Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Карло Леви. Христос остановился в Эболи. М.: Common Place, 2024
Культуры древности не имели понятного нам представления об историческом процессе. Для них история была синонимом хроники событий, а минувшее и грядущее отличались, но не отделялись от настоящего. В этом смысле история считалась цикличной: все будет примерно так, как есть сейчас и как было всегда, в согласии с календарем или вечными законами Космоса. Настоящее чувство мировой истории, неизбежного и бесповоротного хода времени, то самое чувство, так сильно обострившееся в нас сегодня, в человеческую культуру привносит христианская проповедь. Чувство истории — не побочный эффект, но ее средоточие: спаситель приходит в мир в определенный момент и обещает вернуться, когда для этого настанет время. Как жизнь отдельного человека имеет начало и конец, так и жизнь всего мира определена событиями сотворения и спасения. Вся христианская литература так или иначе озабочена вопросами истории. Именно ее авторы начинают говорить о возможности не просто превращения одного мира в другой, но о полном и окончательном конце всего сущего. Мировая история рассматривается как единый процесс, обладающий смыслом и последней целью.
Христианская проповедь исторична и одновременно универсальна. Она обещает спасение всем людям независимо от их прежнего исповедания и положения. В конечном счете вопрос ставится только о вере. В истории человечества хватало попыток воплотить сущностный универсализм христианства на практике. Часто речь шла о христианских империях, еще чаще — о секуляризованном универсализме государств, движений или партий, в котором порой и не разглядеть его религиозного происхождения. Пожалуй, наибольшего успеха здесь добилась католическая церковь: ситуативно вступая в союз с земными правителями, она переживала их всех и так привносила в жизнь человека совершенно особое духовное содержание, сегодня отзывающееся эхом во всех без исключения развитых культурах. Будучи последним и самым масштабным на сегодняшний день проявлением западного универсализма, глобализация разнесла блага постхристианской цивилизации по всем уголкам планеты. Конечно, и поныне существуют культуры «неразвитые», «культурами» даже не являющиеся, не знающие самого слова «развитие», не соответствующие сложившимся под влиянием христианства представлениям о цивилизации и гуманизме. Их с каждым днем все меньше, но пережитки доисторического язычества из человека никуда не исчезают. Они довольно запросто обнаруживаются и в самых европеизированных обществах, особенно если хорошенько «поскрести» души тех, кто живет просто, кто живет на земле, вдалеке от наезженных путей. В литературе и кинематографе ХХ века был сделан целый ряд выдающихся изображений культур, без видимых изменений существующих с глубокой древности вопреки модернизации и прогрессу. Одно из них принадлежит перу итальянского писателя, художника и политического деятеля Карло Леви. В конце 1930-х он был выслан фашистским режимом «за 101-й километр», в бедную южную провинцию Лукания, и очутился там, где время не идет. Спустя годы он описал этот опыт в замечательной книге с поэтически точным названием «Христос остановился в Эболи».
«Прошло много лет — годы, заполненные войной и всем тем, что принято называть Историей. Гонимый судьбой, я скитался по разным местам и до сих пор не мог выполнить обещания вернуться, которое я дал крестьянам, уезжая от них, и, по правде сказать, не знаю, смогу ли вообще это сделать. Но когда я замкнут в комнате, в этом замкнутом мире, мне приятно возвращаться памятью в тот, другой мир, мир вечного терпения, задавленный скорбью и обычаями, отвергнутый Историей и Государством; к той моей земле, безутешной и суровой, где крестьянин живет в тисках застывшей цивилизации, в нищете и заброшенности, на бесплодной земле, наедине со смертью.
