Меньшикова он не приводит, кроме упоминания того, что Станислав Михайлович был сыном сталинского министра внешней торговли. Но мне это имя известно со студенческих времен. Меньшиков был одним из лучших для своего времени исследователей капиталистической экономики, сравнительно мало использовавших в своих книгах ритуальные фразы, необходимые для прохождения цензуры. Его небольшая работа «Современный капитализм. Краткая политэкономия» (1974 г.) значительно лучше стандартных учебников излагала суть рыночной экономики второй половины ХХ века. Более того, в отличие от политэкономов марксистской школы, Меньшиков старался использовать математический аппарат, характерный для западных книг. Весьма профессионально был написан его труд «Инфляция и кризис регулирования экономики» (1979). Но самое интересное: Меньшиков уже в раннюю перестройку представил советским читателям книгу своих диалогов с ведущим американским экономистом Джоном Кеннетом Гэлбрейтом «Капитализм, социализм, сосуществование» (1988) — известным сторонником конвергенции. То есть Меньшиков сделал в науке примерно то же, что Владимир Познер со своими телемостами сделал для массовой советской аудитории. Судя по отсутствию этих книг в списке литературы Митрохина, он с ними не знаком. Есть только мемуары Меньшикова, но из них невозможно сделать вывод о большевизме мемуариста, хотя, бесспорно, либералом он тоже не был.
Если Меньшикова автор незаслуженно «сдвинул» влево, то Юрия Андропова — вправо. Митрохин полагает, что приоритетом Андропова «было строительство социализма по „шведскому образцу“». Но вообще-то, сколько бы мы ни говорили о так называемом шведском социализме, в основе скандинавской модели социально-экономического развития все же лежат частная собственность и рынок (пусть сильно дополненные госрегулированием). «Шведский социализм» гораздо ближе к капитализму, чем советская модель экономики. Нет никаких оснований говорить о намерениях Андропова реформировать советский социализм в шведском направлении вплоть до введения рынка и приватизации. Юрий Владимирович, конечно, интересовался, как умный человек, самым разным зарубежным опытом, но из фактов, приводимых самим же Митрохиным, следует, что порывать с основами советской экономики при Андропове никто не собирался. Без странного «шведского вывода» текст соответствующего раздела книги смотрится гораздо лучше. Вполне могу его рекомендовать читателю.
Хуже обстоит дело с разделом о горбачевской перестройке. Митрохин полагает, что «жажда реформ» Горбачева — Рыжкова — Лигачева «на самом деле в основном была формой лоббирования интересов отдельных групп менеджеров некоторых отраслей». Мне приходилось в научной и публицистической литературе видеть разные оценки причин перестройки, но такого «приземления» важнейшей эпохи нашей жизни, встречать еще не доводилось. Впрочем, перестройка — настолько сложное и многоплановое явление, что здесь невозможно обстоятельно обсудить столь радикальный тезис автора «Очерков». Оставлю это до другого раза.