Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Сьюзан Линди. Разум в тумане войны. Наука и технологии на полях сражений. М.: Альпина нон-фикшн, 2022. Перевод с английского Натальи Колпаковой. Содержание
Есть древний сюжет о мудреце, который взыскует большее благо, невзирая на моральные последствия. Во второй части «Фауста» главный герой, великий ученый, задумывает обустроить пустынное побережье, да вот незадача — к делу не приступить, пока там живет доселе никому не мешавшая пожилая пара. Фауст решает: новому миру — новые люди, а старый можно уничтожить вместе со стариками. В этой точке, как считает Маршалл Берман, начинается беспощадный модерн: в нем есть большой план, а есть маленькие люди, которыми можно поступиться; решать, что с ними делать, будет один человек.
В XX веке этот сюжет становится массовым, а его моральная проблематичность усиливается. Уже тысячи мудрецов корпят над научными задачами, но по мере приближения к решению его нравственную неоднозначность становится невозможно игнорировать, поскольку решение открывает новые способы человекоубийства. И все-таки ученые реализуют то, что от них ждут генералы, правда, для этого им приходится игнорировать «прочие детали», помимо, собственно, научно-технологических. В мирные годы подобные истории часто проходят незамеченными, но разговор о них звучит совсем иначе сейчас, когда дискуссии о мировом сообществе закономерно превращаются в дискуссии о мировой войне.
Книга Сьюзан Линди концентрируется именно на «прочих деталях». Да, в ней есть ученые, чья жизнь как будто написана по шаблону сюжета о мудреце. Но, в отличие от других авторов (например, Рэя Монка, который пишет об Оппенгеймере, или Бенхамина Лабатута, который рассказывает о Габере), Линди уводит на задний план личные истории, а на передний выдвигает истории производственные. Иными словами, ее интересуют не только и не столько люди, сколько социотехнический комплекс в целом. Комплекс — это в первую очередь «сложно». Он растет в нескольких измерениях, впитывает новые «цепочки поставок». Например, в случае Манхэттенского проекта он вбирает и Роберта Оппенгеймера, и уборщика в лаборатории, и злопыхателей, пытавшихся лишить Оппенгеймера доступа к секретным материалам, и рабочие кабинеты, и полигоны, и протоколы.
Конечно, Линди работает с темой, которая ее чрезвычайно по-человечески задевает. Но будучи добросовестным исследователем, она «запирает» свои этические и эмоциональные оценки в предисловии и заключении, позволяя им служить некоторой рамкой для «объективного» анализа. На первых страницах социолог замечает, что пишет «проект развенчания ореола, окружающего танки и ракеты». Но, чтобы демистифицировать орудия убийства, нужно найти точку, из которой виден клубок взаимосвязей между замыслами и действиями, между придумщиками, исполнителями и жертвами. Наблюдательный пост нужной высоты Линди обеспечивают феминистская критика науки, исследования науки и техники, а также социальный конструктивизм. Аккуратно меняя инструменты из разных исследовательских программ, она ведет повествование о науке, ускользающей и подчиняющейся военной рациональности, описывая и тем самым производя «социотехнические комплексы» разных масштабов: от артиллерийского расчета до атомной бомбы.
Комплекс всегда складывается из технологий в связке с конкретными людьми, обучающимися их использовать. Его образуют цепочки разных агентов (агентность есть и у людей, и у идей). Так, Линди фиксирует, как от индейцев к колонистам перекочевывает идея «лесной войны»: «В понимании ружья американскими индейцами в XVII веке отражался их опыт пользования луком и стрелами. <...> Колонисты были потрясены и критиковали эту „войну исподтишка“ как трусливую и немужественную. Позднее они сами переняли стратегию лесной войны, когда боролись с британцами во время Войны за независимость».
Говоря о комплексе, Линди использует непривычный словарь, из которого, например, исключает слово «жертва», чтобы вынести этическую оценку за рамки исследования. Так, она замечает: «я называю людей, подвергшихся воздействию радиации, конечными потребителями ядерного оружия». Понимая провокационность термина, она на нем настаивает: если бомбу сделали, а потом сбросили, значит, разработчики бомбы хотя бы умозрительно представляли себе, на кого бомба упадет. Словосочетание конечный потребитель, более привычное для книг по маркетингу или бизнесу, позволяет Линди сделать акцент на военной индустрии.
