Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Алексей Смирнов фон Раух. Доска Дионисия. Антикварный роман-житие в десяти клеймах. М.: Индивидуум, 2024
В тех уголках интернета, где ведется торговля старинными книгами и вообще всякими редкостями, часто можно наблюдать одну и ту же сцену. У человека умерла бабушка. Человек пришел к ней домой оглядеться и прикинуть, как будет делать ремонт, и обнаруживает на прикроватной тумбочке псалтирь — ветхую, желтую, всю потертую и исчерканную карандашом. Видит человек на титуле дату: 1892. Подивившись такой древности, человек фотографирует псалтирь и бежит с этими снимками в те уголки интернета, где ведется торговля старинными книгами и вообще всякими редкостями. Он задает один простой вопрос: «Сколько может стоить эта редкая книга?» И каково же его удивление, если не сказать шок, когда ему отвечают, что этой редкой книгой он может спокойно вытереть задницу.
Злую шутку с человеком здесь играют два предубеждения. Во-первых, человеку кажется, будто все, что живет дольше его самого, по определению имеет некую высшую ценность. Во-вторых, люди почему-то думают, что скупщики и торговцы духовными редкостями сами по себе люди если не одухотворенные, то как минимум часто соприкасающиеся с сакральным, а потому наверняка богобоязненные. В действительности, конечно, все ровно наоборот: знавал я одного торговца религиозным антиквариатом, который из командировок к молоканам и староверам всякий раз возвращался с чемоданами добра — а как он это добро заполучал, известно только ему да, быть может, следователям региональных убойных отделов.
Тому, кем по сути своей были, есть и будут торговцы иконами и прочими древностями, посвящен внешний, авантюрно-детективный, слой «Доски Дионисия» — романа Алексея Смирнова фон Рауха, сочиненного в 1976 году и тогда же на полвека отправленного в стол. До Анны Петровны, специалистки по Дионисию, которого прозвали русским Рафаэлем, доносится слух, будто на московском черном рынке всплыла и тут же бесследно исчезла икона шестнадцатого века — по всей видимости, написанная героем ее диссертации. Слухи об этом заставляют ее столкнуться с миром, где бандиты, торгующие «досками», устраивают лихие набеги, убийства и поджоги.
Во втором, историко-культурном, внешнем слое «Доски Дионисия» читатель встретится с Ермолаем — главным вроде бы антигероем всей книги. Прежде он был монахом, служил келейником у настоятеля монастыря, где, как выяснится, была спрятана та самая икона. Во время Гражданской войны ловко стрелял из пулемета, а после утверждения советской власти совершал лихие набеги, голыми руками рвал глотки юным комсомолкам и так далее. За участие в контрреволюционной ячейке он отправился в Котласлаг, откуда все же вернулся три десятилетия спустя. По городу прошел слушок, будто он пострадал за веру, однако настоятель местного собора быстро выяснил, кто его новый конкурент в борьбе за души прихожан. Себя он видит солдатом в продолжающейся войне с безбожниками, оккупировавшими его землю.
«Он ждал большого крестного хода христовых воинов-мстителей. Впереди с хоругвями Спаса и Георгия Победоносца шли монахи, за ними плотными рядами в русских выгоревших заломленных фуражках двигалось белое воинство. Колхозы распускались, монастырям и храмам возвращались земли, господа вновь водворялись в родовых гнездах и над всей землей русской стоял густой колокольный звон. С коммунистами и их пособниками чинился беспощадный суд и расправа. Единственное, что, по его мнению, делали немцы правильно, — это отлов и истребление евреев и коммунистов, а все остальное — ошибки и одни ошибки».
Так рассуждал Ермолай, таким он видел окружающую действительность со всеми ее историческими процессами и эксцессами. И, как водится, главный злодей в произведении русской литературы о злодеях оказывается самым полнокровным персонажем романа. Настолько полнокровным, что своим присутствием искушает отождествить себя со своим создателем, на фигуру которого нагнано изрядно тумана.
Алексея Смирнова, добавившего к своему имени провокационно-аристократическое «фон Раух», задним числом записывают то в Южинский кружок, то в смогисты, то еще куда-то — больше для того, чтобы хоть к чему-нибудь приписать. Но, в отличие от, скажем, Юрия Мамлеева, после развала СССР вернувшегося из эмиграции неистовым патриотом возрожденной России, Смирнов не питал не то что иллюзий, а хотя бы мало-мальски теплых чувств к окружающей его действительности. Поколение оттепели, к которому фон Раух хронологически и географически относился, он презирал — в хрущевском реформаторстве он не видел качественных отличий от любого тоталитарного строя: просто людей стали менее открыто мучить в ГУЛАГе и цивилизованно травить галоперидолом в дурдомах. Да и то не из добросердечия, а потому что перед Западом стало неудобно публично людоедствовать.
То же и с культурой шестидесятников: выпустили «леваков-комсомольцев» и сказали, что это поэты, стали пичкать народ всякими «Я шагаю по Москве», говорить, что это кино, и так далее. Во всем этом Смирнов, сам профессиональный реставратор, видел реставрацию одного и того же строя, который не умер вместе со Сталиным, а лишь менял личины, именуясь то оттепелью, то перестройкой. Независимая Россия для него была все той же, что и прежде: у власти разместились те же партийцы, не хорошие, не плохие, не добрые, не злые, а лишенные любого намека на хоть какое-нибудь человеческое свойство.
