1. Дмитрий Быков*Признан властями РФ иноагентом. пришел в сознание после внезапного заболевания (сам писатель утверждает, что это было отравление) и написал колонку для «Русского пионера» — об опыте шага в сторону смерти и о том, как в таком положении может спасти поэзия. Он цитирует стихотворение Льва Лосева «Вариации для Бояна»:
«По сегодняшним меркам это голимейшая русофобия, хотя стихотворение это исполнено глубочайшего сострадания, трогательнейшей любви и самого подлинного отчаяния. Но эти самые сегодняшние времена еще войдут в пословицу как пример подлости и постыдного идиотизма».
Пережив непростое испытание, Быков с новой силой ощутил необходимость «скинуть с шеи удавку» — то есть «жажду принадлежать большинству»: «Это большинство сейчас настолько оболванено, грубо, нагло, оно так распоясалось и так презирает все остальное человечество, что находиться рядом с ним, в его рядах — позорно и зловонно».
А еще, находясь в больнице, Быков записал очередной выпуск программы «Один» и поделился откровением, полученным во время комы:
«Бог есть, и он занимается преимущественно украшением мира. Одним из самых ярких моих воспоминаний в этом путешествии между жизнью и смертью, в этом блуждании был небольшой, примерно сорокалетний, с внешностью Дроссельмейера человек, который развешивал украшения посреди реанимации, причем видеть зал этой реанимации я не мог — я был еще под наркозом. Но он в этом помещении развешивал золотистые ягоды и раскладывал невероятной красоты, с арбуз величиной, вкуснейшие сливы».
Кроме того: автокомментарии к роману «Июнь», скепсис по отношению к «Тотальному диктанту», длинному списку «Большой книги» и прозе Генри Джеймса, лекция о христианской прозе — от Леонида Андреева до Пера Лагерквиста.
2. На «Арзамасе» появился курс Александра Долинина к юбилею Набокова: от обзорного выступления о том, как устроены набоковские тексты («…двоемирие — главный принцип поэтики. Двоемирие, которое может быть понято по-разному: мир высший, потусторонний, мир как платонический отзвук идеального либо, в пессимистическом варианте, мир как гностическое „искажение” божественного замысла, мир страшный, пугающий…») до специальной лекции о «Лолите». Здесь же — пристрастный рейтинг набоковских романов, составленный Юрием Левингом (лучший, понятно, «Дар», а худший — «Смотри на арлекинов»: «К концу своего творческого пути Набоков все больше и больше занимается автопародиями: он будто наслаждается отблесками былых комбинаций, но свежих решений уже не предлагает»). Григорий Утгоф выбирает лучшие набоковские стихотворения — здесь нет, например, «Лилит» и «Расстрела», но есть поразительное «С серого севера», написанное будто вчера:
С серого севера
вот пришли эти снимки.
Жизнь успела не все
погасить недоимки.
Знакомое дерево
вырастает из дымки.
Вот на Лугу шоссе.
Дом с колоннами. Оредежь.
Отовсюду почти
мне к себе до сих пор еще
удалось бы пройти.
Так, бывало, купальщикам
на приморском песке
приносится мальчиком
кое-что в кулачке.
Все, от камушка этого
с каймой фиолетовой
до стеклышка матово-
зеленоватого,
он приносит торжественно.
Вот это Батово.
Вот это Рожествено.
3. На сайте Book24 — интервью Надежды Черных с Людмилой Петрушевской. Разговор идет о новом сборнике «Нагайна. Измененное время», где собраны мистические рассказы писательницы, о музыке, живописи и шляпах («Покупаю пляжные, огромные, на рынках или в секонд-хэндах, украшаю чем заблагорассудится – цветками, кружевами, воланами, газом, перьями и даже прилепляю маленькие современные шляпки поверх. Но это на концерты. Чтобы дамы поняли: есть еще многое, что достойно внимания») — и о судьбе безжалостных людей. Под конец — стихотворение и блиц-вопросы: «Если вино, то… НЕТ».
4. Вслед за волной восторженных рецензий на «Дом правительства» Юрия Слезкина стали появляться скептические. В «Коммерсанте Weekly» Игорь Гулин, соглашаясь, что книга Слезкина «действительно грандиозный труд», пишет о ее дрейфе к художественности:
«Слезкин строит свою книгу как многофигурный документальный роман и не скрывает этого. Он разлучает и сводит героев, наполняет книгу сентиментальными и шокирующими эпизодами, закручивает интриги и выводит морали. Он апеллирует к предшественникам (в том числе, разумеется, к Трифонову). А героев художественных текстов анализирует наравне с героями реальными».
