Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Ольга Мартынова. Разговор о трауре. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2024. Перевод с немецкого Татьяны Баскаковой. Содержание. Фрагмент
1
Возможно, мы называем хорошими те книги, после которых нас охватывает беспокойство и возникают болезненные вопросы, которые мы предпочитали бы не задавать себе. Иногда нам достает мужественного спокойствия ответить на эти вопросы, иногда нет. Так или иначе, по прочтении эти хорошие книги облекаются в форму воспоминаний, хранимых в тайниках нашей души, и в дальнейшем нередко возвращаются к нам в пограничных ситуациях, когда мы остаемся один на один с холодным, абсурдным, несправедливым миром, когда мы снова вынуждены задавать те самые болезненные вопросы.
Слава богу, таких ситуаций немного, но они совершенно точно есть, и единственная неизбежная из них — это смерть. До ХХ века в литературе анализировалась, как правило, только собственная смерть, самый яркий пример — «Смерть Ивана Ильича» Льва Толстого. Но катастрофы ХХ века вынудили интеллектуалов расширить границы экзистенциального анализа смерти. Взять хотя бы «Постороннего» Альбера Камю, роман, в котором триггером экзистенциального кризиса для рассказчика становится чужая смерть. Было популяризировано понятие Другого — одно из ключевых понятий нашего времени, когда мы думаем об экзистенциальных катастрофах, о чрезвычайных состояниях, о пограничных ситуациях. Как быть, если смерть Другого (любимого человека, внезапно умершего от остановки сердца, или людей, подвергшихся массовому убийству) не оставляет тебя в покое? Если ты не хочешь предавать забвению смерть Других, хотя «жизнь продолжается»?
Поиску ответов на эти болезненные вопросы посвящена книга писательницы и поэтессы Ольги Мартыновой «Разговор о трауре».
2
Однажды я пришел на презентацию современного романа, и молодые гости, глядя на книжную новинку, тихо произнесли: «Снова, наверное, фрагменты». Их предположение было опровергнуто (новинка оказалась старомодной сюжетной прозой), но ситуация была знаковой: почти каждый современный роман, претендующий на статус интеллектуального, написан во фрагментарной форме. Основная проблема расплодившихся романов-фрагментов в следующем: их содержание часто не оправдывает форму (и наоборот). Оправдывает или не оправдывает, становится ясно, когда задаешься вопросом: можно ли было написать эту книгу по-другому?
Читая «Разговор о трауре» Ольги Мартыновой, ты понимаешь, что по-другому эту книгу, состоящую из фрагментов, написать было нельзя. Все дело в содержании. 5 июля 2018 года у Ольги умер муж — поэт и писатель Олег Юрьев. 3 августа того же года она — тоже поэтесса и писательница — начала вести дневник, в котором фиксировала происходящее. Мы, читатели, постепенно вживаемся в роль свидетелей этого процесса: борьбы — примирения — борьбы с утратой любимого человека. А может, не свидетелей, а невидимых ангелов из «Неба над Берлином» Вима Вендерса, которые замерли за плечом писательницы и, сопереживая ей, читают ее траурные записи, разбитые на небольшие фрагменты, потому что написать что-то сюжетное и линейное в ее ситуации, пограничной ситуации, невозможно.
Людвиг Витгенштейн (большой поклонник Льва Толстого) однажды написал: «Смерть никакое не событие жизни. Смерть не переживается». Мартынова, человек, опирающийся на философский понятийный аппарат ХХ века, опровергает его:
«Это [высказывание Витгенштейна] верно только по отношению к собственной смерти. Смерть Другого очень даже нас касается. Она именно что переживается. Она есть событие жизни».
Смерть Другого есть событие нашей жизни, потому что после смерти близкого мы неизбежно пребываем в трауре. Текст Мартыновой — это литературное исследование того, что мы называем трауром: от ее личных определений до известных на сегодня культурологических интерпретаций. Я бы определил жанр ее книги как современный роман-эссе: с одной стороны, мы видим настоящий документ (дневник Ольги Мартыновой с 2018 по 2021 год, а также фрагменты ее дневника 2022 года), посвященные реальному событию (смерти Олега Юрьева в 2018 году), но этот документ подвергнут литературной обработке (что-то было удалено, переписано или добавлено автором перед публикацией); эссеистичность роман обретает благодаря стремлению автора многопланово исследовать определенную тему — траур.
