Николай Евреинов. Азазел и Дионис. М.: Совпадение, 2021. Содержание
Театральный практик, философ, историк Николай Евреинов (1879—1953) был человек удивительный и самобытный. Он создатель уникального Старинного театра, поставивший перед собой колоссальную задачу реконструировать спектакли минувших эпох, постановщик мистериального «Взятия Зимнего» на Дворцовой площади 8 ноября 1920 года, автор многочисленных пьес и исследований.
Одной из центральных работ Евреинова считается «Азазел и Дионис» — и в настоящем издании она видит свет впервые с 1924 года. В этой работе Николай Николаевич выстраивает альтернативную генеалогию европейского театра — выводя ее из ритуалов Древнего Вавилона через головы древних греков, а заодно пересматривает само понятие трагедии (Евреинов вдохновлялся монографией немецкого ассириолога Гуго Винклера «Вавилонская культура в ее отношении к культурному развитию человечества»).
Умышленное игнорирование элевсинских мистерий объясняется тем, что первостепенный интерес для Евреинова представляли народные праздники («аграрно-эротический разгул, которым завершалась первобытная трагедия»), а не рафинированные ритуалы посвященных. Собственно, именно такой иммерсивный, прости господи, праздник, который позволят зрителям и актерам лично пережить исторически удаленный опыт, представляло собой то самое «Взятие Зимнего».
«В пользу идентичности этого культового козла у греков и у семитов говорит, помимо сказанного, и одно — характерность его мифических качеств, учесть которые значит узнать первоэлементы греческой трагедии и комедии, как театральных зрелищ.
И действительно: <...> Если к качествам козла принадлежит резвость, любовь к прыжкам, скачкам и т. п., значит, трагедия и комедия возникли из плясок, а при постулировании ритма и воспевания бога-козла, — из хора (обозначавшего в первоначальном смысле просто „место для пляски”). Если во имя бога-козла вначале человек, а затем животное — козел удалялся (изгонялся), нагруженный „грехами“ (бедами) далеко от „очищенной“ им общины, — значит, в основании трагедии 1) лежит обряд πομπη с козлом, которого далеко провожают, 2) блюдется традиция убиения жертвы за сценой, вдали от зрителей, 3) герой театральной драмы должен быть жертвой, несущей „трагическую вину” (буквально: козлиную вину) и т. д.»
Роберт Дарнтон. Месмеризм и конец эпохи Просвещения во Франции. М.: Новое литературное обозрение, 2021. Перевод с английского Н. и В. Михайлиных, перевод с французского Е. Кузьмишина. Содержание
Видный историк, почетный профессор Гарварда и Принстона предпринял попытку исследовать умонастроения образованной французской публики накануне Великой революции 1789 года. Дарнтон приходит к достаточно неожиданному, но убедительно аргументированному выводу: недооцененную роль в переходе от Века разума к Эпохе романтизма сыграло учение о животном магнетизме австрийского врача Франца Месмера.
Английский исследователь показывает, как в 1780-е среди парижан разлилась тяга к чудесному. Месмеризм ее не только удовлетворял, но и оказался своеобразным медиумом для переноса радикальных суждений, в том числе — критики социальной несправедливости и гегемонии несменяемых авторитетов. Дело доходило до стычек радикальных членов Общества вселенской гармонии с полицией.
Нельзя утверждать, что дальнейшее развитие событий предопределила квазинаучная невнятица Месмера сама по себе. Скорее дело в том, что публика с готовностью вкладывала в модную экзотическую форму собственное желание перемен. Общее настроение сводилось к тому, что Старый режим прогнил настолько, что иначе как радикальными и чудесными способами обновить его невозможно.
Книга прекрасно читается благодаря лаконичному и ясному стилю автора.
«Марат фактически пытался пробиться в круги парижской ученой элиты одновременно с Месмером. Он отдал свои „Открытия в области огня, электричества и света” <...> на суд Академии в 1779 году — тогда же, когда Месмер, потерпев унизительное фиаско в борьбе за официальное признание своей доктрины, готовил к публикации первый из посвященных ей томов „Записок”. Поначалу академики отнеслись к трудам Марата более благосклонно, чем незадолго до этого — к опусам Месмера, однако по мере того, как научные теории Марата становились все фантастичнее, а его выпады в адрес Ньютона — все язвительнее, они постепенно отвернулись от него. <...> Именно желание отомстить Академии наук подтолкнуло его к революционной деятельности».
Уильям Гэсс. Тоннель. Екатеринбуг: Гонзо, 2021. Перевод с английского М. Немцова
Американский писатель, специалист по Рильке и Витгенштейну, критик и эссеист Уильям Гесс (1924—2017) писал «Тоннель» четверть века. Главный герой этого текста — профессор истории по фамилии Колер — принимается сочинять предисловие к работе всей жизни, которую он посвятил феноменам вины и невиновности в гитлеровской Германии.
