Викторианская женщина на книжном рынке

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу. 

Линда Петерсон. Становление писательницы: мифы и факты викторианского книжного рынка. М.: Новое литературное обозрение, 2025. Перевод с  английского А. Фоменко. Содержание

Открывая книгу о женской судьбе в профессиональном патриархальном викторианском мире, мы ожидаем наткнуться на классический суровый феминистский взгляд эпохи постмодернизма, орудующий набором готовых противопоставлений: мужское/женское, высокое искусство / коммерческое письмо, литература/журналистика. Но «чудо» Линды Петерсон заключается в том, что для нее Англия XIX века — время, когда литературная культура стремительно менялась, журналы множились, книжные рынки расцветали, а слово «профессионал» звучало для женщин почти как запрет, — любимый предмет для искреннего восхищения, изучению которого не мешают устоявшиеся рамки. Она не повторяет привычные сюжеты о том, как женщины боролись с мужчинами за право на собственное слово, или как «литература» противопоставлялась «журналистике», а «призвание» — «коммерции». Напротив, ее книга полностью нацелена на то, чтобы разрушить эти слишком удобные противопоставления.

Петерсон предлагает смотреть шире. Она беспрестанно напоминает своим читателям: мир викторианских писательниц — это пространство переплетений, «параллельных потоков», как в одной главе называет их сама исследовательница, а не черно-белых сценариев. Женщина-писатель не просто выбирала между «служением искусству» и «зарабатыванием денег» — ей приходилось одновременно лавировать между жанрами, издателями, семейными обязанностями, общественными ожиданиями, и все это — в условиях очень изменчивого литературного рынка. Отсюда и главный исследовательский жест Петерсон: перестать объяснять историю женского авторства с помощью простых противопоставлений и увидеть реальную сложность того, как формировалась профессиональная идентичность писательницы.

Одно из самых сильных мест книги — это главы, где Петерсон рассказывает о конкретных писательницах, часто незаслуженно забытых на родине и тем более неизвестных отечественному читателю. Например, рассказ о семействе Хоувитт. Петерсон реконструирует их семейный путь почти как роман взросления: начиная с детства будущей викторианской писательницы, в котором Мэри вместе с родной сестрой изобретают свой язык, и до самостоятельной взрослой жизни, где в процесс сотворчества втягиваются уже муж Мэри и их дети. Конечно, заданная тема — «становление писательницы» — заставляет Петерсон концентрироваться в основном на профессиональной деятельности своих героинь, нежели на сфере их личных отношений, но зато это удерживает книгу от того, чтобы впасть в романтические раскопки интимных подробностей.

При всем богатстве исследования — особенно в части исторически точных деталей — книга не лишена слабостей. Введение и первая глава представляют собой скорее широкий обзор, чем четко выстроенный анализ. Петерсон действительно стремится объять огромный массив материала: устройства издательских домов, биографии редакторов, изменения в жанровых предпочтениях, структуру литературных премий и конкурсов. Из-за этого текст кажется слегка размытым, иногда перегруженным примерами, а аргументы — повторяющимися. Эта часть книги может показаться знакомой всем, кому приходилось писать введение к собственному гуманитарному исследованию: смутные слова вроде «цели и задачи исследования» так и норовят выступить из-под печатных строк Петерсон. Впрочем, любителям фактов и ярких персонажей такая широта покажется плюсом — Петерсон умеет находить любопытные детали и вплетать их в повествование. Чего стоит отдельный, хотя и местами затянутый, экскурс в историю литературного журнала Фрейзера с подробным анализом портретов писателей-современников.

Очевидный вопрос, возникающий при чтении: почему автор сознательно избегает касаться почти всех крупных женских имен, которыми, по сравнению с другими странами, так богата литературная сцена викторианской Англии? Почему Шарлотта Бронте если и удостаивается анализа, то в паре с Элизабет Гаскелл, сильно уступающей первой в популярности? Во введении сама исследовательница, как бы опережая подобные вопросы, замечает: 

«мои тематические исследования не собирают „обычных подозреваемых“ (хотя канонические фигуры в этой книге появляются часто). <…> я хочу избежать подхода „великие женщины“ в истории литературы». 

