У Дмитрия Липскерова вышел первый роман за три года, и для Липскерова это большой срок. С конца девяностых писатель иной раз успевал выпускать по две книги в год, а в минуты простоя издатели собирали его тексты в трехтомники, пятитомники и даже один восьмитомник. «Интригующий, экстравагантный сюжет» от автора «обладающего безудержным воображением и безупречным чувством стиля» — так рекомендуют книгу в «Редакции Елены Шубиной», которая вообще-то редко издает что-то экстравагантное, но для Липскерова делает исключение. На обложке — два куриных яйца, зажатых в кулак, и маркировка «18+». Игры с телесным низом на обложках и в текстах Липскеров ведет постоянно, правда, с каждым годом все меньше шокируя публику.
На этот раз он использует выход Гоголем: одним прекрасным утром у главного героя, известного архитектора, миллионера, красавца Арсения Иратова, исчезает «главный орган мужского тела», а вместо него, буквально как промеж глаз у коллежского асессора Ковалева, — совершенно гладкое место. Утерянная часть Иратова обнаруживается не в пироге, но на деревенской печи, и тоже начинает вести самостоятельную жизнь. Вдогонку почти классической завязке в романе возникает рассказчик: некое всеведущее существо, которое имеет свойство иногда засыпать на несколько месяцев, быстро восстанавливаться после повреждений любой степени тяжести и рассказывать свои истории так куртуазно и долго, что некоторые слушатели не доживают до финала. Существо, очевидно, следит за Иратовым давно, потому что в подробностях излагает нам всю его жизнь, особое внимание уделяя женщинам и детям, прямо или косвенно связанным с Иратовым родственными отношениями.
На обложке — два куриных яйца, зажатых в кулак, и маркировка «18+»
Как и большинство книг Липскерова, «О нем и о бабочках» перенаселена персонажами с их непростыми или анекдотичными судьбами и неочевидным участием в сюжете. Не в силах всех упомнить, читатель провожает глазами хулиганов и катал, спортсменок и комсомолок, стареющих актрис и молодящихся проституток, кагэбэшников и кагэбэшниц, валютчиков и деревенских баб, психологов и андрологов, олигофренов и гениев, полковников, алкоголиков, красавиц, сразу двух Иосифов Бродских и даже ангелов.
«Маленького Иратова нарекли Иосифом в честь поэта Бродского, которого выгнали из СССР за тунеядство. Имя придумала нянечка Евдокия, которая других русских имен не знала. Совсем юной, лет шестнадцати, она приехала в столицу из Якутии и наполовину была буряткой. Ее саму не признал родной отец, второй секретарь обкома КПСС, так как Евдокия была прижита на стороне, ее зачали в яранге наспех. Молодая женщина, уже сосватанная за главного оленевода, была взята на выезде партактива силком, коммунист разорвал на ней меха и насладился национальным колоритом сполна. Так и появилась на свет Евдокия, с раскосенькими глазками, белая кожей да ладная телом. Росла среди оленей, а училась по единственной в яранге книге. И та была рукописью, которую, по преданию, забыл при изнасиловании ее родной отец. Оказывается, секретарь почитывал на досуге самиздат и настроен был на высокое. Этим „высоким” и случилась Дашка, как называла ее мать».
В перспективе все эти судьбы сольются в одной логической точке, с которой начнется новая история человечества, новый виток всеобщей жизнеутверждающей путаницы, и да — это в основном и есть то, о чем Липскеров твердит нам годами. Как более коротко и четко сказал рэпер Оксимирон*Мирон Федоров признан в России иностранным агентом: «Все переплетено, море нитей, но / потяни за нить — за ней потянется клубок». Мысль свежая, как мир, и есть ощущение, что писатель не очень старательно прячет за ней серьезное намерение написать очередной библейский завет, в котором все бесконечно кого-нибудь зачинают и рожают, пока генетические соединения не дадут необходимый спасительный результат. Такое развитие сюжета, стартовавшего по крайней мере забавно, заставляет воспринимать роман как мучительно длинный и высокопарный тост, который тостующий пытается вытянуть обилием колкостей и сальностей.
Как короче и четче сказал рэпер Оксимирон: «Все переплетено, море нитей, но / потяни за нить — за ней потянется клубок»
Сочетание очевидности и многозначительности вообще одно из свойств прозы Липскерова, благодаря которому писатель получает самые неожиданные ярлыки. В конце девяностых одни называли его новым Пелевиным (хотя и «старый» Пелевин еще в смене не нуждался), другие — русским Маркесом (классика подвел термин «магический реализм», приклеившийся к его русскому «преемнику»). При этом Липскеров все-таки если и не популярный беллетрист, то, как говорится, автор, у которого есть своя аудитория. Десять лет назад писательница Ольга Славникова даже назвала одну из его книг «народным романом для юзеров», хотя тогда это было довольно высокомерным определением, а сегодня стало чрезвычайно размытым.
Свою преданную аудиторию Липскеров, похоже, держит признанием, что все время пишет одну и ту же книгу, — еще одно сходство его творчества с телесериалом. И ведь делает это в целом неплохо: ну, не безупречный стилист, конечно, но видали мы и куда хуже. Проблема в том, что в отличие от 1996-го, когда дебютный роман Липскерова «Сорок лет Чанчжоэ» сразу попал в шорт-лист «Русского Букера», в 2016 году ценность его книги, увы, стремится к нулю, не давая читателю ничего, кроме неожиданного значения слова «бабочка».