Paul Morley. The Age of Bowie. How David Bowie Made A World Of Difference. London: Simon & Schuster UK, 2016
Тем более что Пол Морли — человек далеко не случайный. Музыкальный критик и радиоведущий, он помогал Грейс Джонс с ее биографией, написал историю Joy Division и еще несколько книг по истории популярной музыки, а свое первое интервью делал с Марком Боланом из T-Rex. Ко всем этим талантам он еще и куратор выставок — в частности, для гастролирующей по миру всеохватной выставки David Bowie Is написать тексты для каталога его пригласил сам герой этой выставки.
В предисловии Морли замахивается широко, объем, благо, позволяет (это не 88 страниц переведенного у нас почему-то «Боуи» С. Кричли) — в своем почти культурологическом эссе-предисловии (цитаты из Элиота и Библии прилагаются) он размышляет, как по Боуи можно проследить изменение мира, изучить механизм его воздействия на массы, выстроить концепцию разных Боуи.
И он действительно пытается определить феномен Боуи совершенно разными методами. Его музыку — как «музыку если», как попытку, например, объединить Шонберга и Литтла Ричарда, стиль хиппи и авангарда, фундированно сравнивает Боуи с Бодлером. Он вообще несколько раз — и это говорит о сложности самого объекта — подступается к Боуи, определяя его через соположение разнопорядковых вещей. «Между губной помадой и Японией, нежностью и революционным инстинктом, до и после, клоун и мим, джаз и мечта, Курт Вайль и The Who, Брехт и Бэсси». В отвалах банальных рассуждений тут у Морли настоящие брильянты находок — например, что последний, вышедший за несколько дней до смерти, альбом Боуи назвал символом (Черной звездой), ибо уже записал соответствующее буквам в английском алфавите количество альбомов и — начинал новый алфавит.
Морли можно понять. Ведь о Боуи писать на первый взгляд очень легко — только перечислить через запятую, в чем он был первым, на скольких оказал влияние, со сколькими пел и сколько даже самых великих в роке и попе носят тишотки I Still Miss David Bowie, и даже эпитеты не нужны. И поэтому на самом деле очень сложно. Еще и потому, что Боуи для автора действительно очень любимый музыкант и чрезвычайно близкий культурный объект. Он рассказывает, как в день смерти Боуи ему нужно было ехать на радио читать заготовленное им выступление, но с утра начал разрываться телефон: все СМИ, с кем он сотрудничал, хотели, чтобы он сказал/написал что-то по случаю его смерти. Он не хотел произносить что-то по поводу, на большее же не хватало пока сил, поэтому просто отключил мобильный. И только вечером согласился по просьбе близкого друга и коллеги выступить в одной ТВ программе.
Перемежая текст рассуждениями, «отвлечениями» в духе тех, что больше самого рассказа любил Холден Колфилд, и своими блербами-фразами для выставки («Дэвид Боуи думает, кто же он сегодня», «Дэвид Боуи — картина будущего», «Дэвид Боуи танцует с дьяволом, но ее ноги из ртути, а его ноги она превращает в грязь», «Дэвид Боуи – это Льюис Кэрролл, поющий Жака Бреля» и т. д.), автор доходит до собственно начала жизни Боуи и подает ее вполне традиционно. Послевоенный Лондон со всеми его ограничениями и дефицитами, довольно традиционный, не сказать тухлый район Брикстон.
Англиканский, католический и еврейский религиозный бэкграунд. Брат с умственными отклонениями (тетя вообще подверглась лоботомии), сложности в понимании с отцом да и матерью. Радость, когда в результате травмы один глаз Дэвида стал отличаться от другого — «он никогда не хотел быть просто человеком». Свободная, но все равно нудная работа в рекламном агентстве. Запойное чтение (в самом конце книги дан и список из 100 любимых книг Боуи), изучение тибетского буддизма, осваивание искусства мима с Марсо. Транспортировка травы на розовом велосипеде. Довольно трудные попытки пробиться, играя пока со своими первыми командами чужие еще блюзы, выезжая максимум в почти благотворительные в плане выручки туры с Марианной Фэйтфулл.
