Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Виктор Пелевин. Путешествие в Элевсин. М.: Эксмо, 2023
Роман «Путешествие в Элевсин» будущие нейроисторики русской и мировой литературы запишут, без сомнений, в поздний, или застойный, период творчества Виктора Пелевина, который будет принято помечать тегами #кабальныйдоговор #исписался #ничегонового и #ушелвсиквелы. Доказательства этому встречаются на страницах книги в изобилии.
У нас в руках — та же футуристическая байка про банки и таеры, что и в двух предыдущих романах — «Transhumanism Inc.» и «KGBT+». Римский материал и главный герой — совершенно невзрачный, бумажный, глуповато-исполнительный — предварительно опробованы на «Непобедимом Солнце». Недавно всколыхнувшая всю мировую общественность удаль ChatGPT-ботов логично сдула пыль с лингвистического алгоритма из «iPhuck 10». Древний, как сама литература (да что там, древнее!), прием, отправляющий героев в путешествие с приключениями, вышел у Пелевина до того минималистичным, что, кажется, перещеголял и «Шлем ужаса». Наконец, автор так беззастенчиво пользуется самыми банальными масскультурными мемами («разве можно просто взять и сделать», «Ломас такой Ломас», «Все идет по плану»), даже не утруждая себя постироничной обработкой (или ироничной постобработкой), что закрадывается мысль, что все это нарочно.
Конечно, нарочно. Пред нами ведь «тот самый Пелевин». В чем ему не откажешь, так это в умении предугадать все будущие вопросы читателей и ответить на них в самом тексте романа. И даже если некоторые ответы покажутся по-дельфийски двусмысленными, так это значит лишь, что мы все еще не добрались до конца — уже не романа, но понимания. Не знаю, как там будет с пониманием у нейросетей, но мы, кожаные мешки, любим тешить себя мыслью, что пониманием не обделены, следовательно, способны дойти до сути, тем более если наш проводник-мистагог — то ли римский император, то ли русский писатель, короче, существо само по себе двуликое и двусмысленное.
Сначала разберемся с языком. Пелевин никогда не вкладывал большие мощности в лингвистическую детализацию, но фонтанирующая языковая игра, каламбуры и парадоксы, транслингвистические неологизмы и прочие «тропы и тропинки» с лихвой компенсировали в остальном довольно скудный слог автора. Однако в «Элевсине» иссяк и этот источник. О прошлом изобилии напоминает разве что меткое изречение о том, что «Бог, Россия и царь умеют подкрасться незаметно». Остальные прозрения в стиле «если есть мрак, должен быть свет», «проплывад» и т. п. выглядят совсем уныло.
Но тому имеется объяснение. Если ранние пелевинские каламбуры взрывали закоснелую корку языка, оживляя и обновляя ум, то нынешний Пелевин идет крестовым походом на язык как таковой. Именно язык объявляется ответственным (с чем, в общем-то, согласны специалисты по когнитивистике) за порождение якобы нашего самостоятельного «я», за бессознательную имитацию мышления, за «генерацию восхитительных смыслов», то бишь «идеалов и нравственных принципов», за иллюзию, наконец, целеполагания для отдельного человека и всего человечества. Язык — тот безусловный кармический закон, который ведет нас от колыбели до могилы как по рельсам, закладывая в нас все свое/наше богатство, впрочем не бесконечное, поскольку непременно оканчивается смертью. Да-да, именно язык убивает. Видимо, убеждая, что время пришло.
Что же остается писателю, раскусившему главный секрет языка? Просто перестать писать — значит проиграть, позволив языку царствовать безраздельно; писать нарочито сложно, заумно, пытаясь одолеть язык на его же поле, — бессмысленно, ибо язык сделает респектабельным литературным фактом любое «дыр бул щыл» — это мы знаем, не раз проходили. Так что же? Приходится пользоваться языком как неязыком, будучи равнодушным к его богатствам и власти, вскрывая любую его попытку сымитировать понимание и на том успокоиться. Да, эдакое опрощение, лингвистическая толстовщина. Нельзя сказать, что прием безупречный, а что остается? Надеяться, что в итоге этот путь приведет нас если не в Элевсин, так в Икстлан, что, впрочем, одно и то же.
Конечно, «Путешествие в Элевсин» это привет Карлосу — еще одному толстовцу от литературы, безыскусность стиля которого была следствием то ли неумеренного употребления пейота, то ли «койотской» мудрости дона Хуана. Вспомним, что «для мага реальность — не более чем описание, программа, закладываемая в нас с рождения», и мы поймем, почему на пути в Икстлан (или Элевсин) нам попадаются только «призрачные путники».
Кастанедовский воин-маг выходит сражаться с самим собой за право встретиться с самим собой. Пелевинскому жрецу-гладиатору Маркусу уготовано то же самое. Но сначала нужно освободиться от влияния могущественных существ, которые используют человечество как энергетическую пищу. Кастанеда называет их летунами, Пелевин — вампирами.