«Мы не христиане, — говорят они. — Христос остановился в Эболи». Христианин на их языке означает человек, а эта поговорка, которую столько раз повторяли при мне, в их устах не более чем безнадежное выражение униженности. Мы не христиане, не люди, нас не считают людьми, мы животные, вьючные животные, и даже хуже чем животные, мы сухие ветки, тростинки, живущие первобытной, бесовской или ангельской жизнью, потому что мы должны подчиняться миру людей, находящихся там, за пределами горизонта, и переносить все тяготы соприкосновения с ними. Но эта поговорка имеет гораздо более глубокий смысл, как и каждый символический образ, а именно — буквальный. Христос действительно остановился в Эболи, где шоссе и железная дорога отходят от холмов Салерно и моря и углубляются в заброшенные земли Лукании. Христос никогда не заходил сюда, сюда не заходили ни время, ни живая душа, ни надежда, ни разум, ни История, здесь неизвестна связь между причиной и следствием. Христос не заходил сюда, как не заходили римляне, которые укрепляли большие дороги, не углубляясь в горы и леса; не заходили и греки, которые процветали на морях Метапонто и Сибариса; никто из смелых людей Запада не приносил сюда чувства движущегося времени, своей государственной теократии, своей постоянной, вырастающей из самой себя деятельности. Никто не трогал эту землю ни как завоеватель, ни как враг, ни как ничего не понявший гость. Времена года скользят над тяжким трудом крестьянина сегодня так же, как и три тысячи лет назад, никакой человеческий или божественный посланец не обращался к этой безысходной нищете. Мы говорим на разных языках, наш язык здесь непонятен. Великие путешественники не заходили сюда, за границы собственного мира; они прошли дорогами своей души, дорогами добра и зла, нравственности и искупления. Христос спустился однажды в подземный ад иудейского морализма и отворил врата, чтобы затем закрыть их навечно. Но на эту темную землю без греха и искупления, где зло не в душе людей, а в скорби земной, навсегда запечатленной в вещах, Христос не спускался. Христос остановился в Эболи».
Так начинается эта автобиографическая книга. Впервые в западной культуре к автобиографии обращается один из отцов церкви и зачинателей исторического мышления Аврелий Августин, когда пишет знаменитую «Исповедь». Впрочем, Леви пишет не столько о своих прегрешениях, сколько о злоключениях, и собственное исповедание раскрывает только в самом конце, пройдя путь своеобразного обращения опытом ссылки. Спокойная интонация наблюдателя, с которой ведется предшествующее тому повествование, заставляет думать, будто автор просто фиксирует хронику событий, рисует сцены из жизни отдаленной итальянской провинции. Однако это не вполне так. С одной стороны, прибывший извне автор вносит в традиционный круговорот суток и сезонов элемент биографии, то есть собственно авторства. Он рассказывает о том, что произошло с ним в течение конкретного отрезка универсального времени, исчисляемого годами от Рождества Христова даже при фашистах. Подобный рассказ немыслим из уст жителя города Гальяно. У местных жителей нет привычной нам биографии, у них есть только коллективная память общины. Она целиком восходит к героической и страшной «эпохе разбойников», локальной войне всех против всех. Местные помнят ее, словно она закончилась вчера, но ее настоящие свидетели доживают последние дни. Именно тогда, доведенные лишениями и тяготами до крайнего отчаяния, крестьяне оказывают отпор угнетателям, впервые обретая чувство общности.
Карло Леви. Лукания '61 (фрагмент). Palazzo Lanfranchi
С другой стороны, обстоятельства жизни на краю Италии 1935—1936 годов на самом деле записываются в 1943-м, а публикуются спустя два года, когда беглые упоминания фоновых исторических событий вроде взятия фашистами Аддис-Абебы уже имеют совершенно другой смысл. На излете «свинцовых» 1970-х книгу экранизирует мастер итальянского (и, соответственно, мирового) политического кино Франческо Рози, и тогда эта вневременная притча о справедливости приобретает дополнительное историческое измерение. Историчность вместе с универсализмом заложены в самое сердце книги и по форме, и по содержанию. Изгнанный бунтующим против истории режимом в далекие земли, куда история и не приходила, свободный от предрассудков и религиозности художник оказывается носителем христианского мировоззрения. Не только взгляды автора меняются от общения с крестьянами Юга, но и жизнь крестьян преображается пришельцем из другого мира. Однако как же получилось, что, казалось бы, невинный вопрос о переживании людьми течения времени оказался политическим вопросом? Почему с самых первых страниц настойчиво и последовательно увязываются вместе история, политика и религия? Леви удалось создать одно из наиболее точных описаний человеческого удела, сплетенного из этих трех корней. Как настоящий художник, он изображает вещи в их устройстве и не нуждается для этого в анализе. Чтобы распутать этот клубок с теоретической точки зрения, потребовались бы многие страницы изощренных рассуждений. Сейчас, пожалуй, для этого самое время, однако место отнюдь не подходящее, поэтому мы только набросаем некоторые философские штрихи к пониманию того, что чисто эстетически воспринимается запросто, в темпе неспешного чтения.