3
Хотя сначала, на первых страницах дневника, траура еще не было. Сначала была фиксация потрясения. Ее муж умер, и она должна как-то засвидетельствовать это. Перебирая известные слова, которые описывали бы ее состояние, она останавливается на трауре:
«Я предпочитаю слово „траур“ всем другим, потому что оно прямо обозначает чрезвычайное состояние человеческой души, и не прибегаю к таким неудовлетворительно-неточным словам, как „боль“, или „отчаяние“, или „скорбь“».
За выбором траура как магистрального понятия следует дополнение: траур ощущается как «открытая рана», особенно когда автор окружена людьми; уточнить, что именно ранит, у нее получается только в одиночестве, наедине с дневником:
«Траур с неопровержимой остротой дает почувствовать, что имеется нечто за пределами собственного сознания; он не только открытая рана, он — открытый вопрос, выводящий за границы чувственно воспринимаемого мира».
Здесь важно подчеркнуть, что Олег Юрьев и Ольга Мартынова еще в 1991 году переехали из России в Германию. Свои последние книги Мартынова писала на немецком языке, к нему же она обращается в этой работе. Русский язык, как она признается, был «общим пространством» для нее и Олега, но для этой книги ей нужен был другой язык — язык, не перегруженный чувственными воспоминаниями, которые затормозили бы процесс «проживания траура». Для этого подходит немецкий язык, на котором она и вела дневник. Мы же читаем его перевод на русский, выполненный Татьяной Баскаковой (хотя при чтении не покидает впечатление, что читаешь оригинал, настолько гладко выполнен перевод).
Немецкий язык становится спутником Ольги при описании того, что стоит за границами чувственного: как изменилось ее восприятие пространства и времени во время траура. Так, она замечает, что с ней происходит «темпоральная аномалия»: непрерывное изменение во времени всех вещей застопоривается, словно она лишилась привычного ощущения настоящего. Можно сказать, что она почти постигает «отсутствующее время», в котором оказываются умершие, словно ее время и время умерших почти смешивается. И что-то похожее происходит с пространством: его границы становятся расплывчатыми (не буквально, конечно, а метафорически), и благодаря этой расплывчатости возникает невидимая общая зона, где живой и умерший почти встречаются:
«Пространственно-временная дезориентация пребывающих в трауре ощущается ими самими так, как если бы они делили пространство и время с умершими».
Эти миграции за границы чувственного повторяются на протяжении всего дневника. Очевидно, они требовали от автора трезвого ума, очищенного от эмоций, алкоголя, успокоительных средств. Опция самоубийства тоже была исключена. «Я хочу проживать мой траур», — пишет Мартынова, и под «проживать» она понимает не слепое движение во времени, пока траур не рассеется в пространстве «житейской вульгарности»; в ее понимании, «проживание траура» — это как раз эти интеллектуальные миграции: попытки исчерпывающе описать траур, пересекая доступные границы, пока у нее не кончатся силы, пока она не признается себе: все, хватит, я больше не могу, я сделала все, что смогла.
4
«Книги, — писал Монтень,— неизменно повинуются мне и не возмущаются тем, что я прибегаю к ним лишь тогда, когда не могу найти других развлечений — более существенных, живых и естественных; они всегда встречают меня с той же приветливостью». Мартынова цитирует Монтеня, когда помимо личных интеллектуальных поисков обращается к культурологическим изысканиям, к книгам других писателей и философов, изучавших смерть Другого: от того же Монтеня, посвятившего смерти лучшего друга единственное эмоциональное эссе в «Опытах», до Ролана Барта, чьи трогательные записки о покойной матери были посмертно опубликованы; от Джулиана Барнса, посвятившего смерти жены отдельную главу в «Уровнях жизни», до Джоан Дидион, которая менее чем за два года пережила сначала смерть мужа, затем дочери и посвятила им отдельные документальные книги.
