Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Сергей Зуев. Университет. Хранитель идеального: Нечаянные эссе, написанные в уединении. М.: Новое литературное обозрение, 2022. Содержание. Фрагмент
«Исследуя влияние, оказанное на основателя философии практики гегельянством, необходимо помнить <...>, что Маркс включился в университетскую жизнь Германии вскоре после смерти Гегеля, когда еще было очень свежо воспоминание о том, как Гегель читал лекции, и о вызывавшихся этими лекциями жарких спорах со ссылками на недавние события реальной истории — спорах, в которых свойственная мысли Гегеля историческая конкретность должна была проявиться с гораздо большей очевидностью, чем в его систематических трудах. Некоторые положения философии практики, вероятно, следует считать особенно тесно связанными с этими образами живой речи: например, утверждение, что у Гегеля люди ходят на голове. Гегель использует это выражение применительно к французской революции, когда говорит, что в определенный момент казалось: мир ходит на голове (проверить точно, как у него сказано). Кроче задается вопросом (проверить, где и в какой форме), откуда Маркс заимствовал этот образ, как будто он не использовался Гегелем в его трудах. В этом образе столь мало „книжного”, что он производит впечатление возникшего из беседы».
Это фрагмент «Тюремных тетрадей» Антонио Грамши, но он вполне мог бы быть написан и Сергеем Зуевым — в одной из толстых тетрадей из «Матросской Тишины». Во всяком случае, здесь совпадают некоторые ключевые характеристики: широкие обобщения и смелые предположения (нуждающиеся в уточнении), стремление проследить генеалогии мысли и интерес к «ремесленной» природе университетского образования. Разумеется, в значительной степени это сходство определяется «жанровыми ограничениями». Но также, я полагаю, оно связано и с личными качествами авторов, с исключительным мужеством, позволяющим преодолевать напряженным интеллектуальным трудом тягот заключения и болезней, сохраняя надежду в темные времена.
Я имел честь работать с этой книгой в качестве редактора и «проверять точно, как у него сказано». Моя рецензия едва ли может претендовать на беспристрастность. Однако в течение нескольких месяцев я постоянно перечитывал этот текст (от первых рукописей до финальной верстки), обменялся с Сергеем Зуевым десятками писем, а потому, надеюсь, могу сказать нечто важное и о жанре книги, и о темпераменте ее автора. Кроме того, как выпускник Шанинки и фрилансер с неровной академической карьерой я вижу и реальный, и идеальный университет совсем иначе. Для меня важно сформулировать ряд критических замечаний к зуевской «Идее Университета», опираясь на опыт, полученный в подчиненных академических позициях.
Тюремные рукописи — это особый формат, побуждающий читателя внимательно прислушиваться к интонациям автора, провоцирующий попытки обнаружить в тексте специфические обстоятельства места. И книга Зуева, безусловно, заслуживает того, чтобы прислушиваться к интонациям — значительная часть читательского удовольствия связана с ее «устным» характером, с ощущением живой авторской речи. Тем интереснее видеть, насколько она получилась не озлобленной и даже не злободневной. В 2022 году удивительно видеть текст, проникнутый, я бы сказал, осторожным интеллигентным оптимизмом: увлеченным интересом к прошлому и искренним беспокойством о будущем университета, тонкой иронией и доброжелательностью, неизменным стремлением к диалогу.
Именно диалогичность является определяющей жанровой характеристикой этого текста. Книга включает в себя фрагменты исторического и философского исследования, а также мемуарные фрагменты, но прежде всего — реплики в обсуждениях и спорах. Зуев вплетает в текст цитаты из переписки с друзьями и коллегами (среди которых, например, Андрей Зорин, Юрий Слезкин, Елена Костюкович, Ирина Прохорова). «Не следует смотреть на эту книгу как на законченную форму; это в действительности собрание эссе на различные темы, объединенных одной идеей Университета. Каждое эссе, а также многие из параграфов имеют, как правило, своих соавторов. <...> суть в том, что я просто продолжаю незавершенные разговоры и рассчитываю на встречный интерес моих собеседников», — пишет он. Чтобы оценить эту книгу по достоинству, читателю следует представить себя участником круглого стола, где Зуев выступает не лектором, а скорее модератором, пытающимся собрать из сдержанных академических выступлений своих коллег проект «настоящего университета».
