Ф. М. Достоевский. Преступление и наказание: Рукописные редакции. Наброски 1864–1867 / Сост., подг. текстов, прим. К. А. Баршт, С. В. Березкина, С. А. Кибальник, И. А. Кравчук, О. И. Рославцева, В. Д. Рак, Н. А. Тарасова / Полное собрание сочинений и писем в 35 томах. Т. 7. — 2-е изд., испр. и доп. — СПб.: Наука, 2019
Звучную строчку, послужившую заглавием этому тексту, вы не встретите на страницах обычных изданий «Преступления и наказания» — она осталась в черновом автографе. Для наслаждения подобными жемчужинами и существуют академические собрания сочинений. Последние пятьдесят лет Пушкинский Дом непрерывно выпускает собрания сочинений Достоевского, новое академическое собрание начали издавать с 2013 года, и недавно вышел очередной, седьмой том.
Содержание этого тома — рукописные черновые фрагменты знаменитого романа, авторские планы-конспекты, подробнейшие комментарии и примечания филологов. Чтение черновиков Достоевского помогает проследить и оценить эволюцию его произведений: от замыслов — к воплощению. Именно по черновикам можно увидеть, как идея сочинения о «Пьяненьких» превратилась в «Преступление и наказание», поэма о несчастном императоре Иоанне Антоновиче стала «Идиотом», задумка «Зависти» обернулась «Бесами», а эпопея о Великом грешнике и Атеисте вылилась в самостоятельные романы — «Подросток» и «Братья Карамазовы».
Сочинение сюжета
Летом 1865 года Достоевский предлагает издателям В. Коршу и А. Краевскому написать для них роман «Пьяненькие», со всеми «разветвлениями вопроса о пьянстве, преимущественно картинами семейств, воспитанием детей в этой обстановке». Идея была отклонена, но в голове писателя родилась будущая семья Мармеладовых. Еще прежде, в 1849 году, до ареста и каторги, Достоевский уже писал о том, как пьянство разрушает семью, в истории Неточки Незвановой и ее отчима — талантливого музыканта, погубившего свой талант и свою жизнь. В сентябре 1865 года Достоевский предлагает новую идею редактору «Русского вестника» М. Каткову: «Это — психологический отчет одного преступления. Действие современное, в нынешнем году. Молодой человек, исключенный из студентов университета, мещанин по происхождению и живущий в крайней бедности, по шатости в понятиях, поддавшись некоторым странным „недоконченным” идеям, решился разом выйти из скверного своего положения. Он решился убить одну старуху, титулярную советницу, дающую деньги на проценты. Старуха глупа, жадна, зла и заедает чужой век, мучая у себя в работницах свою младшую сестру. Он решает убить ее, обобрать, с тем чтоб сделать счастливой свою мать, живущую в уезде, избавить сестру, живущую в компаньонках у одних помещиков, от сластолюбивых притязаний главы этого семейства, докончить курс, ехать за границу и потом всю жизнь быть честным, твердым, неуклонным в исполнении „гуманного долга к человечеству” чем уже, конечно, „загладится преступление”... Неожиданные чувства мучают его сердце. Божия правда, земной закон берет свое, и он кончает тем, что принужден сам на себя донести». В этом письме появляются знакомые нам герои и сюжет. Достоевский понимал увлекательность детективов не только как автор, но и как издатель. В журнале братьев Достоевских «Время» в 1861 году публиковались, например, материалы процесса французского поэта, вора и убийцы Ласенера: «Дело идет о личности человека феноменальной, загадочной, страшной и интересной. Низкие инстинкты и малодушие перед нуждой сделали его преступником, а он осмеливается выставлять себя жертвой своего века» (из примечания Ф. Достоевского к публикации; комментарий специалиста: «Эти черты сближали облик Ласенера в представлении Достоевского с типами героев замышлявшихся им романов и повестей»).
