Сара Камерон. Голодная степь. Голод, насилие и создание советского Казахстана. M.: Новое литературное обозрение. Серия Historia Rossica, 2020. Перевод с английского Алексея Терещенко. Содержание
Представим себе компьютерную игру, стратегию в духе Tropico. Вы развиваете свою мини-империю, устанавливаете тот или иной политический строй, боретесь с инакомыслящими, расширяете свои владения. В отдаленном куске карты находятся привлекательные угодья, вы сосредотачиваетесь на этой территории. Начинают подтягиваться жители. Но тут что-то идет не так: вы пытаетесь заставить подданных выкладываться на максимум, но погода не благоприятствует, инфраструктура хромает на обе ноги. В итоге еды не хватает, производственные цепочки рушатся, запуская цепную реакцию распада управления. Земли пустеют. Вы окидываете взглядом местность, замечаете бредущего по улице одинокого гражданина и кликаете на него. «Сэр, вся моя семья умерла от голода, я лишился работы, у меня нет дома, помогите, сэр», — говорит персонаж, и в окошке появляется его лицо (отрисованное однажды и навсегда, поэтому все-таки довольное и упитанное). Вы сокрушаетесь и загружаете сохраненку.
Возможно, цинично иллюстрировать реальные людские трагедии таким примером, но, кажется, компьютерные игры и предназначены для подобного иллюстрирования. В упомянутом классе стратегий игрок сталкивается с крайне упрощенным, но все-таки вполне реалистичным набором вызовов, встающих перед главой города, региона или государства.
В своей книге «Голодная степь» американская исследовательница Сара Камерон обращается как раз к этим вызовам и ответам на них — цепочкам верных и неверных решений чиновников всех уровней. Переиграть эти решения не получится, поэтому они и являются не игрой, а историей.
Казахский голод 1932—1933 годов — последствие сотен, тысяч и миллионов микро- и макроошибок, злодейств, неправильных оценок ситуации, некомпетентностей. Плюс климатические факторы, плюс уходящие в глубины веков традиции. То, что эта трагедия и сейчас известна меньше (а, стало быть, в чудовищных бытовых иерархиях трагичности стоит ниже), чем, например, Голодомор или голод в Поволжье, — тоже следствие огромного количества факторов. Признавая весь кошмар более известных катастроф, связанных с голодом, Камерон призывает не забывать и о других:
«Но эмоциональными дискуссиями об украинском голоде оказались заслонены другие аспекты истории. Донские казаки и поволжские немцы тоже понесли несоразмерные с их численностью потери от голода. Высокой была смертность от голода в таких средоточиях русского населения, как район Саратова. В Казахстане смертность от голода коррелировала с этнической принадлежностью: в то время как до его начала казахи составляли чуть меньше 60% населения республики, их доля среди умерших от голода достигала 90%».
Казакская АССР в 1933 году
По разным оценкам, голод в Казахстане унес от миллиона до полутора миллионов жизней (некоторые источники говорят о цифре 1,75 млн, Камерон в основном опирается на цифру в 1,5 млн человек). В отличие от того же голода в Поволжье, это не был «медийный» голод: никакие американские благотворители до степей, разумеется, не доехали, а газеты не собирали средства на помощь голодающим. Тем более что до населения этнических границ империи — признаем — вообще мало кому было дело: они рассматривались как бесперебойные поставщики скота в метрополию, а на деле были скорее платоновскими «прочими», и умирали как прочие, в безвестности и не имея не то что возможности докричаться до сытых жителей столицы, но и вообще представления о такой возможности. Камерон описывает сам голод довольно подробно (хотя в общем массиве исследования эти описания занимают, конечно, далеко не первую роль), но вообразить его все равно сложно — особенно тот факт, что люди в этих условиях не только умирали, но еще и выживали. Вот кочевое население сгоняется в колхозы, вот разгоняется обратно, вот сгоняется вновь, вот гибнет чуть ли не весь скот, вот приходит очередной джут, когда земля покрывается коркой льда и животные не могут пастись, вот десятки и сотни тысяч беженцев отправляются в смертельные кочевки на сопредельные территории — в том числе и через границу, в Китай, вот пограничные отряды расстреливают беженцев при попытке перехода границы, вот толпа в соседних регионах линчует беженцев, вот наконец-то (после долгих и неадекватных требований обеспечить план) поступают какие-то первые крохи помощи из Москвы, вот они разворовываются местными элитами. И все это в мирное время.