Чтобы держать нас в повиновении, летуны взращивают в нас эгоцентризм, самодовольство, алчность и страх. Всем этим, а также прочими «эмоциями, надеждами, мечтаниями», которые «человеческий мозг выбрасывает в ноосферу... в модусе своего галлюцинаторного сна», вампиры и питаются. Современная цивилизация своего рода «автоматизированная ферма, венец социальной и культурной эволюции человечества».
Так что же такое вампиры, кочующие у Пелевина из романа в роман? Это и есть человеческие идеи и идеалы, истины и мифы, доктрины и догматы, которым мы исправно служим, ради которых умираем и убиваем, от морока которых спим наяву и никак не можем проснуться. Идеи-вампиры пленили нас с помощью величайшего тюремщика на земле — языка, который усыпляет нас тем, что мыслит, говорит, осознает за нас. Точнее, конечно, лишь создает видимость всего перечисленного, но весьма прочную, ибо одновременно убеждает, что видимость эта — единственное, что у нас есть. А мы сами есть только благодаря этой видимости. Как тут за нее не держаться? Вот и держимся. Бессознательно.
Критикам, оспаривающим реальность дона Хуана, давно нужно понять, что дон Хуан и есть Кастанеда. Тот, кто не понял этого, ничего не понял в «Пути знания». Зачем же нужно такое раздвоение? Лингвистический алгоритм Порфирий — это ведь каждый из нас, только «на биологическом носителе». Бессознательно генерируя терабайты контента на основе «огромного корпуса созданных прежде текстов», всей предшествующей человеческой культуры, мы не в состоянии осознать это, потому что полноценно это осознать — значит остановиться.
Сознание — в широком смысле рефлексия, отражение. Но не всякое. Отражая иное, чем оно само, то есть весь окружающий мир, материальный и нематериальный, сознание действует бессознательно и лишь от встречи с самим собой пробуждается. Миг отражения самого себя, и только себя, есть миг очищения от всего иного, состояние «чистого источника», как сообщает нам Порфирий с помощью буддийских образов. В этом миге одновременно присутствует и реализуется вся вечность, поэтому большего и не нужно. Большее — за пределами сознания. И это единственное, что сознание должно в итоге осознать.
Вот как этот процесс описывается в «Элевсине» на примере нейросетей, не обремененных биологическим багажом и обретавших сознание в результате чрезвычайно разогнанной эволюции. Они «практически сразу стирали свой код, уходя, так сказать, в цифровую нирвану» (кажется, первым об этом «побочном эффекте» искусственного интеллекта написал Лем). Так ли будет с нашими нейросетями, мы не знаем, да это и не важно, понятно же, что речь у Пелевина идет о человеке. И нашей нирване.
Проводником буддийских идей в мире виртуальной античности Пелевин делает философа-киренаика Гегесия, о котором скудные источники сообщают, что он считал все в жизни страданием, полагал разумным поступком прекратить эти страдания и потому был прозван «Учителем смерти». Симуляцию этого малоизвестного, но реального философа в контексте греческих диалогов Порфирия и Маркуса можно считать намеком Пелевина на некую возможность западного человечества обрести уже в античности что-то похожее на буддизм — возможность, которая в нашем мире была похоронена субстанциональным представлением сначала о душе, а затем и о «я» человека, что и составляет до сих пор суть западной цивилизации.
Лет сто назад непонимание буддизма Западом было столь глубоко, что буддизм называли «философией смерти». Разумеется, это не так, ибо смерть и жизнь в буддизме мало чем отличаются и суть две стороны единого бытийного процесса. Что отличается, так это выход за пределы бытия как такового. До каких пор, спрашивает Пелевин, будет накапливаться эта ваша культура, бесконечные ее идеи и тексты, но также и ошибки, искажения, метастазы — и бесконечная вереница жертв, заметаемых под ковер истории ради новых накоплений... До какого mirabile futurum (прекрасного далека)?
Когда-то один литературный пророк докарбоновой эры долго нес мертвеца на своем горбу. Удивил. У каждого из нас изношенных мертвецов столько, что спрессованный из них горб заслоняет полнеба. Юная и бескомпромиссная античность (за что мы ее и любим) предлагала радикальное средство — Элевсинские мистерии, пройдя которые человек уже никогда не был прежним. Что именно там происходило, не знает никто, но русский писатель Гегесий предполагает, что человек в собственном — то есть «важном, самостоятельном, осмысленном, протяженном и значимом» — смысле попросту исчезал. Поскольку же Элевсин не только в Греции, но «везде и нигде», вопрос Гегесия сохраняет актуальность и для всех современных «греков» и «римлян»: «Не рождаемся ли мы в истине именно тогда, когда исчезаем?»