Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Харальд Вельцер. Обыкновенные убийцы. Как система превращает обычных людей в монстров. М.: Альпина Паблишер, 2024. Перевод с немецкого Марины Булычевой. Содержание. Фрагмент
Можно ли писать стихи после Освенцима? А про Освенцим? Когда мы задаем такие вопросы, то имеем дело только с верхушкой насилия — с его итогом, сообщает нам социолог Харальд Вельцер. Он не приводит именно этот пример (пример Адорно), но суть книги «Обыкновенные убийцы» в том, чтобы показать объяснимость и даже нормальность массовых убийств в противоположность эмоционально обусловленным утверждениям о невероятности произошедшего. Конечно, процитированный в начале Адорно не рассуждал по поводу стихов после Освенцима исключительно эмоционально, скорее это общепринятое толкование: тезис немецкого философа предшествовал его Überlebensschuld и понимается через него — через чувство вины из-за того, что ты выжил, когда другие погибли.
Вина, или злость, или отчаяние — чувства вполне понятные по отношению к практикам массового убийства, да и вообще к убийствам безотносительно масштаба, но все это, как правило, чувства потенциальных жертв или жертв реальных (в том случае, разумеется, если они остались живы). Исполнители массовых убийств чувствовали себя как во время казней, так и после них вполне нормально, о чем и пишет Вельцер: «...все прошедшее время — эти 20, 30 лет — преступники вели совершенно нормальную жизнь, стали ремесленниками, комиссарами полиции, журналистами, женились, завели детей и построили свои дома. То, что все эти годы преступники в массе своей не страдали от бессонницы, депрессии, тревожности и пр. — кстати, в отличие от их жертв, выживших в войне, — может вселить чувство полной безнадежности в человека, пытающегося найти всему этому какое-либо объяснение».
Большую часть книги Харальда Вельцера занимает описание функционирования механизма убийств Третьего рейха, где совершенно нормальные люди на основании совершенно нормальных мотивов совершенно нормально убивали тысячи евреев. Эти убийства не вызывали у исполнителей проблем ни по ходу дела, ни после, поскольку исполнители придавали им определенный смысл: «Но ведь шла война», «Но ведь был приказ», «Это было ужасно, но я должен был», — что позволяло им «рассматривать собственные действия как нечто независимое от своей личности». В связи с этим Вельцер приводит показательный пример коменданта Треблинки Франца Штангля. Штангль, спустя почти 30 лет после окончания войны, дал интервью журналистке Гитте Серени, в котором он практически игнорирует массовые убийства, поскольку «все делал правильно» (и другие все делали правильно), но заметно нервничает, когда журналистка касается слухов о том, что Штангль давал четырнадцатилетнему еврейскому мальчику свиные колбаски со словами: «Вот тебе колбаски, отпразднуй Шаббат». Возмущенный Франц Штангль заявляет:
«Эта история с колбасками намеренно искажена <...> Да, я приносил ему еду, возможно, там были и колбаски. Но не для того, чтобы прельстить его свининой или как-либо поиздеваться над ним. Я же приносил и другие продукты. Наверное, потому, что мы сами получали провиант по пятницам и в лагерях всегда было полно еды, у нас оставались продукты. Мне нравился этот мальчик».
Комендант, утверждает Вельцер, не стал бесчувственным, не разложился и не утратил моральный облик, убивая людей и отдавая приказы во время комендантства в двух лагерях смерти — Собиборе и Треблинке, поскольку вписал себя в ситуацию честного выполнения своей работы, и если кто-то обвиняет его в том, что он несправедливо поступил с конкретным человеком в конкретной ситуации, то нет — Штангль не так воспитан. Разумеется, уничтожение людей было неприятной вещью, но не намного более неприятной, чем обветшалая форма из-за регулярной дезинфекции от комаров.