«Россию, в которой живут упыри и уроды, он считал погибшей страной», — вспоминает Ирина Гольдштейн в конце предисловия к смирновскому сборнику «Полное и окончательное безобразие». «Москва — это город победившего зла, уже очень давно — гнездилище Сатаны», — подтверждает сам Смирнов на следующей странице.
Как это нередко бывает с людьми глубоко религиозными, которым вместе с верой не посчастливилось обладать тонким умом, мир Алексею Смирнову фон Рауху представлялся сплошной ошибкой, которую уже ничто не исправит. «Коммунисты — сволочи, мы их всех расстреляем», — говорили «южинские» и сосредоточенно рассматривали пьяными глазами банку с гомункулами. «Социализм должен быть с человеческим лицом», — возражали шестидесятники и охлаждали похмельные кишки капустным рассолом. Смирнов бежал от них куда подальше, в затворничество, из которого не выбирался до конца своих дней, наступившего в 2009 году.
Все эти обстоятельства необходимо держать в уме всякому, кто возьмется за «Доску Дионисия». Без этого знания неподготовленный читатель возьмет в руки книжку и подумает, что посвящена она особому русскому пути, всесильному русскому духу, который выжил при самых для того неподходящих условиях и будет жить вечно. Такой вывод наивный читатель непременно сделает из умильных описаний иконок, церквушек и собориков, поволжских улочек, старушечек, якобы противопоставленных материалистической советской действительности комсомольцев, архиваторов, туристов, спекулянтов, для которых предел человеческих мечтаний — купить пару французских сапог в «Березке». Для Смирнова все это явления одного порядка, безобразная сволочь, населяющая бесконечно испорченный мир и ведущая в нем свой столь же бесконечный и бессмысленный вселенский мордобой. Все это — телесное, ничего не стоящее, а ценность представляет нечто абсолютно иное.
Когда мы смотрим на икону, мы вроде бы видим на ней человеческие фигуры, у которых есть руки, ноги, голова, иногда отделенная от тела, но все же остающаяся головой. Но на самом деле мы видим нечто совершенно иное, нечто лишь принявшее вид человеческой фигуры — нечто божественное, святое или ангелическое. Разделы своего романа Смирнов не просто так, не из позерства назвал не главами, а клеймами: в иконописи так называют сюжетные элементы, обрамляющие смысловой центр — святой лик. Но никакого лика в «Доске Дионисия» явлено не будет. Осмелюсь предположить, что Смирнов осознанно написал произведение, в котором очень много действия и совсем нет содержания. Однако сделал он это не в порядке постмодернистского жеста, а с полностью противоположными намерениями — через свое художественное бессилие (а писать фон Раух ненавидел и признавался, что занимается книгами и живописью исключительно от ненависти к себе, ради того, чтобы не забывать о своем убожестве), не позволяющее изобразить предельную невозможность человеческого существования в мире, где есть Бог. А в божественном существовании Смирнов не сомневался. Ермолай из «Доски Дионисия» — еретик, он верит, что Сатаны не существует, а все зло во вселенной — это тоже Бог. Смирнов знает, что Сатана существует, и его воплощение — человек, корень неисправности мироздания, который стоило бы превентивно ликвидировать еще в райских кущах.
«Если Бога нет, все позволено», — заявляет русский нигилист. «Если Бога нет, то все бессмысленно», — сетует русский интеллигент. «Бог есть, и поэтому все бессмысленно», — будто бы заключает Алексей Смирнов фон Раух своим чудесным романом, который на самом деле светлый и лучистый, потому что правдивый.
Чтобы подтвердить или опровергнуть свои догадки по поводу «Доски Дионисия», я позвонил одному прозорливому батюшке, в прежней жизни работавшему в продюсерском центре. Он читал этот роман еще в машинописи и не согласился с моим прочтением. Сказал он примерно следующее:
«Срочно экранизировать! Непременно перенести сюжет на телевизионный экран, показывать в эфирах всех федеральных каналов. Не получится договориться с каналами — наладить интернет-вещание, повторить успех „Слова пацана“. Материю текста привести в соответствие с духом времени. Недвусмысленно намекнуть, что все сидевшие при Сталине и вообще при советском строе того заслужили и лишь сумели убедить других в том, что пострадали за идеалы и убеждения. Указать, что особый русский путь есть, просто иногда русские под воздействием внешних сил с него сворачивают. Революция была катастрофической ошибкой, но Сталин ее исправил, а Хрущев потом вернул все на прежние рельсы уравниловки, чуждой русскому культурному коду. На роль Анны Петровны утвердить Машу Шукшину — встанет как влитая, я с ней лично договорюсь. Блондина в очках по фамилии Безруков пусть сыграет тот певец наш, который ходит в кожаной куртке и носит на поясе патронташ, будто он крастер. Во вступительных титрах пусть играет музыка дуэта „Иваси“: „А в двадцати пяти шагах водица плещется, водица плещется, водица плещется“. Помнишь такую? Над названием еще надо подумать. Рабочий вариант предлагаю такой: „Анискин 2024“...»
И так далее.