Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Мануил Соловей. Врач и талмудист в советскую эпоху. М.: Книжники, 2022
Эта книга интересна и непонятна для нас во многих отношениях. Собственно, судьбу ее главного героя можно передать одним предложением: Мануил Соловей родился в 1898 году в одном из множества еврейских местечек Витебской губернии, учился в трех ешивах (учебных заведениях, предназначенных для изучения Талмуда), затем, в годы Первой мировой войны перебрался в Москву, где в начале 1920-х годов начал получать высшее образование как врач, и остаток его жизни был посвящен медицинской науке и практике. И, кроме того, всю свою жизнь Соловей работал над комментарием к священным текстам — в первую очередь Талмуду.
Прежде всего книга непонятна нам своим самым первым и простым слоем — реалиями еврейской культуры, о которых в ней говорится. Парадоксально, но, несмотря на значительную роль, которую в русском культурном обиходе занимает еврейская культура в целом и иудаизм в частности, знания о ней даже в интеллектуальной среде остаются крайне отрывочными. В этом смысле книга замечательным образом доброжелательна к несведущему читателю — любая религиозная терминология и культурно-специфические реалии разъясняются и комментируются в ней с завидной дотошностью. Такая открытость не может не радовать, особенно учитывая, что в целом подобные книги на русском языке в подавляющем большинстве предназначены для внутреннего пользования, но никак не для внешнего читателя.
Замечательно и другое: несмотря на то, что, собственно, центральная тема книги, вокруг которой крутятся все прочие обсуждения, — это талмудические комментарии Соловья, составитель, Борис Зайчик, внук главного героя, вовсе не ограничился публикацией и переводом на русский язык (комментарии, естественно, писались на иврите) избранных трудов деда, но поставил перед собой задачу сделать его биографию объемной. Поэтому книга также состоит из бесед с Мануилом Соловьем, его воспоминаний и медицинских статей, по крайней мере, доступных широкому читателю, заметок о еврейской истории тех мест, откуда был родом Соловей, о его медицинском окружении 1930–1950-х годов и его связи с «делом врачей». В конечном итоге мы имеем книгу, которая рассказывает нам не только (и не столько) о личности Соловья, сколько об эпохе, которая его окружает, и взгляд этого интереснейшего человека становится призмой, позволяющей посмотреть на большую историю XX века под тем углом, который раньше был нам недоступен. В этом большая удача составителя, готовившего книгу к изданию.
Сложно говорить о книге, состоящей из такого множества фрагментов, как о едином целом — все они представляют интерес, некоторые даже уникальны: мир раннесоветской медицинской науки — редкая тема, которой посвящено не слишком много исследований, отдельных от тени, которую на нее бросило последующее «дело врачей». Большая часть довольно краткой автобиографии Соловья посвящена его местечковому детству и обучению сперва в хедере, начальной религиозной школе, затем — в ешивах. В красочных и горьких описаниях семьи, нищеты, бытового убожества той жизни, которая первые годы окружала Соловья, в рассказах об учебе и погружении в Талмуд, а также в замечательной исторической справке, которой эти страницы снабдил Марис Голдманис, встает огромная затонувшая вселенная, атлантида восточноевропейского еврейства, сметенная с лица земли большими событиями двадцатого века, включая и Шоа. Сейчас этот пестрый, невероятно разнообразный и по своему культурному наполнению, и по идеологии, и по бытовому устройству мир, растянувшийся по всей огромной территории черты оседлости и растворенный в ее повседневной жизни, говорящий на идише (сам Соловей выучил русский язык, только переехав в Москву), ассоциируется разве что с обобщенным образом хасида да сериалом «Нетфликса», снятым по книге Деборы Фельдман. Одни из самых занимательных страниц книги посвящены именно этому миру. Так, например, Соловей описывает Радинскую ешиву, где он учился, в числе прочего, у Хафец Хаима — одного из самых авторитетных и известных раввинов восточной Европы того времени:
«Радин Виленской губернии — маленькое местечко, напоминающее большую деревню. Все оно состояло из одноэтажных деревянных домов. Дома были относительно новыми, так как пять лет назад случился большой пожар и многие здания сгорели дотла. Местечко было вновь отстроено. Когда подъезжаешь, за километр слышен гул: это ешиботники читают нараспев Талмуд. Люди в этом местечке были простые и добрые. Таких людей трудно встретить в больших городах».
Мануил Соловей, 1920-е гг.
Соловей воспитывался в среде ортодоксального иудаизма, что в его эпоху не было самим собой разумеющимся. С крупными раввинистическими школами соседствовали и хасидские общины, с их династиями цадиков, культом витальности, песнями и танцами, и большая культура Гаскалы, еврейского просвещения, которая в большей степени была связана со светской культурой и говорила не языком религиозных комментариев, но скорее языком газет и европейских романов (этому интереснейшему изводу еврейской культуры посвятил свою книгу о русско-еврейской литературе Шимон Маркиш). Изучение Талмуда и написание комментариев к нему, филологическая в широком смысле этого слова работа, была в этой культуре основной формой религиозного действия. Собственно, раввины, вопреки распространенному предубеждению, являются вовсе не «еврейскими священниками», но в первую очередь учеными людьми, авторитетными толкователями Торы и Талмуда.