Но приходит первая яркая слава и — повествование делает (один из многих предстоящих) поворотов. Теперь каждая глава размечена погодично, с явным упором на то, какой альбом в этом году выпустил Дэвид. И тут Морли «дорывается», начинает разбирать каждую песню, перечисляет всех музыкантов, детально повествует, что нового провернул Боуи именно на этой записи. Бонусом к каждой главе — список выпущенных в этом году значимых альбомов других групп (с чаще едкими, но и иногда и благосклонными мини-рецензиями) и список топ-хитов.
Биография Боуи отходит на второй план. Впрочем, это имеет под собой основание, ведь, (пре)осуществившись, Боуи полностью растворился в работе, самореализации. Первая жена Боуи Энджи говорила, что не ревнует к Боуи, все равно для него важна только его работа. Ведь «в текстах для своих песен он создал собственную территорию, которая не была поэзией или словами для песни, но чем-то между… А сама идея Боуи была в великой песне, видеоклипе, альбоме»… Синкретическое искусство, да.
Факты сменяются фактоидами. Как Боуи танцевал голым в квартире у знакомого музыканта-гея или изрядно шокировал всех, снимаясь или расхаживая в женских платьях (Мик Джаггер как-то вышел на сцену все же не в платье, а в а-ля длинной тунике, да и первым из мужчин на обложке Vogue появился именно Боуи). Как в первый раз Боуи заявился на Фабрику Уорхола — и совсем не понравился тому. Как на два месяца съемок Боуи взял с собой 400 книг. Или как делал интервью с Трики, Бальтюсом или Берроузом — о порно, КНР и США, о том же Уорхоле. О романе, в духе прожившего несколько лет с трансвеститом Лу Рида, с одним из первых трансгендеров, датчанином, владельцем гей-клуба в Берлине.
И вдруг новый нарративный кульбит. Морли и раньше вполне позволял себе критику своего кумира (навязывался Уорхолу, довольно стереотипичной изобразил Америку, а уж за дуэт Under Pressure с Фредди Меркьюри распекал несколько страниц, Queen на дух явно не перенося). И даже есть несколько моментов, когда ты, сам Боуи боготворящий, вдруг задумываешься, таким ли он был хорошим — в своей бесконечной погоне за всем передовым (свой сайт и онлайн-продажи альбома одним из первых, выпуск же именных акций никто, кажется, из рокеров не повторил), с любовью к эстетике нацизма, уволивший менеджера, одержимый манией преследования, сохранивший (та самая выставка «Дэвид Боуи — это …») весь свой архив вплоть до квитанций и билетов… Но у Морли другая, истинно фанатская претензия: альбомы Боуи, начиная с 80-х, где-то после «берлинской трилогии» (Low, «Heroes» и Lodger) он не признает. Считает их более поп, чем рок, более Bowie-style, работой на публику, а не на разрыв канона, и, главное, не прорывающимися на «ту сторону», которую проповедовал Джим Моррисон. Поэтому не удивляйтесь, если про Let’s Dance, Earthling или Reality найдешь не целую главу, а один-два абзаца (ситуация выправится к «Черной звезде» — этот альбом автор заслуженно обожает). И после альбома Scary Monsters (and Super Crips) начнется набор сюрреалистических блербов, рассказ о выставке, анкеты-опросники, карточки для фанатов всех возрастов «что значит для вас Боуи», теоретизирование над «вопросом Боуи» и прочее.
Но эта биография действительно настоящая энциклопедия Боуи. При том, что при всей неохватности, разнообразности и даже таинственности Боуи таковой в принципе не может быть. Боуи и, что не менее ценно, всего, что он (черная звезда!) вовлекал в свою орбиту, поглощал и вдохновенно утилизировал: сколько тут музыки, которую слушал Боуи, его путешествий («Обязательно путешествовать. Необязательно жить»), книг и фильмов… Даже Берлин Боуи, где они записывались-отрывались с Игги Попом («день на кутеж, день на восстановление и день на работу»), c его маршрутом от студии Ханса, через бар геев и трансвеститов за углом до Берлинской стены, где Боуи как-то обнаружил собственное имя со свастиками.