Этот проект — не «инструкция по сборке», а утопия, попытка выявить Идею Университета, его неизменную сущность, различным образом воплощающуюся в конкретных исторических обстоятельствах. Разумеется, с академической точки зрения такой «идеализм», мягко говоря, проблематичен. Задача Зуева, однако, состоит не в том, чтобы написать историю университетов или дать готовый рецепт университетских преобразований — он хочет стимулировать мысль своих читателей-собеседников, выбить их с безопасных высот «объективного» знания, разжечь их азарт и разбередить воображение. Сам Зуев называет жанр своей книги «предпроектным». Это значит, что участник этого «невидимого круглого стола», размышляя о том, в каком университете он хотел бы учиться или работать, должен обращаться к прототипическим образцам (не так важно, будет ли это Оксфорд или Институт красной профессуры) и не должен — к житейской мудрости («здесь так дела не делаются», «при коллективном Садовничем это невозможно» и т. д.). Книга Зуева — это своего рода стенограмма мозгового штурма, приглашающая принять участие в рискованном поиске неожиданных исторических сопоставлений и оригинальных административных решений.
Задача книги определяет ее стиль. Письмо Зуева передает устную речь, а потому изобилует вводными конструкциями и необязательными отступлениями, кажется иногда сбивчивым и торопливым. Но я думаю, это тот редкий случай, когда непричесанность мысли следует ценить. Зуев, повторю, не пытается (пере)строить здание Университета «под ключ», он расчищает строительную площадку и в избытке предоставляет читателю-собеседнику строительный материал.
Ректор-идеалист — необычная фигура в российском академическом ландшафте. Сложно представить себе крупного университетского чиновника, который говорит что-то вроде: «основная задача администратора — формирование списка общезначимых тем и вопросов и создание пространства для непрерывной и непредзаданной коммуникации, абсолютно безумных и дурацких (утопичных) идей, проектных заготовок, клуба, семинара, салона и в конечном счете кабинета психотерапии». Любой российский ректор должен знать, что «непредзаданная коммуникация» и «дурацкие идеи» не только не имеют ничего общего с духом «классического» (т. е. большого советского) университета, но и попросту опасны. Сергей Зуев, однако, не любой. Ни на гран не забронзовевший, он пытается говорить от своего имени, увлеченно, в эмоциональном запале, которого снисходительно ожидаешь от студента первых курсов, а не от седобородого профессора. Зуев пишет книгу, руководствуясь наполеоновским принципом «ввяжемся в бой, а там посмотрим». Более того, он утверждает, что так же руководит Шанинкой! Именно этот задиристый темперамент, эта мальчишеская энергия, унаследованные у несогласного Теодора, так отличают наш университет и нашего ректора от «классических» образцов. В этом смысле «Университет» — очень шанинская книга. Она заряжена любопытством и мужеством, которые позволяют достойно встретить самые тяжелые испытания и получать наслаждение от интеллектуального труда даже тогда, когда болезнь не дает встать с тюремной шконки.