Пример мобильных подразделений службы безопасности, так называемых айнзацгрупп, работавших в основном на территориях Восточной Европы и убивших за относительно короткое время (до конца 1941 года) более полумиллиона человек, показывает страшную планомерность и постоянно возрастающий уровень профессионализации убийств. После расстрела евреев в Шепетовке, Бердичеве и Виннице, расстрелы в Бабьем Яре, несмотря на огромное количество жертв (более 33 000 человек) и необходимость убивать детей, уже не вызывали больших затруднений — процесс был отлажен до автоматизма. Да, дула постоянно перегревались, жертвы не всегда умирали сразу, а газенвагены то и дело ломались, но все это не мешало довести дело до конца — опять же, по причине хорошего общего уровня организации. Цепочка действий рассеивала ответственность и позволяла каждому ее члену оставлять так называемые психологические пространства для перекладывания ответственности на других: «...одни команды выводили жертв из домов, другие сопровождали их к местам сбора, третьи вели грузовики, четвертые отбирали имущество подлежавших расстрелу, кто-то вообще ничего не делал, кто-то расстреливал, кто-то после убийств забрасывал ямы с трупами землей». Были и исключения, которые никак не меняли сути процесса, но тем не менее не случилось такого, чтобы группа из хотя бы пяти человек решительно выступила против убийств. Вельцер указывает на то, что «у членов айнзацгрупп на самом деле не было необходимости убивать <...> Не известно ни об одном доказанном случае, когда отказ от участия в расстрелах повлек за собой какие-либо серьезные последствия — например, перевод в штрафной батальон или казнь. В случае отказа людей могли переводить на неприятные работы, они теряли уважение товарищей („трус“, „шкурник“, „паскуда“). Но опасности для жизни (а уж тем более для жизни родных) не было».
В итоге автор приходит к выводу, что убийцы не были буйнопомешанными, бесчувственными, не были также и моральными уродами, большая часть из них имела высшее образование и была воспитана не при гитлеровской диктатуре, а при Веймарской республике, и за отказ убивать им не грозила расправа, но геноцид все же случился, как случался он и в других ситуациях в другое время. Автор приводит еще несколько примеров массовых убийств, чтобы выделить их общие черты: в случае массового убийства вьетнамцев в деревне Милай, произошедшего в 1968 году, американские солдаты оправдывали себя тем, что, как им казалось, в джунглях угроза была повсюду — даже младенец мог быть вооружен ручной гранатой, а вьетконговские женщины прятали в своих влагалищах лезвия, поэтому и тех и других следовало убить, несмотря на то, что внешне они не представляли никакой угрозы. Опять же, как и в случае нацистских преступлений, в действиях американских солдат не было никакой безудержной ярости или хаоса, но был смысл — уничтожить как можно больше потенциальных врагов. В деревне Милай в ходе расстрела было убито 504 мирных жителя — представился такой случай, когда жертвы безоружны и не оказывают никакого сопротивления, а «мертвый вьетнамец автоматически становился вьетконговцем».
Так же функционировали убийцы в Руанде в ходе конфликта между этническими группами хуту и тутси и в Сребренице, где в один день, 16 июля 1995 года, боснийские сербы уничтожили около 1200 боснийцев-мусульман — во всех этих случаях «само насилие создавало порядок». Распределение обязанностей, планомерная работа и полная осмысленность действий позволяли бесперебойно и даже рутинно убивать людей в таких огромных количествах.
После очередного описания обстоятельств массовых убийств Вельцер делает неутешительный вывод, с которым как хотите, так и живите: «Нет такого геноцида, который не нашел бы своих исполнителей; всегда окажется достаточное количество людей, которые сделают выбор в пользу убийства». Также он приводит цитату другого социолога, Генриха Попица, который утверждает, что насилие — это не «производственная авария социальных отношений, не крайний случай и не последнее средство <...>. Насилие на самом деле „часть большой всемирно-исторической экономики“, один из вариантов человеческого поведения, который существует всегда. Ни один всеобъемлющий общественный порядок не основывается на предпосылке ненасилия». Получается в некотором роде аксиома: порядок есть насилие, а насилие есть порядок.
Социология, как и автор, на этом останавливаются. Проблема массовых убийств существует, но, что может остановить в равнозначной с приведенными ситуациями одну группу людей перед убийством другой группы, социологии пока неизвестно. Правда, Вельцер пытается наметить некоторый просвет: автор считает, что автономия большинства членов группы позволила бы предотвратить насилие, не впасть в искушение присоединиться к общему процессу убийства. Но как достичь этой автономии? Ответ автора довольно беспомощный (с чем сам автор, думаю, согласился бы): чтобы не стать угнетателем, необходимо испытать в жизни счастье. Что такое, с точки зрения социолога, счастье не очень понятно, он об этом ничего не говорит. Могут ли счастливые люди убивать? Наверняка могут, как могут быть и убийства, изначально лишенные всякого смысла.