Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Алексей Конаков. Дневник погоды (дисторшны). СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2023
В первом романе известного религиоведа и буддолога Евгения Торчинова «Таинственная самка», опубликованном уже после его смерти, описывается жизнь некоего вымышленного Института трансперсональной психологии, в котором легко угадывается его прототип — петербургский филиал Института востоковедения. В обязанности сотрудников института входит регулярное прохождение психоделической практики. Во время очередной такой практики герой романа принимает отвар аяхуаски, привезенный в Петербург перуанским шаманом, и перед ним встает картина иного, фантастического мира, населенного некими «драконообразными существами (определенно, рептилиями)». Одно из таких существ сообщает герою, что прежде они были «царями мира», а потом «произошла великая битва», и их изгнали на другую планету. На следующий день герой встречает в институтском коридоре того перуанского шамана и говорит ему об этом рептильном существе, называвшем себя и подобных ему царями мира, на что тот невозмутимо отвечает: «Так они это всем рассказывают. На самом же деле они цари только внешней тьмы».
У немецкой исследовательницы и левой террористки Ульрики Майнхоф, одной из лидеров «Фракции Красной армии», была статья с обманывающим читательские ожидания названием «Все говорят о погоде». Первая фраза в этой статье — «...Мы — нет», а дальше рассказывается о сращивании западногерманского крупного капитала и режима иранского шаха.
Дебютная книга художественной прозы Алексея Конакова, петербургского литературоведа и исследователя позднесоветской культуры, тоже могла бы называться «Все говорят о погоде», но рассказывала бы она о рептилоидах, или, наоборот, «Все говорят о рептилоидах», но рассказывала бы о погоде. В действительности книга совмещает оба этих мотива: ее название двойное — «Дневник погоды (дисторшны)», где подзаголовок, взятый в скобки (дисторшны — distortions), отсылает как раз к рептилоидам. А именно — к рассказам о них американского шоумена и бывшего футбольного комментатора Дэвида Айка: в своей книге «Perception Deception» (2013) он излагает конспирологическую теорию, согласно которой некие ящероподобные (reptilians) существа при помощи сигнала, передаваемого с колец Сатурна и усиливаемого Луной, искажают (distort) человеческое восприятие реальности.
Такое представление книги Конакова может, однако, ввести читателя в заблуждение, исказить ее реальное содержание: ее автор далек и от ученой фантастики в духе Торчинова (который там упоминается), и от буйной конспирологии в духе Айка (в книге, кстати, не упомянутого), да и от слишком консервативных представлений Ульрики Майнхоф о погоде. Художественная генеалогия «Дневника погоды» совсем иная, ее легко проследить по предыдущим, литературно-критическим публикациям автора: это неподцензурная советская литература. В своих многочисленных статьях и двух книгах («Вторая вненаходимая. Очерки неофициальной литературы СССР», 2017; «Евгений Харитонов. Поэтика подполья», 2022) Конаков предлагает новое прочтение неофициальных советских поэтов и прозаиков, опираясь на актуальные гуманитарные исследования (от акторно-сетевой теории до спекулятивного реализма). Ближе всего по духу и по стилю «Дневник погоды», пожалуй, к трем упоминаемым на его страницах ленинградским авторам — Леону Богданову, Белле Улановской и Василию Кондратьеву. Ретроспективно кажется даже, что все эти филологические штудии нужны были Конакову лишь как тренажер для старта собственных экспериментов в области словесности.
Впрочем, к теме рептилоидов автор «Дневника погоды» также уже был близок — когда занимался изучением того, что сам он называет советским невероятным. Речь о популярных в послевоенные годы исследованиях неопознанных летающих объектов, паранормальных явлений, тайных ресурсов здоровья и пр.; им посвящена вышедшая в 2022 году монография Конакова «Убывающий мир». Современное увлечение рептилоидами можно, понятно, поставить в один ряд с поисками снежного человека.
Словом, «Дневник погоды» — неожиданное, но органичное сочетание двух предшествовавших авторских интересов: к неподцензурному, «странному» письму и к паранаучному дискурсу.