Зуев утверждает, что Идея Университета (его сущность или «смысловое ядро») раскрывается в реализации двух связанных функций: критической и утопической. Критическая функция заключается в формировании пространства критического мышления, внеположенного социальной реальности (принцип уединения) и позволяющего ставить под сомнения ее основания. А утопическая — в выработке «картины мира» и «антропологического идеала», т. е. представлений о должном, определяющих культуру определенной эпохи (с. 26). Инструментом критики и трансляции утопических представлений выступает «метод гуманитарных наук», роль которых после гумбольдтовской реформы становится для Университета структурообразующей (с. 166). Идея Университета никогда в полной мере не реализуется, а история университетов представляет собой постоянную флуктуацию — отпадение от Идеи в результате экспансии Университета, попытки присвоить «функции других учебных, экспертных и интеллектуальных институций» (с. 27.), и возвращение к ней в результате реформы (или ре-формы, как пишет Зуев, т. е. восстановления формы в аристотелевском смысле). «Этот многократно (если не постоянно) повторяющийся процесс можно сравнить с ремонтом корабля, которому в сухом доке очищают днище и киль от всевозможных отвердевших наслоений, накопившихся за время плаваний» (с. 32).
В «настоящем университете» студенты получают не только и не столько профессиональные навыки, сколько способность критического мышления. Эта способность формируется в результате приобщения к исследовательской практике (принцип единства преподавания и исследования), и сама, в свою очередь, формирует из молодых людей поколение, т. е. коллективного субъекта, «имеющего свою роль и сознание в историческом процессе» (с. 112). Смена возрастных групп является «естественной» основой критического отношения к традиции (и социальной, и интеллектуальной), которому Университет придает форму. Сам же Университет оказывается, таким образом, ключевым институтом социальной динамики, отвечающим и за преемственность (через воспроизводство элит), и за трансформацию (через «поколение в форме»).
Такова, в двух словах, концепция Сергея Зуева. Я хотел бы указать теперь на некоторые ее особенности, которые кажутся мне проблематичными. Я не буду придираться к частностям (Зуев не только хорошо понимает, что его текст уязвим для исторической или социологической критики, но даже сознательно подставляется под нее), а попытаюсь принять участие в «невидимом круглом столе».
1. Концепция Зуева основана, прежде всего, на «гумбольдтовском проекте». «Радикальный проект Берлинского университета В. Гумбольдта находится вне конкуренции. Эта реформа действительно может считаться прототипичной, причем дважды: как модель, на которую ориентируются все последующие реформаторы (вне зависимости от их отношения к самой идее) и как инструмент понимания предыдущих типов Университета» (с. 45), — пишет он. Опора на немецкую классику позволяет ему занять критическую позицию по отношению к современному университету, трансформирующемуся под бюрократическим (а иногда и идеологическим) давлением. Однако гумбольдтовская модель (как и любая другая) не является нейтральной. Идеалистическая философия образования, идеалы «чистой науки» и самосовершенствования (Bildung) приводят, как показывает Фриц Рингер, к утверждению академической власти «немецких мандаринов» и в конечном счете специфического антиинтеллектуализма.
Зуев упускает в своем рассуждении такого рода следствия, и это связано, как мне кажется, с синтетическим характером его мысли. Он скорее объединяет, чем различает. С одной стороны, он «завязывает на Университет» всю европейскую историю («не случайно центральное событие начала Нового времени оказалось в конечном счете „завязано“ на Университет» (с. 86), — пишет он, например, про Реформацию). С другой стороны, он стремится найти объединяющее начало внутри Университета, который, с его точки зрения, не должен оказаться «совокупностью факультетов, центров и подразделений, объединенных дележом мест на местной парковке» (с. 244). Таким объединяющим началом Зуев называет «метод гуманитарных наук» — но только вводит таким образом еще одно понятие с чрезвычайно широким объемом и узким содержанием. Проблема даже не в том, что профессиональная деформация заставляет ректора везде видеть университет, а скорее в том, что стремление синтезировать идеальную сущность Университета препятствует анализу проблем реальных университетов.