Штрих первый
Современное государство в точном смысле слова, с его состоятельными претензиями на легитимное насилие на ограниченной территории, безличным бюрократическим аппаратом и официальными языками общения, фактически рождается из пены религиозных войн XVI века, а юридически оформляется после Тридцатилетней войны века XVII. Впоследствии ему было суждено претерпеть довольно много изменений, но кое-что в природе государств остается неизменным, поскольку они до сих пор не просто не изжили себя, но, кажется, заново набирают силу после спячки глобализации. Современное государство исторически немыслимо без христианского влияния, даже когда претендует на звание земного бога и отрицает церковные авторитеты, позволяя подданным верить или не верить во что угодно, лишь бы сохранялось общественное спокойствие. Это, впрочем, совершенно не означает сущностного родства между государством и проповедью Иисуса, который всего лишь просил отдавать кесарю кесарево. Апостол Павел, как известно, внес решающий вклад в доктринальное оформление христианства. Оставив немало темных мест, он все-таки уточнил этот вопрос так: во всемирно-историческом горизонте спасения человеческие отношения измеряются только общей принадлежностью или непринадлежностью людей к числу верующих. Проще говоря, на этом положении и зиждется универсализм института церкви. С точки зрения государства, однако, наличие у его граждан какого-то другого подданства, универсального и выходящего за конкретные политические границы, является ситуацией нежелательной и даже опасной. Кто знает, что им нашепчут эти проповедники добра и справедливости. Поэтому всегда прилагалось столько усилий, чтобы подчинить или по крайней мере ограничить деятельность духовных институтов единой светской властью. Вопреки расхожему мнению, даже церковь как институт далеко не всегда была союзницей мирских государей и их идеологов. Напротив, государство рождается в борьбе с религиозной властью. Только в современности церковь перестает быть оппонентом государства и оказывается одним из подчиненных ему духовных предприятий. Но свято место пусто не бывает, и даже самое светское государство стремится поддерживать собственный культ. Таким образом, государство берет у церкви все нужное, чтобы затем отбросить ее. Леви называет это «государственной теократией».
Штрих второй
Карло Леви (слева) в Алиано, 1935. Fondazione Carlo Levi
Принципиальное отличие современности от всех других эпох заключается в наличии у нее масштабного исторического сознания. Отсюда и название: это наше время, конкретная эпоха между прошлым и будущим со своими представлениями о смысле истории. Современность, или модерн, начинается с религиозных войн, но кристаллизуется в ходе войны против религии. Пик формирования исторического сознания модерна приходится как раз на XIX век, когда сознание религиозное присутствует в культуре уже преимущественно в секуляризованном виде веры в прогресс. Стоит повторить, что религиозное происхождение культурных феноменов само по себе ничего не говорит об их действительном устройстве. В конце концов, как это ясно видно сегодня, современности свойственно чрезвычайное многообразие форм духовной жизни. Среди них встречаются не только созидательные или прогрессистские установки, но и радикально деструктивные по отношению к модерну в целом. Одним из первых таких проявлений новейшего стремления людей до основания мир разрушить был итальянский фашизм. Здесь нужно быть честными: фашизм — это не какой-то хтонический кошмар из доисторических времен. Это бунтующий отпрыск модерна, стремившийся убить своего родителя и потому заигрывавший с языческой древностью. В отличие от представителей некоторых других тоталитарных движений, фашисты делали решающую ставку на государство, но это было государство антимодерного типа. Они отрицали либеральный взгляд на прогресс как дегенеративный, но взамен предлагали свой, революционный и правильный. Фашисты заключили пресловутый конкордат с католической церковью, но церковь едва ли не с самого начала своей истории запятнана сотрудничеством с наиболее кровавыми из земных владык. Это страшный компромисс, на который католическая церковь как институт то и дело шла для сохранения своего могущества. Без него невозможно представить себе триумфа католической проповеди по всему миру. Там, где одинокие подвижники побеждали качеством, институт побеждал количеством. Все бесспорно доброе, что содержит в себе христианство, все современные ценности, которые были порождением католической философии и теологии, — все это пусть косвенно, но связано с историей кровавых противостояний кочевых или стационарных разбойников разной степени благородства. Конечно, в итальянской культуре эта проблема стоит особенно остро. Даже современная история объединенной Италии начинается со взятия папского Рима. Фашисты завершают этот этап, окончательно решая «римский вопрос» и подчиняя Ватикан государственной власти, что и было настоящей целью Латеранских соглашений.