По форме книга представляет собой дневник, ведущийся от лица нашего современника, жителя петербургской Лахты. Дневниковые записи отделены друг от друга краткими метеосводками (температура, облачность, ветер, давление, восход, закат); первая запись датирована 29 августа, последняя (год спустя) — 31 августа. Год нигде не указан, но, если сверить приведенные метеосводки с дневником погоды на «Гисметео», можно сделать вывод, что записи охватывают период с 2021 по 2022 год, а значит, перед нами проза той или иной степени документальности.
Что происходит в этих записях? Да в общем-то ничего: какие-то наблюдения за метеорологическими и астрономическими явлениями, какие-то события из семейной жизни, какие-то мысли о том о сем, от науки до кулинарии. Книга, собственно, и начинается с фразы «Мы — нигилисты новой волны...» Это — как далее поясняет автор дневника — те, кто не верит в науку и верит только в быт. Слова «ничего» и «ничто» рассеяны по всему дневнику: «Я давно отучился читать книжки и вообще хочу ничего»; «Ничего нет (нет) — ни тоски, ни жалости, ни счастья, ни здоровья, ни распродаж в магазинах»; «Что же мы ощущаем помимо кроме растерянности да желания спать? Почти ничего»; «А что уж теперь? (Ничто.)»; «Поменять ничего нельзя». Когда пророчица из сорокинской повести «День опричника» произносит сакраментальное «с Россией будет ничего», она (вместе с читателями повести), вероятно, и не предполагает, каким насыщенным и содержательным будет это «ничего». И дело даже не в том, что в России, напротив, «постоянно что-то происходит», а в том, что никакого «ничего» на самом деле нет: все зависит от умения вглядываться, от внимания к самому обычному, к повседневным мелочам. Так, наверное, и нужно понимать это «ничто новой волны»: как отрицающее само себя богатство каждого дня. (Анализ Ничто у Хайдеггера тоже выявил массу важного и интересного, например, структуру опыта скуки; но Хайдеггер еще не писал про погоду; этот пробел в хайдеггеровской аналитике повседневности был позднее восполнен Тэцуро Вацудзи в книге «Климат: философско-антропологические размышления».)
При чем же здесь рептилоиды? Они возникают на страницах дневника регулярно, его автор явно ощущает исходящую от них угрозу и склонен списывать на них свои бытовые и финансовые неурядицы: «Рептилоиды придумали дисторшн, и с тех пор счетчики крутятся быстрее, капремонт стóит дороже, а уж что произошло с сыром и молоком изз магазина „Семишагов“»; «Вчера опять споткнулся об ровном месте, почти упал; дисторшн...»; «Или вот ценовая политика МТС и Билайна, их тайное сотрудничество с рептилоидами». Здесь нужно сказать о том, как авторы художественных произведений обычно обращаются с фантастическим (т. е. не подтвержденным достоверно и отсутствующим в общечеловеческом опыте) материалом: это почти всегда истории больших и драматичных событий; это почти никогда не «микроистории» (если воспользоваться термином исторической школы «Анналов»). Попросту говоря, в этих произведениях недостает быта, повседневности, погоды. В них говорится о чем-то «большом» и «важном», а не о «мелком» и «незначительном», как если бы причина (например, межпланетный контакт) непременно должна быть соразмерна следствию (например, межпланетной войне). Даже в таком произведении, как «За миллиард лет до конца света», фантастическая по форме, но бытовая по сути драма разыгрывается вокруг мирового научного открытия, а не тарифов мобильной связи. Почему бы, спрашивается, рептилоидам не искажать сам наш быт?
«Мир то ли искажен, не то изогнут», — сообщает автор дневника, и интересно то, как это искажение выражено в его записях на уровне формы. Тут как раз и ощущается литературная школа, которую Конаков прошел у неофициальных советских писателей; в чем-то он идет и дальше них. Это — найденная им и последовательно употребляемая группа формальных приемов, воплощающих идею искажения повседневности на уровне означающих (а не только означаемых), т. е. буквально в самой ткани текста. К этим приемам относятся разного рода аграмматизмы (например, слова, употребленные в неверных падежах: «нога твоя в пододеяльником») и анаколуфы (вроде приведенного выше «то ли искажен, не то изогнут»), искажения в морфологии, бессмысленные цепочки букв, похожие на змеиные заклинания («лщоцве вахвь ззм»)... Так, наверное, должны писать по-русски если не сами рептилоиды, то те, кто подпал под их чары (а автор дневника в какой-то момент задается вопросом, не стал ли он и сам одним из них), — настоящая рептильная грамматика.