Так, например, Зуев понимает гумбольдтовский принцип уединения как возможность «оставить на время или навсегда за этим порогом свои социально обусловленные представления, нормы и предрассудки» (с. 229) и добродушно посмеивается над абитуриентами и их родителями, наивно-прагматические вопросы которых демонстрируют неспособность это сделать (с. 185-186). Стоит, однако, задать вопрос: какие именно социальные нормы могут быть оставлены за стенами университета или подвергнуты сомнению? И даже: какие именно социальные качества определяют способность подвергать сомнению эти социальные нормы? Приверженность идеалу «чистого знания», нежелание задавать вопрос «кем я буду работать после?» демонстрируют не только усвоение «университетской логики», но и обладание определенным капиталом (экономическим, социальным, культурным), обеспечивающим возможность этого усвоения. И желание «понять/изменить свои цели и ценности», а не «получить работу» в большей степени характерно для ведущих университетов (с. 236-237) именно потому, что в них поступает больше представителей высших классов (Пикетти, например, замечает: «Сравнивая различные имеющиеся источники, можно подсчитать, что средний доход родителей студента Гарварда сегодня составляет около 450 тысяч долларов, т. е. равен среднему доходу 2% самых богатых американских домохозяйств»).
2. Представление об Университете как «исторически базовом (если не единственном в своем роде) институте критического мышления» (c. 22) и исключение из рассмотрения социальных условий мышления приводят Зуева к «интеллектуалистскому» пониманию академической свободы. Он определяет ее как «свободу личного развития, свободу (корпоративного) критического суждения и интеллектуальную автономность, продолжающую историческую традицию воспроизводства мышления» (c. 29). Зуев разделяет «интеллектуалистское» и институциональное понимание свобод (c. 161-162, 226–229) — но в том то и дело, что свобода критического мышления, о которой он говорит, не может существовать без институциональных гарантий, обеспечивающих автономию академического сообщества.
И Зуев, по-видимому, понимает эту связь. Он выделяет три компонента: свободу личного развития (духовное (само)преобразование через критическое мышление), свободу научных сообществ (свобода критического высказывания и научной коммуникации) и «свободу как институт» (социальные нормы и статусы, обеспечивающие возможность духовного развития и критического высказывания). Однако третий компонент оказывается описан лишь в самых общих словах (c. 245-251). Зуев ничего не говорит о том, как именно должна выглядеть в современных условиях «автономия сообщества», какие именно институциональные формы могут способствовать воспроизводству критического мышления.
На мой взгляд, отсутствие такого анализа — главная проблема книги. Во-первых, предпочтение «интеллектуалистского» понимания (академические свободы как условие критического суждения) институциональному (академические свободы как самоуправление) приводит его к вполне «классической» логике, в которой администратор берет на себя полномочия судить о том, как выбор курса скажется на «самоопределении» студента (Зуев говорит о «рациональной аргументации», однако игнорирует принципиальное неравенство позиций в такого рода обсуждениях, с. 229). Во-вторых, фактическое ограничение академической свободы только сферой знания приводит к тому, что рассуждения о давлении на университеты государства или рынка звучат как бессильные ламентации. Они в значительной степени теряют смысл вне обсуждения требований самоуправления, т. е. прав корпорации выбирать руководителей, коллективно принимать кадровые и финансовые решения, а также самостоятельно определять направление научных исследований и содержание образовательных программ. В-третьих, такое понимание академической свободы не включает в качестве необходимых компонентов равенства и справедливости.
Я хочу подчеркнуть, что эти критические замечания призваны не подорвать ценность книги, а, напротив, показать, что она блестяще справляется со своей основной задачей: стимулирует мысль и вовлекает читателя в диалог. История кризисов и реформ Университета, которую пишет Сергей Зуев, может показаться несколько старомодной и эклектичной. Он создает величественное панно, соединяя вместе отколовшиеся фрагменты старых мозаик, кусочки драгоценных металлов и яркие стеклышки. Стоит помнить, однако, что такое бриколирование отражает сложность («избыточность») Университета и противостоит как консервативным, так и неолиберальным попыткам «сузить» его, превратить в место профессиональной подготовки или патриотической индоктринации.