Константин Гайворонский. Тени истории. М.: Альпина Паблишер, 2020
Начнем с философского вопроса: зачем нам прошлое? Если говорить конкретнее, зачем нам знать о том, что происходило с людьми, жившими за много лет до нас, например, с крепостными крестьянами или жителями Междуречья? Прошлое может вызывать чувство гордости или вины, быть источником травмы или формировать идентичность (что часто взаимосвязано). Наконец, прошлое может быть неиссякаемым источником увлекательных аналогий. Современную Россию, допустим, можно сравнивать с Советским Союзом, а потом долго спорить, что же у нас сейчас на дворе: 1937-й или эпоха застоя? Профессиональные историки, как ни удивительно, к таким сравнениям по большей части относятся довольно скептически и старомодно настаивают на том, что события и явления некорректно и просто бессмысленно рассматривать в отрыве от современного им контекста. Впрочем, Константин Гайворонский, автор книги «Тени истории», придерживается другого мнения.
«Тени истории», читаем мы в предисловии, представляет собой «серию статей, объединенных общей темой — исторических параллелей». Таких статей-главок в книге двадцать три, все они написаны живым и понятным языком, так что прочесть книгу за вечер не составит большого труда. Это несомненный плюс.
Перейдем теперь к недостаткам. «Тени истории» производит впечатление собранной на скорую руку книги (большинство включенных в нее статей до этого были опубликованы в изданиях Republic и «Ведомости»); сами же статьи больше похожи на попытку подменить политологический анализ историческими экскурсами или поразить публику головокружительными аналогиями.
Почти в каждой главе автор проворачивает один и тот же трюк: берет какое-либо событие (часто из новейшей истории) и находит ему аналогию из другой эпохи. Присоединение Крыма в 2014 году он сравнивает с присоединением Шлезвига и Гольштейна к Пруссии, Войну за независимость США — с Гражданской войной в России, Колчака — с де Голлем и так далее. В первой главе книги есть фрагмент с интригующим заголовком «Что с чем сравнивать», где автор замечает, что бывают и «ложные сравнения», но, как именно убедиться в правомочности той или иной аналогии, мы, впрочем, так и не узнаем.
Иногда удачная аналогия становится для Гайворонского поводом популярно пересказать интересный исторический сюжет (война в Сирии = попытки Российской империи усилить влияние на Балканах), а иногда — даже поупражняться в жанре альтернативной истории (что было бы, вступи СССР в войну с Германией в 1939 году?). Одним из способов, позволяющих автору видеть в истории сплошное «запараллеливание» (помимо очевидного преувеличения сходств и игнорирования различий), оказывается свободное перенесение понятий из одной эпохи в другую. Так, петровские реформы он называет «индустриализацией», а Клаузевица и других прусских реформаторов начала XIX века — «иностранными агентами».
Однако главный недостаток книги вовсе не в том, что она основывается на использовании анахронизма. Во-первых, анахронизмы будут неизбежно встречаться даже в профессиональном историческом исследовании. Во-вторых, если прошлое в полной мере отделено от настоящего и представлено как Другое (исследователи часто отмечают, что именно такое конструирование предмета позволило истории оформиться в качестве самостоятельной дисциплины), то возникает вопрос, с которого мы начали: а зачем оно вообще нам нужно? Если происходившее 50, 100 или 1 000 лет назад безнадежно чуждо нам, живущим в настоящем, то рассказы о событиях того времени оказываются в лучшем случае забавными безделушками. Именно поэтому проекты, которые стремятся так или иначе актуализировать прошлое для настоящего (от «1917. Свободная история» до инстаграм-аккаунта еврейской девочки, ставшей жертвой Холокоста) играют на эффекте «это случилось давно, но это рядом с нами». Иначе говоря, они продуктивно используют анахронизм.
В этом отношении «Тени истории» без преувеличения парадоксальная книга. Подзаголовок обещает, что мы узнаем о событиях прошлого, «которые помогают понять настоящее», но само настоящее, кажется, не слишком интересует Гайворонского. По большей части он просто рассказывает читателям о политической и военной истории Нового времени, периодически разбавляя изложение указаниями на аналогии — то ли для того, чтобы развлечь читателя, то ли чтобы придать статьям видимость актуальности. Гайворонский не стремится сформулировать какие-то непреложные законы исторического развития — кроме того, что многое в истории повторяется, — хотя иногда все же дает современникам практические советы. (Хиллари Клинтон, узнаем мы, проиграла Трампу из-за того, что этническое и гендерное разнообразие предвыборного штаба было для нее важнее эффективности его работы, — а ведь во времена Гражданской войны северяне допустили схожую ошибку при осаде Питтсбурга).
Но при таком подходе «прошлому» достается незавидная роль — быть содержимым шляпы фокусника, из которой эрудированный автор по первому требованию извлекает необходимые аналогии. Далекое и чужое неизменно оказывается хорошо знакомым, но вместо ощущения близости («опыта прошлого», если говорить более высокопарно) просто становится скучно. Удивляться больше нечему, остается только тешить себя умением находить параллели.
У такого подхода есть и еще одна проблема — этическая. Сама идея о том, что исторические события повторяются, автоматически нормализует их, какие бы трагические или экстраординарные последствия они не несли за собой. В первой главе Гайворонский пишет:
«В романовской России была своя индустриализация, стоившая неимоверных жертв, но прорубившая окно в Европу и позволившая выиграть войну — да не одну! Был и взлет к вершинам мирового могущества, и застой, свой культ личности, свои колхозы, реформы, контрреформы. Порой при чтении „Истории СССР” возникает стойкое ощущение дежавю: этот сериал мы уже смотрели, только он снимался в других декорациях и был длиннее».
Вместо того, чтобы рассматривать произошедшее как результат конкретных процессов или поступков (что и предполагает принцип историзма в широком смысле слова), мы видим перед собой действие неких неподвластных человеку сил. «Стойкое ощущение дежавю» подталкивает к пассивности и ложному детерминизму — раз «этот сериал мы уже видели», то, выходит, бессмысленно противиться неизбежному. Сравнение крымского референдума с действиями Бисмарка в 1864 году может прочитываться как апология «права сильного». Гайворонский цитирует оппонентов кайзера, но после замечает, что «им подобные оставались в меньшинстве, пока Бисмарк, получив под гром военных побед над Австрией и Францией карт-бланш во внутренней политике, переформатировал Германию по своему вкусу».
Конечно, идею о том, что история представляет собой некий набор «готовых решений» (хоть какая-то от нее польза) сложно назвать экзотической. Поиск аналогий может быть одним из способов мобилизации и работы с идентичностью — вспомним замечание Маркса о революциях, которые наряжаются в «освещенные древностью наряды», — но чаще всего становится поводом для спекуляций, мало чего объясняющих как в прошлом, так и в настоящем. Некоторое время назад автор этих строк слушал подкаст одного уважаемого издания, ведущий которого поинтересовался у эксперта: если провести аналогию между протестами в Белоруссии и революцией 1905 года в России, то можно ли говорить, что у белорусов своя дума? Книга Гайворонского выделяется лишь тем, что в ней такой образ мысли предстает в сконцентрированном и доведенном до абсурда виде.