Несмотря на видимость политического союза с церковью, ничего христианского в фашизме нет и не было. В конечном счете его ненависть к современности равнозначна ненависти к истории, как учили понимать ее отцы церкви. Даже привычное летоисчисление предполагалось постепенно заменить календарем «фашистской эры». Один лишь государственный оппортунизм, подхваченный аккурат у церкви, но не Христа, удерживал их от окончательной расправы со всеми иерархами прошлого, включая папу римского и короля Италии. Фашисты, если угодно, тоже идут на своего рода компромисс. Возможно, как раз такая «историческая умеренность» и не позволила фашизму совершать зло в нацистских масштабах. Все дело в том, что тираны, которые стремятся обуздать историю, остановить время и самое жизнь внутри своей страны, на самом деле сродни язычникам, веками живущим на земле без Слова. Сколь мессианскими ни были их идеологии, они стоят от христианского восприятия истории дальше, чем любая античная философия. Несмотря на его изначальную связь с профсоюзным движением, фашизму чужд универсализм, эта идеология эксклюзивна и озабочена лишь внешним, территориальным распространением своего могущества. Противен ему и всякий индивидуализм, этот плод союза римского права и христианской теологии, окончательно пришедший в мир вместе с современным государством. Фашизму нужен был новый человек для нового коллектива, идеалом которого служило нечто вроде средневековой общины, где человек был сложным сплетением из семейной, религиозной, сословной, корпоративной и других идентичностей, а не одинокой личностью, лишенной любых корней. Но только «вроде»: фашисты несли фантомные традиции на своих знаменах. Те, кто жил настоящими, осязаемыми традициями, оставались на обочине и старого, и нового порядков. Высланный на периферию ойкумены, Леви оказывается среди тех, кому нет и никогда не было разницы, кто заправляет политическими делами на земле, где им выпало жить. Их не интересует, что кто-то в Риме решил остановить историю, потому что здесь история и не начиналась. Римляне, христиане, Бурбоны, король Италии, либеральный парламент, анархисты или молодчики Муссолини — они не имеют к нашей жизни никакого отношения. Они говорят на чужом языке и не разбирают нашего, для них мы варвары. «Кто-то в Риме пожелал тебе зла», — говорят герою местные жители. Они видят в ссыльном своего, поскольку очередные заправилы и его выписали из рода человеческого. Для «государственной теократии» человечность и христианство исчерпываются подданством.
Карло Леви. Лукания '61 (фрагмент). Palazzo Lanfranchi
Внеисторическая жизнь крестьян с убогой окраины возрождающейся империи постепенно превращается в символ человеческого удела. Богом забытый городок Гальяно — образ не просто целой страны, где запрещено течение времени, но всего человечества, веками упорствующего в жизни вопреки превратностям Фортуны. На самом деле нет никакой истории в бесконечном круговороте государей и вождей, решающих, кого объявить человеком. Только у людей, пока они хранят человечность, есть история. Язычники, варвары с неотесанными нравами, жители Гальяно приближаются к первым христианам. В эпоху, когда блеск и величие Античности почили в руинах, а очертания великолепия грядущей цивилизации еще не проступили в тумане Темных веков, вчерашним варварам пришла на помощь история униженных и оскорбленных. Они могли увидеть в жизни смысл, в самых причудливых формах совмещая традиции предков с рассказами про добряка из далеких палестин, который обещал вечную жизнь в блаженстве после окончания этой — тянущейся в невыносимых страданиях и лишениях. Конечно, вскоре были созваны многочисленные соборы, и впредь за чистотой веры паствы пристально следили специально уполномоченные органы. Теперь же, в середине ХХ века, выброшенные на задворки галопом прогрессирующей цивилизации нехристи снова оказываются подлинными носителями христианского отношения к миру, забывшему свои корни. Не героические бандиты, но простые люди, соль земли, хранят человечность за все человечество в переломные эпохи. Не нужно быть наивным и видеть в них благородных дикарей. В Гальяно живут среди мифов и призраков, здесь нет нужды сверяться с часами, здесь нет аптеки, никто не слышал о стетоскопах. Однако здесь есть цивилизация, пусть и кажущаяся варварской при взгляде из Рима. Малярия медленно поедает город изнутри, но властям это неинтересно. «Если они там выживают, то выживет и он», — сообщают фашисты сестре главного героя. На раскаленных скалах не растет ничего, кроме сорняков. Ими питаются козы, но теперь они под запретом — таков приказ с Севера, ведь козы якобы мешают развивать земледелие. Раньше отсюда бежали в Америку, в Неаполь, да хоть в соседнюю деревню. Теперь остается только Африка. В таких условиях люди готовы стать фашистами, ворами, убийцами. Они пойдут на далекую бессмысленную войну, лишь бы убежать от бесчеловечного унижения и страданий, пусть это и будет стоить им жизни. В любом конкретном человеке намного больше всякой дряни, чем крупиц блага. Впрочем, без последних человек либо зверь, либо бог. Именно эти крупицы человеческого общения хранят в себе жители глухой окраины. Они невосприимчивы к политической пропаганде, а местный священник проводит мессы в пустой церкви, но глубочайшая суть всеобщей человечности может найти отклик в их душах.