Имя местности: Петербург
Декорацией романа изначально был пореформенный Петербург: «Совершенно необъяснимым холодом веет от него. Я не умею выразиться, но тут даже и не мертвенность, потому что мертво только то, что было живо, а тут знаю, что впечатление мое было совсем не то, что называется отвлеченное, головное, выработанное, а совершенно непосредственное. Я не видал ни Венеции, ни Золотого Рога, но ведь, наверно, там давно уже умерла жизнь, хоть камни все еще говорят». Язвами пореформенного Петербурга были проституция, пьянство и преступность. Численный рост публичных женщин, связанный с упразднением «крепостных гаремов», сразу обеспокоил деятелей. В 1862 году журнал «Время» рецензировал книгу М. Родевича и П. Сокальского «Наша общественная нравственность». Склонность жителей к алкоголю всячески поддерживалась: на Вознесенском проспекте было 6 трактиров (один из них посетил Свидригайлов), 19 кабаков, 11 пивных, 10 винных погребов и 5 гостиниц. Разумеется, преступность только росла. Не без гордости Достоевский отмечал близость искусства и жизни. Одновременно с публикацией романа шел судебный процесс по делу об убийстве студентом Даниловым ростовщика, отставного капитана, и его служанки. Главы романа с описанием преступления были сданы в редакцию еще до того, как Данилов, вероятно, задумал свое преступление.
Илья Глазунов. Дом Раскольникова. Иллюстрация к «Преступлению и наказанию». 1960-е годы
Иннокентий Анненский (его эссе «Достоевский в художественной идеологии» странным образом практически не отмечено редакторами седьмого тома) так описывал атмосферу городского сочинения Достоевского: «Роман знойного запаха известки и олифы, но еще более — безобразных, давящих комнат». Жилища ряда персонажей напоминают шкафы и гробы, поднятые под самые крыши тогдашних многоэтажек. Бедные персонажи романа — Раскольников, Разумихин, Мармеладовы, даже правовед (окончивший престижное учебное заведение) Порфирий — с полным основанием могут быть причислены к описанным в сочинениях 1840-х годов молодым Достоевским и его сверстником, одновременно с ним начавшим, но рано умершим Яковом Бутковым, «странным обитателям подоблачных вершин» (выражение Буткова), незадачливым женихам и безумцам. Кажется, их потомками в советском Ленинграде стали персонажи Зощенко: перечитайте романные страницы с косноязычными Капернаумовыми, поминками Мармеладова или вспомните, как Марфа Петровна Свидригайлова читала всему городу письмо Дуни.
В поисках рассказчика
Настоящий том знакомит с сохранившимися фрагментами трех ранних редакций романа. Первую Достоевский писал примерно до середины октября 1865 года. Это была еще повесть, дневник июньских дней, найденный в дыре под подоконником. Героя и автора звали сначала Васей; сохранились главы о его возвращении с места преступления, сокрытии улик, вызове к квартальному надзирателю по долговому обязательству, болезни и начале расследования убийств. В этих главах сообщалось о сожительстве молодого медика Бакавина, лечившего героя, с убитой сестрой процентщицы (более того, Лизавета ждала ребенка — таким образом, произошло тройное убийство). Кажется, персонажи повести склонны были проявлять матримониальную активность: Василий сватался к покойной дочке своей хозяйки, а доктор Бакавин и следователь Порфирий соперничали из-за невесты. В сохранившихся планах Достоевский намечал и тягостный любовный роман героя с дочкой пьяненького чиновника.
Вторая редакция, названная «Под судом», представляла собой исповедь — рассказ преступника 8 лет назад. От нее остались эпизоды с пьяным Мармеладовым, визит героя к Разумихину и его болезненный бред. В планах Достоевский подводил героя к неопределенной кульминации: пуля в лоб и (или) пожар. В конспектах третьей редакции подробно охарактеризованы главные спутники Раскольникова. Ими становились благороднейший и великодушный, много грязного видевший бамбошер Разумихин; поклоняющийся деньгам, ибо все погибнет, а деньги не погибнут, Лужин; холодно-страстный тигр Свидригайлов, человек судорожных, звериных потребностей терзать и убивать (последнему были приданы внешние черты доминиканца, патера Мансии, персонажа падуанского эпизода мемуаров Казановы; другой их фрагмент печатался во «Времени» в 1861 году). От третьей редакции сохранились сцены смерти Мармеладова, разговоров Раскольниковых и Разумихина, увлечение последнего Авдотьей Раскольниковой, письмо Лужина и визит Сони.
Илья Глазунов. Соня читает Раскольникову Евангелие. Иллюстрация к «Преступлению и наказанию». 1960-е годы / Михаил Клодт. Раскольников и Мармеладов. 1874 год
В третьей редакции произошла смена повествовательной стратегии: «Исповедью в иных пунктах будет не целомудренно и трудно себе представить, для чего написано. Предположить нужно автора существом всеведущим и не погрешающим, выставляющим всем на вид одного из членов нового поколения».
