Всё одновременно

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Виктор Iванiв. Избранные стихотворения. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2025

Десять лет назад известие о гибели 37-летнего Виктора Iванiва (Виктора Иванова, сделавшего своим псевдонимом украинскую форму своей самой великорусской из фамилий, когда это еще не несло никакого политического высказывания) вызвало потрясение, но — по крайней мере у меня — не удивление. В Викторе, одном из ярчайших поэтов и, возможно, лучшем прозаике своего поколения, чувствовалась какая-то обреченность; впрочем, в том поколении, чье творческое формирование выпало на не худшие (как мы сейчас, имея с чем сравнить, понимаем) времена, такая обреченность была во многих: это было лишь первой из череды страшных и безумных сюжетов, героями которых стали самые талантливые и потому, возможно, самые внутренне уязвимые. У Iванiва эта уязвимость выражалась прежде всего в той напряженной серьезности, с которой он добивался от себя и от других ответа на самые глубинные человеческие и творческие вопросы; он мог уйти от этой серьезности во флегматичное самопогружение, но не в джентльменский учтивый разговор ни о чем, не в ни к чему не обязывающую игру. И такой же бескомпромиссной была его поэтика.

Автор предисловия к собранию стихотворений Александр Житенев стремится дать характеристику поэтики Iванiва: «Вещи перестали быть похожими сами на себя, их связи смещены, реальность кажется неописуемой...» Но разве о любой модернистской поэзии нельзя сказать того же самого? А вот — то, что уже индивидуальней: «В традиционном представлении, которое никакие эксперименты, кажется, не способны поколебать, лирика — это сфера частного. Частного переживания, частного сюжета. Это мир субъекта, как бы мы его ни понимали. В стихах Iванiва это не так, поскольку „частное“ здесь всегда имеет космический масштаб. Как будто жизнь в каждом лирическом событии завершена, и ее итог можно подвести немедленно». Это тоже не уникально — но и не универсально. В некоторых стихах Мандельштама и Хлебникова (а в более близкое время — хотя бы у Юрьева и Шварц) частное имеет космический масштаб — которого никогда не может приобрести, скажем, у Георгия Иванова. Но космичность, бытийность поэзии Iванiва, как и смазанность его лирического субъекта, его несводимость к житейской «личности» — лишь одна сторона его поэтики.

В стихах Iванiва — по крайней мере, в большей их части — образ/сюжет вообще, кажется, не разворачивается во времени, нет и видимого движения авторского взгляда; все сосуществует одновременно, накладываясь друг на друга, отличаясь не очередностью, а способом существования, а разнообразие лексических пластов и синтаксических ходов эту множественность способов существования понятий и явлений раскрывает:

И май был впроголодь и холод веял в нем
И в вечной поликлинике его утихший плач
Над сбывшимися снами в прутьях было влом
Болезнь ломала лбы как посыпной калач

И в этот липкий май исчез и писк умерших комаров
Ушедшая плясать взялась луна часам теряя счет
Загаром бледным ночь дневная от сгинувших миров
Кошмарами раздумывала и затопляла сквот

Иногда, впрочем, подобие сюжета возникает — но он кажется идущим по кругу; и это соответствует тем (видимым извне) полюсам человеческой личности, о которых я говорил: погружение в заторможенный флегматизм после попыток яростным движением сознания и лирической постичь весь мир в его сиюминутной целостности:

В одном доме библиотека
Пьяный бар где выпить нельзя
Наверху за начальника учреждения
Приняли было меня...

...Я подумал вот уже пять лет прошло
Вдруг вы стали уходить
И мы шли до нижней части горы
Разговаривая о следующем доме

Поэту, как правило, нужен подхватывающий его и включающий стихийное образопорождение ритм силлабо-тонических размеров; и, когда он обращается к тому, что для простоты называют верлибром, в первое мгновение действительно кажется, что он просто устал от этого безостановочного процесса и хочет перевести дыхание; однако, так как Iванiв и прозаик выдающийся, тут же начинает параллельно включаться другой механизм — безумно-повествовательный (но дальше неизбежно возвращающийся к одному из вышеописанных алгоритмов: либо к одновременности, которая есть вневременность, либо к круговому хождению, которое тоже убивает время):

Вспоминали вчера пять случаев на железной дороге
Час назад вспоминали а может быть два
Когда время украли чтобы произошло одно только чудо
И украли всего-то булку пожевать и поднять с асфальта

Это было уже на прошлой неделе
А через неделю вообще будет нечего есть
Кроме цветущих садов повсюду
Кроме ослепительных солнц

Iванiв принадлежал к новосибирской (и шире — к западносибирской) поэтической школе, для которой характерна тонкая игра с примитивом, с наивным, «детским» взглядом на мир. Но у Iванiва этого совсем не было; его взгляд скорее не детский, а юношеский или подростковый, со смесью нежности, растерянности и обиды — и в сочетании с «диким мясом» образов и завороженностью ритмом это вызывает ассоциации с Поплавским (при гораздо большем языковом чутье).

Как ученик Ильи Зданевича (Ильязда), Поплавский был связан с русским футуризмом, и Iванiв восходит к нему по крайней мере по двум линиям — через собственные исследования Хлебникова и, возможно, через традицию футуризма сибирского. Отечественный футуризм, и гилейский, и иной, — это не только трансформация и раз-рушения традиционной гармонии, но интерес к маргинальным и эксцентричным путям достижения лирической выразительности, к разнообразию слов, вещей и ассоциаций, их бесконечной экзотичности — к тому, чего сторонились авангардисты следующей генерации, обэриуты (Хармс упрекал Хлебникова за «суетливое разнообразие», противопоставляя ему Введенского). Iванiв идет от футуристов, а не от обэриутов — он прихотлив, барочен:

И в бродилке тигренком не лезет
Никому мой несмелый игрень
И тянет в толпу крикнуть тренер где ты тремор
Нас раздавит как собачку твоя Кама мой люголь

Но итогом (вернемся к началу разговора) все равно становится то экстатическое напряжение голоса, когда, в самом деле, все сходится воедино — чтобы взорваться и (раз?) воплотиться — развоплотиться и воплотиться заново:

Солнце треснуло говорят
Солнце треснуло напополам
И окно которое отворят
И окно глядит в зеркала

И из трещины как ладонь
Вырос огненный мак как кровь
И оттуда повеял солнечный сон
И накинул на нас свой покров

Iванiв как поэт был довольно продуктивен, стихи его неравноценны. К счастью, составители оказались избавлены от мучительной необходимости самостоятельно отбирать тексты — поэт составил свое «каноническое» собрание. 329 стихотворений, вошедшие в том, — это стихи из трех прижизненных книг (не считая первой, полудетской) и самим автором отобранные стихотворения последних месяцев. В результате виден масштаб поэта, но нет избыточности и повторов. Качественный филологический аппарат — уже привычный признак поэтической серии Издательства Ивана Лимбаха. Горько, что большого поэта 1977 года рождения приходится издавать посмертно — но и отрадно, что престижная серия впервые пополнилась автором, дебютировавшим в постсоветскую эпоху.