Гулин также критикует превратившуюся уже в мем идею «большевики — милленаристская секта»: с одной стороны, марксисты не скрывали своей принадлежности к «европейской мысли, рожденной из христианской культуры», с другой, Слезкин настолько увлекается своей идеей, что не хочет толком разобраться, во что именно верили большевики: «Вера для него не способ отношения человека с миром, а своего рода метка, от мира его отделяющая. Она работает, как пустая сила — демон, вселяющийся в людей и протаскивающий их по готовому маршруту». Такое отношение к вере предопределяет изъян книги: «простая жизнь», которая, по Слезкину, побеждает милленаристское самоотречение, сама возводится в ранг религии.
О «религиозной вере автора в свою теорию» пишет и Сергей Шелин на «Росбалте»; в свою очередь, и читатели, еще не прочитав книгу, принимают исключительность на веру: «среднестатистический наш интеллигент, ободряемый ошарашенными литературными критиками, заранее готов стать поклонником труда, преподносящего самого себя как великий и нетленный». Слезкин, согласно Шелину, поддается искушению эстрадного академизма — среди пороков которого есть навязывание яркой концепции. Рецензент выдвигает аргументы против идеи большевистского сектантства — от того факта, что большевики были в 1917 году не единственными левыми радикалами, до жизнеспособности китайского коммунизма.
5. Завтра на наших глазах перебьют половину персонажей «Игры престолов» — самое время вспомнить, как этот мир был придуман. На сайте DTF — громадный материал Никиты Ентуса о Джордже Мартине и «Песни Льда и Пламени». Анализируется, в частности, легендарная медлительность Мартина, который позволил экранизации своей саги закончиться раньше, чем сами книги. Самое ценное, пожалуй, рассказ об очень успешной карьере Мартина до «Престолов», которую его последние книги совершенно затмили.
6. На «Дискурсе» Павел Соколов называет семь японских модернистских романов, которые нужно перевести на русский: начинает этот список эротический роман Мори Огая 1909 года, в котором автор «приходит к выводу, что проблемы пола не заслуживают особого внимания», а заканчивает — сюрреалистическая готика Юмэно Кюсаку с непереводимым названием «Dogra Magra». Японское правительство только что возобновило большую программу поддержки переводов японской литературы на иностранные языки; возможно, что-то из рекомендаций Соколова мы скоро сможем прочитать.
7. В «Издательстве Ивана Лимбаха» вышел роман Ролана Бине «Седьмая функция языка» (мы писали о нем без малого два года назад и выражали уверенность, что у нас его переведут). На «Медузе» детектив об убийстве Ролана Барта рецензирует Галина Юзефович. Реальной детективной интриги в романе не найти, а «если у вас в анамнезе нет какого-никакого гуманитарного образования, вам, скорее всего, будет не слишком смешно» — зато, оговаривается Юзефович, если вы все-таки гуманитарий и слышали, кто такие Барт, Эко и Кристева, то «получите колоссальное удовольствие, разгадывая многочисленные авторские шарады».
Тут напрашивается сравнение с не очень замеченным филологическим детективом Марии Елиферовой «Смерть автора», название которого опять-таки кивает на Барта. Филологи вообще любят издеваться над великими предшественниками, и Бине, судя по рецензии, оттягивается от души: «Психоаналитик и писательница Юлия Кристева у него работает на болгарские спецслужбы (этот факт парадоксальным образом позднее подтвердился), философ-постструктуралист Мишель Фуко развратничает с юными жиголо в бане, Умберто Эко болтлив и эгоцентричен как глухарь на току, политик Франсуа Миттеран — зарвавшаяся посредственность (а в прошлом едва ли не палач), романист и эссеист Филипп Соллерс претерпевает унизительную кастрацию». Про Кристеву и спецслужбы, положим, дело темное, но для «Седьмой функции языка» это явно неважно. Вот здесь можно прочитать фрагмент книги.
8. В архиве Энтони Берджесса обнаружено недописанное продолжение «Заводного апельсина», сообщает «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией. Рукопись — «частично философское размышление и частично автобиография» — озаглавлена «The Clockwork Condition» («Заводное состояние»? «Состояние часового механизма»?), и в ней Берджесс описывает «свою обеспокоенность воздействием технологий на человечество, в частности средств массовой информации, кино и телевидения». Возможно, текст будет опубликован; вместе с ним нашли еще около сорока неизвестных рассказов.