«Голодная степь» — это все же научная, а не агитационно-публицистическая литература. И Камерон крайне далека от эмоциональных трактовок — она восстанавливает хронологию, указывает на очевидные теперь ошибки и злодеяния, но не опускается до карикатурных упрощений действий московского и казахского руководства. Она начинает повествование не так, будто Сталин и Голощекин (секретарь Казахского крайкома) пришли из ниоткуда, а с обстоятельного экскурса в историю казахской степи. Уклад кочевых казахов начал меняться еще в XIX веке, с массовым прибытием русских и других поселенцев, частично оседающих в этих краях и занимающихся земледелием: почти 60% населения Акмолинской области во время Первой мировой войны уже составляли славяне. Первая мировая война повлекла реквизиции скота, массовое восстание, резню и казахов, и русских — и катастрофу в местной экономике. Сюда же добавились джут и засуха, гражданская война — а потом, после небольшого затишья, кампания по «коренизации» и коллективизации: сталинская власть решила посадить казахов на землю. По мнению Камерон — для того чтобы искусственно создать казахскую нацию, более модерновую, чем «прочее» полуфеодальное население (здесь исследовательница, возможно, местами чересчур противопоставляет «плохую» новую систему «хорошей» старой родовой: иногда складывается мимолетное ощущение, что нам показывают очередных «благородных дикарей»).
«Активисты начали коллективизацию кочевых округов, выставив им головокружительные требования по поставкам хлеба и мяса. В то же самое время крайком прибег к другим средствам, криминализовав ряд практик, необходимых для поддержания кочевого образа жизни: например, резню животных в зимнее время или откочевку на сезонные пастбища через границу».
Читая все это, невольно возвращаешься к компьютерно-игровому принципу: если бы какое-нибудь одно-единственное из решений не было принято (или природное событие не случилось), могло ли все пойти по-другому? Тем более рядом находятся примеры других среднеазиатских республик, в которых тоже проводились жестокая коллективизация и «коренизация» и предпринимались попытки кардинально демонтировать родовой строй и кочевой образ жизни. Но голод — там, где он все же возникал — по своим масштабам оказался не сравнимым с казахским. Этим вопросом задается и Камерон — и приводит ряд возможных объяснений.
Главный вывод книги довольно предсказуем — казахский голод был создан не то чтобы сознательно, но с полным пренебрежением к последствиям, на границе некомпетентности и злодейства. Это, утверждает Камерон, не слишком подходит под определение геноцида, но тем острее ставит вопрос о том, что есть вещи, которые геноцидом формально не являются, но по последствиям оказываются ничем не лучше.
Тем не менее именно чудовищная трагедия позволила властям СССР создать «советскую казахскую нацию» и «советский Казахстан» с его вполне конкретной экономикой и ролью в жизни всей империи. И это в сталинских системах координат оказалась важнее для режима, чем недополученный хлеб или какие-то там мертвые инородцы.
«Нет никаких данных, указывающих, что Сталин сознательно желал, чтобы казахи умирали от голода. Но Сталин был готов к тому, что в Казахстане, как и в других регионах СССР, будет некоторое количество смертей, которое поспособствует достижению более масштабных политических и экономических целей советской власти. Центральный Комитет решил не обращать внимания на трудности, с которыми столкнулась Российская империя, когда пыталась превратить Степь в земледельческий регион, и теперь, игнорируя настойчивые предупреждения специалистов об опасностях земледелия в засушливом климате, стремился посадить кочевников на землю в надежде добиться фантастических урожаев зерна. В ситуации начавшегося бедствия предпочтение было отдано производству зерна, а не сохранению стад животных, и члены ЦК осознавали, что в результате их решения казахи могут пострадать больше других».