Любопытней всего в речи автора дневника, пожалуй, искажения морфологические. Льежские исследователи риторики, известные как Группа µ, называли этот прием — точнее, фигуру речи — метаплазмом: «Метаплазм — это операция, которая меняет звуковую или графическую сторону сообщения, то есть форму выражения в ее звуковом или графическом обличье». Со времен Квинтилиана все риторические операции разделяют на четыре типа: сокращение, добавление, сокращение с добавлением (замена), перестановка. В «Дневнике погоды» мы находим преимущественно операции добавления, в меньшей степени — сокращения и замены (каждый вид метаплазма имеет свое традиционное латинское название): добавление в начале слова (протеза) — «ддо обеда», «поправильные»; добавление в середине слова (эпентеза) — «музыкальновых», «анатономии», «зимма»; добавление в конце слова (эпитеза) — «никогдад», «трамвайк», «господствстс»; сокращение в конце слова (апокопа) — «винтовк»; замена (антистекон) — «с работц», «дробезжащих»... Также часто встречается прием «ослышки» — когда автор дневника приводит в скобках после слова его другую, искаженную версию: «пинком (пин-кодом)», «синицу (санацию?)», «челюсть (челлендж?)», «аллегории (аллергии)», «фэйки (то ли феньки?)». (Это второе, взятое в скобки слово тоже является результатом метапластической замены и перестановки фонем в первом слове.)
В традиции риторики фигуры речи вообще всегда понимались как некие искажения — отклонения от «нулевой степени» языка, от «обычной» речи (Валери говорил о «злоупотреблении», Барт о «скандале», Арагон о «безумии»). В «Дневнике погоды» эти отклонения — дисторшны на языке самой книги — мотивированы сюжетно, диегетически, темой дневниковых записей и, что примечательно, помещены в основном внутрь отдельных слов. Ниже на письме искажаться как будто уже и некуда!.. Заметим, что, хотя это, может, и единственный пример такого последовательного и оправданного использования метаплазмов в современной русской прозе, они тем не менее широко употребляются сегодня в другой своей форме, чисто графической, которую называют метаграфами: скажем, в стихах Варвары Недеогло (именующей такой язык экзорусским) или на обложке сборника «Поэзия последнего времени». Наверное, в этом можно было бы усмотреть какой-то симптом времени, если бы в книге ему уже не был поставлен диагноз: конечно, ṕėῃтѝӆṏѝдӹ.
Как исследователь Алексей Конаков известен своим оригинальным методом социального перепрочтения литературных текстов, неизменно дающим остроумные результаты. Например, специфику поздних текстов Евгения Харитонова он выводит из его экспериментов с печатной машинкой и повального увлечения радио, а лирический «рай» Леонида Аронзона — из владения им в эпоху тотальных коммуналок собственной жилплощадью. В этих и других рассмотренных Конаковым случаях письмо предстает как метонимия быта: как бы тот или иной автор ни пытался убежать от советской реальности, та настигает его через окружающие повседневные вещи и определяет его способ выражения и даже главные темы. Есть соблазн применить этот метод и к художественному творчеству самого Конакова. Чем же тогда в «Дневнике» являются рептилоиды?
Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо разобраться, какую рептилоиды в тексте играют риторическую роль. Оставим в стороне вопрос о том, существуют ли эти существа для самого героя дневника, — очевидно, что слово «рептилоиды» (и метонимически связанные с ним «дисторшны») выражает в тексте что-то еще, представляет собой какой-то троп. Скажем, когда автор дневника жалуется на ценовую политику мобильных операторов, относя ее на счет рептилоидов, те предстают как метафора (перенос по сходству) антигуманной сущности бизнеса. Иногда рептилоиды выступают как синекдоха, подменяющая целое его частью или часть целым: например, во фразе «Ася утверждает, что какой-то бардак, но мне известно, что это — дисторшн» фактически имеется в виду некий общий беспорядок, хаос, а рептилоиды олицетворяют его частное проявление (или, наоборот, «бардак» есть частное проявление индуцированного искажения). В других случаях рептилоиды — это метонимия, например метонимия подземного мира метрополитена («Ленинградское метро, самое глубокое в повсем мире, естественно привлекло внимание рептилоидов»). В целом рептилоиды чаще оказываются в тексте синекдохой и метонимией, чем метафорой: они или часть общей неустроенности и используются как ее знак, или как-то смежны с ней, пространственно либо причинно-следственно. Но результирующий эффект от такого употребления скорее иронический: ирония, как писал французский ритор XVIII века Дюмарсе, — это отношение контраста, противопоставления: говорим одно, думаем другое, противоположное; так и когда нам говорят про рептилоидов, мы думаем, что это может быть чем угодно, кроме рептилоидов.
Но, кроме рептилоидов, в тексте есть еще и погода. Что такое вообще погода? Какую риторическую роль она играет? До сих пор никто, кажется, не обращал внимание на то, что погода — это не просто слово, а троп, слово с «искаженным» значением: «погода» сегодня почти во всех случаях используется как фигура речи. Метеорологический словарь дает такое определение погоды: это «непрерывно меняющееся состояние атмосферы». Состояние атмосферы же складывается из целого ряда факторов, таких как давление, влажность, температура, осадки, скорость ветра и пр. (К этому списку можно добавить и те факторы, которые нами, как правило, непосредственно не ощущаются, но также оказывают влияние, прежде всего факторы космические, в частности солнечную активность; а поскольку атмосфера — это открытая система, список может оказаться бесконечным.) Разумеется, говоря о погоде, мы де-факто имеем в виду не всю целокупность этих факторов, а лишь те из них, которые можем ощутить и/или которые жизненно интересуют нас в данный момент времени, например только осадки или температуру: скажем, температура осталась прежней, но пошел дождь, и тогда мы говорим, что погода «испортилась» (хотя в ином случае мы сказали бы так в связи с понизившейся температурой). Из этого следует, что мы употребляем слово «погода» как троп, а именно как синекдоху — «большее вместо меньшего» или «меньшее вместо большего».
Существует четыре вида синекдох, т. е. замещений значения слова сообразно с мереологическими отношениями (часть — целое): два вида по типу логической операции — сужающая синекдоха (меньшее за большее) и обобщающая синекдоха (большее за меньшее); и два вида по типу логической декомпозиции: материальная разбивка (логическое «и»: дерево — это и корни, и листья, и ствол...) и смысловая разбивка (логическое «или»: дерево — это или береза, или тополь, или дуб...). Погода в общеупотребимом значении является обобщающей материальной синекдохой (погода — это и давление, и температура, и влажность...) либо сужающей смысловой синекдохой (погода — это или «хорошая погода», или «плохая погода», или «ясная погода», или «дождливая погода»...). В фактической речи погода никогда не означает «состояние атмосферы», как утверждает метеорологический словарь: мы либо обобщаем этим словом ряд атмосферных факторов, либо сужаем их совокупность до какой-то словесной оценки («непогода»). Погода — это вовсе не атмосферные процессы и состояния (гораздо более точно определенные понятия), это риторическая манипуляция вниманием за счет ситуативного семантического расширения или ограничения потенциально бесконечного числа стихийных сил. Потому это слово и имеет такое количество валентностей и способов употребления: из этой тропологической магии растут и нескончаемые синоптические толки и пересуды, и лирические сезонные образы и наблюдения, и заявления израильской армии о переносе наземной операции в Газе «из-за погоды».
В тексте Конакова синекдохическая сущность погоды дана в перемежающих дневниковое письмо метеосводках: температура, облачность, давление... Любопытно, что это единственные части текста, которые не подвергнуты метапластическому искажению, как если бы это косвенное указание на искаженность наших представлений о состоянии атмосферы само должно оставаться неискаженным. С другой стороны, имеются рептилоиды, которые также выступают синекдохой (обобщающей или сужающей) некоего космического искажения. Таким образом, весь «Дневник» оказывается основанным на риторической фигуре синекдохи, «зумирующей» (приближающей и отдаляющей) каждодневный беспорядок вещей, парадоксальную ничтожность повседневности...