Обретение героя
Героем из «нового поколения» стал убийца — бывший студент, из разночинцев. Родион Раскольников, насмешливо названный уличным мужичьем немецким шляпником, создавался автором с оглядкой на великих людей. В планах Достоевский сопоставляет его и с русским императором-реформатором — голландцем Петром, и с фаталистом Наполеоном: «А завтра же меня другой Наполеон за вошь сочтет и под Маренго истратит. А может, и просто из-за угла топором истратит». Исследователи упоминают не только Наполеона I, но и Баденге — Наполеона III, чья биография Юлия Цезаря повлияла на мысли и чувства Родиона; вспоминают даже раскольничью секту наполеоновых. Герой романа 1866 года был бы удивительно современен и сто лет спустя — невозможно не уловить пафос поколения 1968-го в этих черновых мыслях: «Пулю в лоб, потому что вдруг осветилась перспектива будущего и представилось ему, как он будет семьянином, отцом, мужем, хорошим гражданином и проч.».
Раскольников — это фланер Достоевского после каторги, герой, возможный после сочинения «Записок из мертвого дома» («Первый гимн русским фланерам пропел Гоголь в знаменитом вступлении к повести „Невский проспект” (1834). Фланерством заняты и многие герои раннего Достоевского, который в 1846 г. собирался издавать альманах „Зубоскал”, где повествование должен был вести „единственный фланер, уродившийся на петербургской почве“». — Прим. ред.). Для оценки отношений автора и персонажа надо вернуться к рассказчику. Взаимодействие между этими фигурами хорошо иллюстрировать темой воспоминаний. Судя по переписке Пруста, он очень внимательно и творчески изучал механизм воспоминания в сочинениях Л. Толстого и Ф. Достоевского. Как и они, Пруст был сторонником созидающего воспоминания: «Отношение дилетанта, довольствующегося возможностью восхищаться тем, что приносят воспоминания о чем-нибудь, — противоположно моему...» Воспоминание — «это деяние, а не акт пассивного сладострастия...» В «моем» воспоминании «все материальные детали, составлявшие предыдущее впечатление, оказываются изменены, а само воспоминание, обыгрывая переменчивость обстоятельств, приобретает такую же власть высшей реальности, какую имеет закон в физике» (письмо Жаку Копо, 22 мая 1913). В качестве примера Пруст отсылает к тому месту в «Преступлении и наказании» («Эта минута отчеканилась в нем навеки»; 1 ч., 6 гл.), где Раскольников мысленно повторяет свое преступление.
Совесть, говори!
Петр Боклевский. «Раскольников»
Литературовед Д. О. Томпсон назвала существо, от лица которого идет повествование, совестью Раскольникова. Я бы назвал его совестью автора. Стоит вспомнить болезненные сны Родиона на каторге: «Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились сумасшедшими». Возможно, Раскольников был инфицирован совестью Достоевского, как Свидригайлов, — подвержен воздействию призрака своей жены. О влиянии автора на героя писал и усомнившийся в виновности Раскольникова Анненский: «Дело только в том, что физического убийства не было, а просто-таки припомнились автору ухарские арестантские рассказы, припомнились бредовые выкрикивания бессонной ночью, и уже потом он, автор, повел своего излюбленного и даже не мечтательного, а изящно-теоретического героя через все эти топоры и подворотни, и провел чистеньким и внимательно защитив его от крови мистическим бредом июльских закатов с тем невинным гипнозом преступления, который творится только в Петербурге». Быть может, Раскольников сознался в преступлении, чтобы сравняться с Соней в греховности и тем самым иметь больше шансов на взаимность. Этого не случилось у Свидригайлова с Авдотьей, и он покончил с собой в присутствии пожарника Ахиллеса — порождения петербургского сновидца Достоевского.
Достоевский, автор «Записок из мертвого дома», немало писал в них о фикции преступничества. К примеру, был в остроге один взбалмошный, легкомысленный отцеубийца. Рассказчик не верил этому преступлению, и что же? После десяти лет каторги отцеубийцу выпустили — нашлись настоящие злодеи. И Родион Раскольников по сути своей — каторжанин, но не преступник. Не исключено, что он взваливает на себя чужой крест с эгоистической целью — чтобы не умереть и даже стать лучше. Во всяком случае, в черновиках Раскольников называет себя не убийцей, а «кирпичом, который упал старухе на голову» (о чем уже упоминалось в самом начале этого текста), и намеревается «отдать свою кровь, чтоб только той крови можно было избегнуть» — что бы это ни значило.