Но ключевыми, как мне показалось, для Мартыновой становятся другие две фигуры, одна вымышленная и одна реальная. Вымышленная — это Орфей, который, согласно классической версии, изложенной Вергилием в «Георгиках», отправляется в царство мертвых, чтобы вернуть к жизни Эвридику, но допускает роковую ошибку и теряет любимую навсегда. «Что он [Орфей] сделал неправильно? — спрашивает Мартынова. — Что означает — в мифе — этот его взгляд, брошенный назад?» В поисках ответа она перебирает многочисленные интерпретации этого мифа: поэтические, прозаические, музыкальные, феминистские. В конце концов ты понимаешь, что ключевую роль для Мартыновой играет не конечный ответ, что означает взгляд Орфея, брошенный на Эвридику, — а то, что поиск этого ответа повторяется, словно литургия или циклическое песнопение. Дневниковое письмо, воссоздающее Олега Юрьева, их совместную жизнь с Ольгой, то прошлое, которое у них было (как они встретились в Ленинграде, как они путешествовали по Германии, как они лежали на пляже в Хорватии, как они созванивались, находясь далеко друг от друга), — и есть этот взгляд Орфея, брошенный назад. И каждый раз, когда автору кажется, что власть траура ослабла, что она почти «вырвала бытие у забвения», то есть вернула себе покойного мужа, — в этот миг она, словно Орфей, видит «воздушный мираж вместо возлюбленной».
«Каждый из тех, кто тоскует по умершим, — Орфей: он пребывает в аду».
Другая важная для Мартыновой фигура была реальной: это философ Эммануэль Левинас, один из ключевых исследователей этики в ХХ веке. Он внес большой вклад в смену философской перспективы от собственной смерти к смерти Другого. По Левинасу, время содержит в себе не «бытие к смерти» (сосредоточенность на своем «я»), а заботу о Другом, говоря иначе, время должно быть понято не как «отношение к Концу», а как «отношение к Другому». Эта этическая установка позволяет Мартыновой, с одной стороны, сохранить верность избранной в дневниках стратегии: не концентрироваться на трауре как собственной боли, а, подобно Орфею, вновь и вновь пытаться «вырвать бытие у забвения», воскресив любимого человека (хотя бы в памяти, хотя бы на страницах дневника), — попытка безуспешная, но именно поэтому этическая.
5
А с другой стороны, идеи Левинаса играют важную роль в записях, оставленных Мартыновой в 2022 году. Хронологически мы читаем только дневник с 2018 по 2021 год, причем в 2021 году он обрывается на 3 февраля (у этого есть важная композиционная причина, о которой Мартынова рассказывает в финале). Далее, после 3 февраля 2021 года, следует пауза, и записи возобновляются весной 2022 года. Эти записи из новой современности разбросаны автором посреди старых (фрагменты во фрагментах; форма, определяемая содержанием, и наоборот). После одной трагедии Мартынова становится свидетельницей новой: смерть любимого человека перекликается с гибелью людей в Украине. Опыт траура, который она переживает с 2018 года, внезапно рифмуется с новым болезненным опытом, иным — над-персональным, что ли, — трауром, вызванным бессмысленным массовым уничтожением людей в 2022 году. Идея Левинаса о заботе о Другом, которая выше заботы о себе, — идея, которая выросла после трагедии, пережитой Левинасом во время Холокоста, — обретает универсальность в новой современности XXI века: это единственный способ сохранить достоинство в пограничных ситуациях не только нашей личной жизни, но и коллективной.
У этой книги есть и другие сильные стороны: размышления Мартыновой о постгуманизме, генеалогия описаний отношения к смерти в европейской философии, заметки о стихах Олега Юрьева и комментарии (не всегда дружелюбные) по отношению к литературным современникам, критическое отношение к немецкому восприятию России, которое тем не менее уступает критическому отношению к российской военной машине, и многое другое. Кроме того, ее книга гармонично дополняет ряд других современных романов-эссе, опубликованных в России в последние годы. К слову, нельзя не поразиться, насколько книга Мартыновой рифмуется в своей дневниковой фрагментарной форме (и реверансом Левинасу) с книгой еще одной писательницы, которая покинула Россию в начале 1990-х и проживает теперь во Франции, — с «Ф. И. О.» Ольги Медведковой. Я бы даже назвал эти две книги близняшками: так они похожи внешне, но отличаются характерами.
Но к главной ценности «Разговора о трауре» следует отнести уже упомянутое беспокойство, которое невольно охватывает тебя, когда читаешь эту книгу. Ценность, конечно же, не в беспокойстве как таковом, не в болезненных вопросах, которые мы инстинктивно предпочитаем игнорировать. Ценность книги Ольги Мартыновой в том, что она расширяет пространство нашего экзистенциального воображения, превращаясь в воспоминание, которое хранится в тайнике нашей души. И в дальнейшем, когда мы неизбежно окажемся в пограничной ситуации, когда мы останемся один на один с холодным, абсурдным, несправедливым миром, эта книга может вернуться к нам, как писал Монтень, ничего не потребовав и нисколько не возмущаясь, что мы пренебрегали ею столько времени.