Исследователи риторики много спорили о том, какая из фигур речи является первичной, т. е. достаточным условием для образования остальных фигур. Обычно считается, что это метафора, однако более продуктивной кажется точка зрения той же Группы µ, которая в основу всех тропов положила именно синекдоху. Скажем, метафора может быть образована на пересечении двух синекдох — смысловой обобщающей и смысловой сужающей («береза» ↗ «гибкость» ↘ «девушка»: береза как метафора девушки) либо материальной сужающей и материальной обобщающей («грецкий орех» ↘ «извилины» ↗ «мозг»: грецкий орех как метафора мозга). А метонимия образуется из объединения двух синекдох в общем семантическом или материальном ансамбле — материальной обобщающей и материальной сужающей («рука» ↗ «человек» ↘ «голова») либо смысловой сужающей и смысловой обобщающей («зеленая» ↘ «береза» ↗ «гибкость»). Так и мы можем образовать метонимию, которая суммировала бы текст Конакова как зиждущийся на паре синекдох, сужающей «погодной» и обобщающей «рептильной»: «погода» ↘ «непогода» ↗ «дисторшн». Текст Конакова — про непогоду во множестве ее прямых и переносных значений (о чем проговаривается и сам автор дневника: «Коли ты семьянин, уж будь добр, ступай понаружу, в ноябрь, в дисторшн»).
Петербург, этот самый крупный из всех северных городов и самый северный из всех крупных, славен своей непогодой: это не только короткий световой день на протяжении нескольких месяцев, но и слоисто-дождевые облака, закрывающие собой все небо и не пропускающие и без того скудный свет, а кроме того, как говорил другой житель этого города, поэт Аркадий Драгомощенко, «холодный северный ветер», Борей. Если не «тьму внешнюю» — которой, по словам перуанского шамана в романе Торчинова, правят «драконообразные существа» с другой планеты, — то что еще видят за окном петербуржцы бóльшую часть года? Уж не виноваты ли и в этом рептилоиды?.. (Все это, между прочим, объясняет, почему о погоде не писал Хайдеггер: в Шварцвальде, где он жил и работал, погода незаметна — разброс значений по температуре и осадкам в течение года там минимальный.)
Еще страшнее думать, что фигуры речи являются не просто риторическим выражением дисторшна, но буквально им самим (если хочешь запутать землян, дай им переносные смыслы). Это двойное искажение — «рептилоидное» и тропологическое — можно вместе с тем толковать и как критику общей установки по отношению к погоде (в расхожем понимании): для городского жителя понятие о ней всегда как-то искажено — сиюминутными задачами и научными представлениями о действии стихий. Как пишет автор дневника, «погода — наш самым любимый мультфильм, главное развлечение внутри ежедневности и позднего капитализмом». В эпоху «позднего капитализмом» погода синекдохически сводится то к климатическим угрозам, то к обезличенным метеосводкам, то к военному фактору. Тогда как в действительности она есть тайный ресурс мышления и речи: дело даже не в том, что погода касается всех и потому о ней говорят, а в том, что любое говорение о погоде таит в себе колоссальный скрытый риторический (а значит, и поэтический в понимании Группы µ) потенциал, — и потому о ней говорят.
Дневниковые записи в книге Конакова завершаются личным тупиком и временнóй петлей: 31 августа повторено в конце четырежды, как четыре времени года; время встало. «А что теперь? Ничто. (Только летто, да осеннь, да зимма с веснной, да день с ночью. Слоистая толща подземли и неровная пустотой космоса. Угасание стариков и расцвет детей. И мы посередке. И мы продолжаем.)» Хочется думать об этих четырех последних метеосводках, датированных одним числом, как о прогнозе погоды на грядущие годы, на будущие 31 августа, но даже такое предположение по нынешним временам может показаться слишком оптимистичным. Но какая-то же погода через несколько лет будет? Какая-то будет.
А вообще говоря, это очень уютная книга и про детей (👶 +2).