9. 14 апреля умер американский фантаст Джин Вулф. На сайте The Ringer вышла статья Брайана Филипса «Джин Вулф превратил научную фантастику в высокое искусство». Филипс рассказывает о детстве писателя, о перенятом от родителей увлечении фантастикой, о Корейской войне, чуть не сломившей его дух, и о начале его карьеры: Вулф работал инженером (и изобрел, кстати, технологию производства чипсов Pringles), но питал литературные амбиции и начал предлагать свои рассказы для публикации. «Самый престижный журнал в начале его списка — The Atlantic Monthly. Самый никчемный, внизу списка, — Sir!, журнал с голыми женщинами. Sir! покупает рассказ и платит за него 80 долларов. Ему за тридцать, и вот так начинается его карьера профессионального писателя: текстом, чтобы заполнить пустое место в журнале для дрочки. К этому времени он уже восемь лет безуспешно рассылал свои рассказы в журналы». До признания в сообществе фантастов пройдет еще 15 лет: тогда выйдет его книга повестей «Пятая голова Цербера». Филипс разбирает основные приемы Вулфа: «ненадежный рассказчик», нелинейное повествование; о романе «Покой» Нил Гейман говорил, что в первый раз его читаешь как нежнейшие мемуары, во второй — как хоррор. Еще одна особенность письма Вулфа — соположение новых технологий с размышлениями о религии: он был убежденным католиком.
10. В Испании, оказывается, продолжается франкистская цензура. В The Independent Джорди Корнелла-Детрелл объясняет, как такое возможно. С 1936 по 1966 годы каждая книга, выходившая в Испании, скрупулезно цензурировалась. В 1966 предоставление текстов в цензуру стало добровольным, но правительство все равно могло запретить любую книгу — например, за эротику, ругательства и непочтение к католицизму. «До сих пор переводы многих мировых и испанских классиков перепечатываются по изданиям, которые цензоры диктатора подвергли идеологической чистке. Зачастую этого не осознают ни издатели, ни тем более читатели».
Цензура в Испании была отменена в 1975 году, но по сей день переиздается, например, «Ребенок Розмари» Айры Левина без двух больших фрагментов, в которых, по мнению франкистских цензоров, писатель славит Сатану. Из дебютного романа Джеймса Болдуина «Иди, вещай с горы» убрано все, что касается секса и контрацепции. Среди пострадавших испанских писателей XX века — Ана Мария Матуте, Камилло Хосе Села, Хуан Марсе. Корнелла-Детрелл считает, что эта длящаяся странность — часть испанского общественного договора: здесь предпочитают не ворошить прошлое, в том числе закрывать глаза на культурную политику Франко. Новые, бесцензурные переводы не становятся большими событиями, потому что иначе придется говорить о старых. «Выпускать классику в электронной версии очень легко, так что рука Франко дотянулась даже до киндлов и планшетов. Это один из самых длительных, но невидимых эффектов его диктатуры. Сложно подсчитать, какой ущерб он нанес культуре Испании и других испаноговорящих стран».
11. The Paris Review решил выяснить, что читают ученые, впервые сфотографировавшие черную дыру. Специалистка проекта Event Horizon Сара Иссаун предпочитает юмористическую фантастику вроде Дугласа Адамса; ее коллега Дэниел Палумбо, напротив, брутальные вещи вроде «Кровавого меридиана» Маккарти. Некоторым литература помогает как ученым: «Я сознательно смотрю на Шевека из „Обделенных” Урсулы Ле Гуин как на предмет для подражания. Физика у него слегка сомнительная — а может, она просто выходит за пределы нашего нынешнего понимания. Но в исследовании, преподавании, совершении открытий он щедр к другим, хотя и движим персональным стремлением — заглянуть дальше, чем остальные».
Ученым задают вопрос: что должны знать писатели и режиссеры, чтобы показать черную дыру? «Не надо преувеличивать, — отвечает Лиа Медейрос. — Они и так изумительны. В фантастике это обычно ужасающие штуковины, которые все подряд засасывают, но в реальности все не так страшно». Впрочем, когда их спрашивают, с чем лучше всего сравнить черную дыру, кто-то говорит — с водопадом, кто-то — с воротами ада, кто-то — со смертью.