Поэтому внезапно оказывается особенно интересно читать главу о Шарлотте Бронте и ее знаменитом трагическом романтическом ореоле. Тут-то на сцену и выходит Гаскелл, написавшая ее биографию вскоре после смерти писательницы. Именно Гаскелл представила Бронте как трагическую фигуру — женщину, разрываемую между внутренним даром и жестоким окружающим миром. Но важнее другое: многие писательницы конца XIX века ориентировались на этот миф, сознательно или нет. Они понимали, что читатели и издатели хотят видеть в женщине-писательнице определенный набор качеств — чувствительность, жертвенность, внутреннюю борьбу, — и Петерсон систематически доказывает, что эта романтическая модель авторства стала не только вдохновляющим, но и ограничивающим образцом, который мешал воспринимать писательницу как профессионала.

Отсюда логично вытекает и переход к другой фигуре — Шарлотте Ридделл, автору почти забытого сегодня романа «Борьба за славу» (1883). Петерсон интерпретирует этот текст не только как размышление о рыночных условиях викторианской литературной сцены, но и как попытку самой Ридделл осмыслить символическое поле, созданное Гаскелл. В этой главе становится особенно заметно, что Петерсон интересует не просто история книжного рынка как такового, но процессы мифотворчества — способы, при помощи которых женщины-писательницы наследовали, корректировали или разрушали уже существующие культурные модели авторства. Ридделл, по мысли Петерсон, вступает в диалог с Бронте и Гаскелл не как подражатель, а как критик, предлагая иные маршруты литературной самореализации.

Одно из главных достоинств книги Петерсон — взгляд на литературный рынок как на живую, постоянно меняющуюся систему. Нестабильность профессиональной сферы обозначается уже в самом названии — «становление» как бесконечный процесс, как вечное усовершенствование, как беспрерывная работа. Поэтому, заявляя в начале главы, что «Шарлотта Бронте не была профессиональной писательницей — по крайней мере, в викторианских понятиях», и тем самым отпугивая всех поклонниц Джейн Эйр и Шерли Килдар, Петерсон еще раз объясняет, что писательство для Англии XIX века не ограничивалось сочинением романов как таковых.

Еще одна неочевидная сильная сторона книги — иллюстрации. Петерсон включает визуальный материал в свое исследование не ради украшения, а как дополнительный язык анализа (особенно когда речь заходит про значимые портреты в ежегодном литературном журнале). Обложки сборников, портреты, страницы рукописей — все это помогает почувствовать эпоху и понять, что авторство в XIX веке было значимо как явление не только текстовое, но и материальное, визуальное.

Кому же в конечном счете может быть интересно читать «Становление писательницы»? Во-первых, всем неравнодушным к глубокому изучению английской литературы: панорама, воссозданная в работе, охватывает период вплоть до рубежа XX века, когда парадигма прошлого, очевидно, критически переосмысляется. Во-вторых, всем интересующимся тонкостями современного книжного рынка — споры о литературном гении, сложное переплетение журналистики и «высокой» литературы, тревожащее присутствие литературного редактора и смутное ощущение читательских интересов — все эти вопросы, занимавшие романистов викторианской Англии, скрупулезно разобраны автором. И в-третьих, безусловно, всем, кому заглушаемый десятилетиями женский голос кажется особенно важным и правдивым. Потому что книга Петерсон если и не говорит нам напрямую о своей идеологической направленности, то с любовью воссоздает тот нелегкий путь, по которому прошли все, кто стремился отбросить маску псевдонимного авторства и клеймо «жены писателя», чтобы стать писательницей, женщиной слов.