Не менее парадоксальный, остраняющий сюжет посвящен легендарной сестре милосердия Флоренс Найтингейл. В годы первой Крымской войны она наладила систему ухода за ранеными. Из этой истории Линди вычищает мелодраматические детали и показывает, что Найтингейл действовала очень рационально: искала встреч с математиками, пытаясь понять, как убедительно подавать информацию военным. После краткой встречи с математиком Чарльзом Бэббиджем она решила создавать круговые диаграммы, которые наглядно суммируют данные о количестве раненых, вернувшихся на поле боя после лазарета. Найтингейл понимала, с кем имеет дело и быстро научилась разговаривать с разными интересантами на одном языке: «Один из ее отчетов, отправленных королеве, сопровождался комментарием: „Возможно, она взглянет на него, поскольку там есть картинки“». Найтингейл производила и утверждала идеи, балансирующие на границе нравственного порядка и медицинской рациональности. Солдат удавалось выхаживать, потому что Найтингейл нашла доказательства, услышанные командованием: дешевле лечить существующий состав, нежели заводить новых рекрутов. У спасения есть издержки, у бомб — потребители.
Одна из диаграмм Флоренс Найтингейл
Работая с такими сюжетами, сложно сохранять беспристрастность. В этом Линди поддерживает обращение к феминистской эпистемологии, а именно простой ключ: «Донна Харауэй давно говорит нам, что в современном научно-техническом обществе нет места, где можно остаться чистенькими». Даже если ученый хочет, чтобы его исследования использовались исключительно в мирных целях, его находки, зафиксированные в отчете или статье, будут действовать не только в интересах автора.
Линди также рассказывает, как возник дефолиант «эйджент оранж», убивший и искалечивший свыше трех миллионов вьетнамцев: «Артур Галстон, в начале 1940-х годов аспирант-ботаник Иллинойского университета, обнаружил соединение, размягчающее целлюлозу в месте соединения листа и стебля и заставлявшее растение сбрасывать листья. <...> Сам Галстон стал активным противником использования подобных веществ, когда узнал, чем обернулось его открытие». Но возможностей ученого не хватало, чтобы запретить военным пользоваться его изобретением, рассчитанным на применение в сельском хозяйстве.
Без опоры на феминистские исследования науки не было бы и главы «Скрытый учебный план», которую следует прочитать всем, кто ждет этической безупречности от ученых и себя самого. Линди берет этот термин из феминистской критики образования, где очевидный учебный план (с книжками, оценками и образовательными треками) противопоставлен неочевидному, вбирающему в себя свод неозвученных правил: как говорят со студентом-новичком, кому никогда не ставят хорошие оценки, кого всегда шпыняют ни за что, а кого вряд ли возьмут на высокооплачиваемую работу и т. д. Линди использует понятие, чтобы описать работу американских ученых в годы холодной войны и во время войны во Вьетнаме. Она показывает, как ученые, воспитанные в рамках космополитической модели научного знания, вынужденно и в сжатые сроки обучались любопытным новым навыкам: искажать или умалчивать факты, сжигать записки и важный мусор, проходить тесты на полиграфе. И еще они учились разделять личное и общественное, — этот разрыв Линди фиксирует, обращаясь к архиву интервью с теми, кто участвовал в военных проектах: «Одни подчеркивали, что их вклад был относительно далек от „напалма или чего-либо конкретного“. <...> Другие представляли себя беспомощными и незначительными; они были слишком мелкими, чтобы заметно влиять на ситуацию. <...> Третьи говорили, что работали над оружием, но протестовали против войны другими способами, например, наклеивали стикеры с призывом за мир на бампер своего автомобиля или за ланчем рассуждали об антивоенном движении с другими учеными».
Звучит совсем не так торжественно, как парафраз «Махабхараты» из уст Роберта Оппенгеймера. Игнорируя сюжет о добрых гениях, поставленных на службу злейшим силам, Линди указывает, что любое элегантное решение можно сделать частью военной машины, встроить в комплекс. Этим она не снимает ответственность с отдельных ученых, но лишь подчеркивает: рефлексия думающего человека остается его частным делом, которое следует во что бы то ни стало продолжать. Линди делает видимым мир, в котором туман войны ослепляет блестящие умы, но не лишает их человеческих чувств.