Текст историку не дается: вместо предисловия Колер 650 страниц изрыгает осколки исторической и частной памяти о XX веке. Жалобы на тяжелое детство, мерзкую жену и несчастную любовь к студентке сливаются в мутном потоке с лихорадочными рассуждениями о Боге, Хрустальной ночи и казнях евреев. Для пущей символичности герой, построивший концлагерь в своей черепной коробке, то ли роет, то ли не роет тоннель под собственным домом; этот тоннель, как и сам нарратив, ничем не заканчивается.
Дополнительное изящество этому не предназначенному для (комфортного) чтения опусу придает игра шрифтов и диаграмм, осуществленная в строгом соответствии с инструкциями Гэсса.
«Я бы последовал за ним лишь ради того, чтоб посчитаться; лишь для того, чтобы вызвать испуг; лишь для того, чтобы кончить своим ртом, якулируя „Хайль!”, лишь для того, чтобы влиться в великое племя, что он сотворил, семью фюрера, государство, обещавшее „дать сдачи”. Я бы знал, что он слабак в волчьей шкуре. Я бы знал, что то была сумма всех нас в обширных рядах, кто свершал великолепные варварства Гитлера, волею своей осуществляя то, чего он желал, преуспевая для разнообразия, трахая тех, кто трахал нас, стирая улыбки с лиц, как говно с жоп, те лица носивших, отчаянные потому, что иначе я б жил дальше пустым, потому что все из нас все равно бессмысленно умрут: так чем я в самом деле рискую?»
Барух Фишхофф, Джон Кадвани. Риск. Очень краткое введение. М.: Дело, 2021. Перевод с английского И. Шевелевой. Содержание
У Ричарда Докинза, кажется, есть рассуждение о том, что оправданность риска коррелирует с продолжительностью жизни; в случае, если бы мы жили 1 000 лет, выходить из дома было бы затеей безумной, поскольку вероятность быть сбитым машиной или попасть под сосульку перевешивала все возможные плюсы. Однако наша жизнь короче, и выходить из дома, включать газовую плиту, делать прививки и совершать прочие действия с неоднозначным исходом нам приходится постоянно.
Дуэт профессора в Институте политики и стратегии Университета Карнеги-Меллон Фишхоффа и консультанта государственных учреждений и инженерных компаний Кадвани написал эдакое теоретическое руководство для человека рискующего. На массе практических примеров — от эпидемий до авиакатастроф — эти люди разбирают, как относиться к рискам рационально и оценивать их непредвзято. Специальное внимание уделяется принятию решений в рискованных ситуациях, и, хотя никаких однозначных рецептов тут нет, информации для размышлений предостаточно.
«Однако, учитывая, что это „тяготение к оптимизму” поражает как взрослых, так и подростков, любые различия в их решениях должны объясняться другими факторами. Одним из таких факторов является то, что, вопреки мифу о предполагаемой неуязвимости, многие подростки преувеличивают свои шансы умереть молодым настолько, что они могут идти на риск, потому что не ожидают прожить долго, а не потому, что не ожидают смерти».
Михаил Киселев. «Регулярное» государство Петра I в сталинской России: Судьбы историков права в контексте научных и идеологических баталий советского времени. СПб.: Нестор-История, 2020. Содержание
Исследование уральского историка Михаила Киселева посвящено специфическому сюжету из истории советской науки. Сюжет связан с публикацией в 1943 году книги яркого российского, а затем советского историка права Бориса Сыромятникова (1874—1947) «„Регулярное” государство Петра I и его идеология». Публикация пришлась на период ждановщины, подверглась резкой критике за «протаскивание буржуазных теорий» и в итоге не получила продолжения — задуманный второй том не вышел. Историю этой книги и ее рецепции автор рассматривает в более широком контексте судьбы самого Сыромятникова и других связанных с его фигурой историков права — ученого-подвижника Николая Воскресенского (1889—1948) и провокатора-сексота Серафима Покровского (1905—1973).
Киселев не склонен объяснять развитие советской исторической науки исключительно реакцией на политические и идеологические вмешательства. Исследование принимает в расчет организационные условия производства и распространения научного знания, неформальные взаимоотношения между учеными и социально-политический контекст, отражаемый в том числе периодикой.
Работа способствует пониманию феномена советской исторической науки как сложной системы — на первый взгляд тотально огосударствленной, но на деле имевшей множество «пустот» и «щелей», где возникали новаторские концепции.
«Б. И. Сыромятников непросто переживал такую критику, в связи с чем 15 ноября 1944 г. он направил письмо И. В. Сталину, в котором просил его разъяснить — как живого классика — некоторые аспекты марксистского учения об абсолютной монархии. <...> Итак, Борис Иванович, до некоторой степени подражая своим оппонентам, уже использовал в их адрес определение антимарксистское, а также связал с ними концептуальные построения критикуемого в свое время В. И. Лениным М. С. Ольминского (Александрова), что вполне можно сравнить с тем, как его книгу связывали с концепциями М. Н. Покровского».