Настоящий материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен иностранным агентом Наринской Анной Анатольевной либо касается деятельности иностранного агента Наринской Анны Анатольевны.
«Повесть непогашенной луны» была напечатана в майском номере журнала «Новый мир» за 1926 год. В продаже журнал был всего два дня — его изъяли из киосков (а потом и из библиотек). Слишком очевидным была схожесть сюжета со слухами об обстоятельствах смерти наркома по военным и морским делам Михаила Фрунзе, выведенного здесь в образе командарма Гаврилова.
Эта схожесть к тому же как будто нарочно подчеркивалась коротким авторским предисловием — как сегодня бы сказали, дисклеймером: «Фабула этого рассказа наталкивает на мысль, что поводом к написанию его и материалом послужила смерть М.В. Фрунзе. … Действительных подробностей его смерти я не знаю, — и они для меня не очень существенны, ибо целью моего рассказа никак не являлся репортаж о смерти наркомвоена».
В двадцать шестом году такое было еще не смертельно, и Пильняк прожил еще двенадцать лет, чтобы быть расстрелянным по ставшему к тому времени дежурным обвинению в шпионаже в пользу Японии. Снова издавать его тексты у нас стали в середине семидесятых, и «Повесть непогашенной луны», пожалуй, и есть его самое известное произведение — в том смысле, что многие знают, что вот есть такой текст о том, как по приказу Сталина убили знаменитого командарма Фрунзе, совершив преднамеренную медицинскую ошибку.
Меж тем автор совсем не наводит тень на плетень, когда пишет, что его цель не отображение фактов, то есть не «разоблачение» преступления или политического строя. Для него обстоятельства смерти Фрунзе и вообще реальность, в которой такое может произойти и происходит, — это контекст, декорации, где он разыгрывает толстовскую драму человека, который знает, что он скоро умрет, и должен как-то это знание освоить.
Пильняк отсылает к Толстому сразу и декларативно. «Толстого читаю, старика, „Детство и отрочество”, хорошо писал старик — бытие чувствовал, кровь», — говорит в самом начале командарм Гаврилов своему другу Попову.
И продолжает: «Крови я много видел, а… а операции боюсь, как мальчишка, не хочу, зарежут… Хорошо старик про кровь человеческую понимал». И потом, уже в самом конце, в больнице, прощаясь с другом навсегда: «Прочти, Алеша, у Толстого в „Отрочестве” насчет ком-иль-фо и не ком-иль-фо. Хорошо старик кровь чувствовал!»
«Comme il faut» — то, что определяет «порядочного» человека, — понятие, по Толстому, «самое пагубное и ложное», но при этом определившее его (и героя его ранних повестей) молодость. Ком-иль-фо — это сознательная поверхностность и сосредоточенность на внешнем; не ком-иль-фо — все, что похоже на «серьезные рассуждения и чувствительность», и вообще все, что похоже на истину. Прямо перед операцией командарм пишет на запотевшем стекле больничной ванной — «смерть, клизма, не-комиль-фо».
Эта надпись неизбежно приводит к другому толстовскому тексту — к тексту про непристойность, вернее, про не-пристойность, не-фальшивость смерти и ужас столкновения с этой нефальшивостью. К тексту, который в некотором смысле и есть основа «Повести», — к «Смерти Ивана Ильича».
Это на самом деле практически одинаковые истории. Как и член судебной палаты Иван Ильич Головин, командарм Гаврилов проходит все стадии принятия неотменимой смерти. От сомнения (когда он еще только приезжает в Москву из санатория и надеется, что срочный вызов может означать что-то другое) — к уверенности (когда «негорбящийся человек», в котором принято узнавать Сталина, говорит, что операцию делать необходимо, потому что «этого требует революция»). От всепоглощающего ужаса (Иван Ильич непрерывно, днями и ночами, кричит: «У!У!У!»; Гаврилов, стиснув зубы, бесцельно «мчит и мчит» на своем авто) — до приятия («Можно еще успеть сделать „то”», — вдруг успокоившись, говорит себе за час до смерти Иван Ильич; «Мне не страшна смерть», — шепчет в предсмертном хлороформном бреду Гаврилов).
«Повесть непогашенной луны» — перевод этой самой главной истории в новую речь (Пильняк пишет на свойственном времени языке вызывающих метафор: «В четыре часа город заплакал мокрыми стеклами фонарей, подведенных, как глаза проституток») и в новую реальность, в которой рак заменен приказом «негорбящегося человека». В герое, «который командовал армиями, тысячами людей, — который командовал победами, смертью: порохом, дымом, ломаными костями, рваным мясом, — теми победами, после которых — на российских песчаных полях — рылись глубокие ямы для трупов, ямы, в которые сваливались кое-как тысячи человеческих тел» он увидел «Ивана Ильича», то есть человека «вообще», с ужасом глядящего в лицо непристойной и уродливой смерти. Для такого нужна большая свобода. Во всех смыслах.