Карло Леви. Лукания '61 (фрагмент). Palazzo Lanfranchi
Штрих третий
Рассказчик обращает язычников не с кафедры, не огнем и мечом, но красотой. Он художник, а не пророк. К тому же он врач по образованию. Хотя герой никогда не практиковал медицину и до поры боится лечить местных жителей, среди подобных себе изгоев он вмиг становится целителем, знахарем, постигшим тайную сторону вещей. В какой-то момент фашисты запрещают герою заниматься врачебной практикой. Недовольные жители видят в этом вопиющую несправедливость и теряют терпение. Они вспоминают, что когда-то уже давали отпор обирающим их господам, но в последний момент все же бросают вилы и пишут жалобу. Силы неравны, крестьянам никогда не побороть государство на его собственном поле. В конечном счете им остается только коллективное переживание событий в искусстве, на сцене возникающего из ниоткуда народного театра. Говорят, истоки театрального действия лежат в древних мистериях, а истоки гражданского общества — в институте публики. Леви дает нам взглянуть на это с обратной стороны: когда политическое общение невозможно, искусство перенаправляет стремление к нему в русло мистического действия. Люди способны найти тайный язык общения поверх круговорота вещей, сверх естественного. Никто в этом спектакле не назван по имени, но все названы по своей сути. Язык подлинного общения не имеет никакого отношения к «государственным тайнам», этому секрету Полишинеля. Образование, гражданство, национальность — все наносное, все исторически специфичное снимается, когда человек оголен до чистой и всеобщей человечности во всем ее трагизме.
Между крестьянами и «теми из Рима» естественным образом нет политических отношений до тех пор, пока они не вспомнят, что они все-таки люди, и вопреки «государственной теократии» не обнаружат по-настоящему сверхъестественные основания справедливости. До поры крестьяне находятся в ситуации подданства, по-гоббсовски молчаливого гражданского состояния, но фактически, на взгляд зоркого наблюдателя Леви, это не более чем животная адаптация к окружающей среде: здесь нет перемен, только постоянный круговорот политических времен года. Не гражданство придает людям человечность. Государство не способно разрешить противоречие между «двумя Италиями», поскольку оно часть проблемы. Только автономия и свободная ассоциация может положить конец вечной войне угнетателей и угнетаемых, только всеобщая человечность может умиротворить людей. Вот ключ к тайной связи истории, политики и сверхъестественного. В какой-то момент существо обнаруживает собственную человечность, которой неоткуда взяться в мире бесконечной войны всех против всех. Человек понимает, что укоренен не только в земле, но и в небе. Обнаруживая себя среди таких же, как он, человек обретает общение. Человеку без истории и личности, без толстого налета современной цивилизованности, лучше видна театральная сущность государственной церкви защиты и повиновения. Впрочем, это преимущество художника, видящего скупую обнаженную природу вещей, а не политическое преимущество. Именно поэтому стихийно возникающий бунт быстро затухает. Его тушит не кто иной, как прозорливый художник, пришелец из другого мира. Он видел «тех в Риме», он знает, что безоружная война против оружия не закончится ничем хорошим. Он учит местных новому благочестию, он приносит им историю и обещает вернуться, когда настанет время.
Карло Леви не остановился в Эболи, но принес крестьянам то, чего не смогла принести «государственная теократия». В 1936 году он попал под амнистию в честь окончания Итало-Абиссинской войны, но вместе с Гальяно был вынужден оставить и Италию. В 1941-м он тайно вернулся на похороны отца, но был посажен в тюрьму, откуда вышел только после ареста Муссолини в 1943-м. Спустя три года он изложил свое политико-философское кредо в эссе «О страхе свободы», написанном еще до возвращения на родину. В 1960-х годах он несколько раз избирался в итальянский Сенат, где защищал интересы простых южан. Все его литературное и живописное творчество заново привлекало внимание послевоенного общества к проблеме «двух Италий». Несмотря на многочисленные усилия властей, страна до сих пор в значительной степени разделена на развитый Север и отсталый Юг. Опасения Леви подтверждаются: объединить страну при помощи внутренней колонизации невозможно, поскольку раскол лежит глубже административных границ, в мировоззрении людей. Однако значение его самой знаменитой книги гораздо шире. Она проливает свет на внутреннюю раздвоенность современных форм политической общности. Мировая история показывает, что лучше распознать ее раньше, чем позже, когда незримая гражданская война обретет кровавое воплощение. Для этого в каждую историческую эпоху приходится заново обнаруживать универсальные основания человеческого общения. Книга «Христос остановился в Эболи» подсказывает, где и как их искать сегодня.