Для того чтобы учиться, необходимо было специально изыскивать средства — подавляющее большинство еврейского населения жило не просто небогато, но за гранью нищеты. Выживание было возможно только за счет взаимопомощи единоверцев — весьма ограниченной, отчасти по причине общей неустроенности, но чаще — банальной жадности. Соловей много пишет и об этом:
«В моем родном местечке напротив нашего дома жил некий Рахлин. Он торговал кожами и ездил в Двинск за товаром к владельцу большого кожевенного магазина Лейбе Вишневскому. Рахлин просил Вишневского помочь мне. Вишневский, заинтересованный в Рахлине как в покупателе, согласился давать мне по пять копеек в неделю по вторникам. Так и тянулось полгода. Еженедельно по вторникам я приезжал на Рижскую улицу в магазин, в котором везде воняло кожей, а торговлю вела хозяйка; мужа ее я никогда не видел. Она давала мне медный пятак. В один зимний день мне передали, что Вишневская меня зовет. Я пришел. Вишневская мне сказала, что приехал Рахлин, спрашивал про меня и, узнав, что они мне дают только пять копеек в неделю, был недоволен и обижен за меня. Он сделал им выговор. „Так вот, — сказала она, — поскольку тебя обижают, ты будешь получать отныне не пять, а десять копеек в неделю”. И тут же вручила мне два пятака. Я, очень довольный, поблагодарил и удалился. В следующий вторник я пришел, хозяйка „забыла” и опять дала мне пять копеек. Напоминать я стеснялся. Так и осталось дальше: я еженедельно получал только пять копеек. Кстати сказать, я в то время был настолько нетверд в русском языке, что путал слова, сходные по звучанию: „обижать” и „уважать”. Я тогда так и не понял толком, почему пять копеек в неделю не годится, надо давать больше. Но из этого ничего не вышло, так как хозяйка „забыла” свое обещание. Этот эпизод очень характерен для того времени. Люди, имевшие большой магазин на главной улице города и собственный каменный дом, торговались из-за пятачка для бедного парня, которого, с их точки зрения, сам Б-г велит поддержать. Но свой карман ближе. Таковы были нравы, пятачка все же жалко».
И все же главный вопрос, который возникает по прочтении книги, — зачем, собственно, Соловей всю жизнь писал эти комментарии? Он был успешным врачом с большой практикой — в своих воспоминаниях он ни слова не говорит о том, какими местами из Талмуда он интересовался больше, и вообще не говорит о своих «научных интересах» в этой области, — зато подробно рассказывает о своих исследованиях желудка и пищеварительной системы. Он занимался медициной в ущерб соблюдению закона — к примеру, пренебрегал субботой, врачебный долг для него был на первом месте. Свои комментарии, которые он начал составлять еще в 1920-е годы, ему не с кем было обсудить в течение десятилетий, вплоть до шестидесятых годов, когда в его круг общения вошли религиозные отказники и другие представители послевоенной еврейской общины Москвы. И все же он писал их на протяжении почти шестидесяти лет, даже во время войны. При невнимательном взгляде со стороны его биография выглядела бы как одна из ряда биографий секуляризованных советских евреев, родившихся на рубеже веков, сделавших карьеру в «светской» области. Так зачем же он их писал?
Записи Мануила Соловья
Помимо стандартного ответа, что работа комментатора и толкователя естественна для любого образованного иудея, стоило бы найти другие, менее очевидные причины. Как кажется, для него Талмуд и комментарии к нему были той связующей нитью, которая не давала окончательно уйти в прошлое еврейскому миру его детства и юности, в которых он сформировался, был воспитан и которые он с таким тщанием восстанавливал в своей автобиографии. Его комментарии — вполне практического рода, как вообще часто свойственно талмудическим комментариям. Помимо решения сугубо богословских вопросов, там можно найти множество правил, которыми следует руководствоваться в быту и при решении жизненных проблем; они касаются пищевых ограничений, кремации умерших (Соловей, идя вразрез с большинством авторитетов, показывает, что ничто в писании не запрещает предание мертвого тела огню), возможности носить косметику во время ритуального омовения. И все же их первый и главный адресат — Всевышний, так же как адресат средневекового хрониста — Бог, а не историк. Комментирование Талмуда давало возможность спасения своей идентичности еврея и иудея в государстве, которое эту идентичность стремилось если не убить, то, во всяком случае, игнорировать.
Случай Соловья не уникален. Он не был единственным, кто комментировал Талмуд в Советском Союзе. Мы знаем подобные случаи и за пределами его конфессии. Так, Альфрид Бустанов, историк российского ислама, некоторое время работал с автобиографией Габделмажита Кадырова, знатока Корана, родившегося в 1881 году и в 1950-х описавшего свою жизнь по-татарски арабскими буквами. Он писал из позиции религиозного человека, носителя традиции и подражателя Пророку. Наверное, этим историям можно уподобить и известный случай Татьяны Гнедич, которая перевела байроновского «Дона Жуана», находясь в заключении в одиночной камере, причем первое время переводила по памяти. Служение тексту, который ты почитаешь как священный, во всех этих случаях становится средством спасения не только в религиозном, но и в самом прямом смысле спасением того образа себя, который сам ты считаешь единственно возможным.
Книга, посвященная Мануилу Соловью, не объяснит нам ничего о современности, которая нас окружает, и вообще не даст нам никакого «актуального» знания. Однако прочитать ее стоит по двум причинам. Во-первых, это прекрасная точка входа в еврейскую традицию вообще. Доброжелательность составителей и характер материала как бы сами направляют читателя, не оставляя тому возможности заблудиться в хитросплетениях незнакомой культуры. Во-вторых, тот рецепт спасения, который предлагает нам Соловей и подтверждает его всей своей биографией, применим не только к религиозной традиции. В темные времена тяжело устоять на ногах, но, если ты опираешься на дело, которое больше самого тебя, шансы пережить их, сохранив достоинство, возрастают. Пожалуй, эта немудреная истина сегодня пригодится всем нам.