Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Александр Строев. Русские писатели во Франции. М., Литфакт, 2023. Содержание. Фрагмент
Книга профессора парижского университета Новая Сорбонна Александра Строева не претендует на широкомасштабное обозрение поистине безбрежной темы, заявленной в заглавии. Автор собрал под одной обложкой статьи, посвященные пяти литераторам: Волошину, Мережковскому, Бунину, Андрею Белому и Замятину — точнее, их пребыванию во Франции и восприятию их творчества, как оно отразилось во французской печати. По времени тексты и события, затронутые в книге, охватывают полвека — с 1893 по 1944 год, — но рассматриваются не в строгом хронологическом порядке, а в связи с каждым из писателей и связанными с ними коллизиями. Значительную часть издания занимают переводы (полные или частичные) статей из французской периодики с комментариями к ним. Кроме того, впервые публикуются четыре сценарные заявки Евгения Замятина (изложения сюжетов предполагавшихся сценариев). В некоторых случаях приводимые тексты позволяют исследователю проследить эволюцию определенных мотивов и образов. Разнообразные, хорошо подобранные иллюстрации помогают почувствовать колорит эпохи.
Хронологические рамки книги соотнесены не только с Серебряным веком русской литературы, но и с вехами общеевропейской истории, в особенности с развитием русско-французских отношений. В 1893 году «Франция празднует официальный визит русского флота» вслед за заключением военно-политического союза с Россией, множатся и публикации, связанные с русской культурой. Опережая активизацию творческих связей, завязываются узлы, которые приведут к Первой мировой войне...
«Различные сюжеты книги объединяют темы жизнетворчества и богостроительства, столь значимые не только для символистов (Волошин, Мережковский, Белый), но и для других писателей ХХ века» — сказано в предисловии. Кажется, выполнить столь щедрое обещание автору не вполне удалось, если только он не толкует эти темы сугубо в эмпирическом духе. Чуть выше Александр Строев говорит о «жизнетворчестве, самореализации, конструировании своего облика» в связи с литературными репутациями и завоеванием писателями общественного мнения. Из последующих глав мы действительно много узнаем о репутациях, о покорении публики, подчас даже о литературной рекламе, но куда меньше — о философской позиции того или иного художника по отношению к миру в целом. Религиозно-мистические же воззрения писателей фиксируются скорее на уровне обозначающего (образов, лексики), чем обозначаемого, или же на уровне социальном (принадлежности к тем или иным сообществам).
Впрочем, предпочтительнее оценивать книгу по тому, что в ней есть, а не по тому, чего в ней нет. Исследователь демонстрирует механическую надстройку писательского мира, обнажает шестеренки литературного рынка, а порой и не только литературного. Вот перед нами провинциальный французский парикмахер, выигравший в Национальную лотерею больше денег, чем получит Бунин, как раз извещенный о присуждении ему Нобелевской премии. Фотографии обоих «счастливчиков» делят на равных первые полосы газет, вызывая шутки лауреата... В книге немало подобных живых картинок, представляющих несомненную историческую и биографическую ценность.
Автор как будто не обращает внимания на то, что вся прослеживаемая им хитроумная издательско-журналистская механика с ее политико-дипломатическими и финансовыми расчетами по существу своему полностью противоположна не только литературному, но и любому другому творчеству. Иногда это не может не смущать вдумчивого читателя. Например, переходя к рассмотрению сценарных заявок Замятина, Строев говорит о кино: «В 1920–1930-е гг. оно, как магнит, притягивает многих писателей. Это и деньги, и слава». Однако из стремления к деньгам и славе произведение искусства не создашь. О том, что кинематограф открыл путь к новому художественному измерению, к новым средствам выразительности — ни слова. Очень хочется увидеть в этом тончайшую (до неуловимости) иронию автора. Но похоже, что он слишком хорошо усвоил ту экономическую теорию, которая оставляет идеалистическим порывам и побуждениям очень мало места в истории. В большой степени развитие литературы в книге предстает как составная часть движения денежных масс и прихотливых потребностей рынка. Что ж, это тоже часть реальности, без знания о которой последние столетия и их наследие не будут поняты в точности.
Строев не чурается политических аспектов литературного процесса и все же, возможно, не всегда в достаточной степени их учитывает. По его замечанию, Мережковский и Замятин «умело обращаются с газетчиками, множат интервью и статьи. У Ивана Бунина этого дара не было», и потому он оставался малоизвестным во Франции литератором вплоть до получения Нобелевской премии. Величайшая чуткость Мережковского к публикациям о себе действительно заметна по материалам книги. Что же касается Замятина, то тут следовало бы вспомнить, что он находился в принципиально иной ситуации. Белоэмигрантская среда была ему столь же чужда, как и сгущавшаяся на его родине атмосфера сталинизма. Выдвинутая Замятиным критика революции была критикой слева, из СССР он уехал лишь в 1931 году и никогда не отказывался от советского гражданства. Рассматривая замятинские замыслы сценариев об Аттиле, Тамерлане, Иване Грозном, Строев связывает их с тем, что писатель «мечтал покорить Голливуд», а в темах и образах произведений, и даже в самом породившем их творческом импульсе, усматривает борьбу с личными страхами и фобиями, но совершенно игнорирует контекст социально-исторических исканий Замятина.
Больше всего внимания в книге уделено Дмитрию Мережковскому. Затронуты разные этапы его весьма извилистой творческой и мировоззренческой эволюции — начиная с романной трилогии «Христос и Антихрист», получившей общеевропейскую известность. Не обойден молчанием и плачевный финал жизни литератора — его сотрудничество с немецкими оккупантами во Франции в 1940—1941 годах. На основе публикаций в прессе, мемуаров и писем автор стремится максимально точно проследить ход событий, последовательность и характер выступлений Мережковского. Стремясь к объективности, исследователь отсекает как некоторые послевоенные свидетельства, явно обеляющие писателя задним числом, так и данные источников (и профашистских, и антифашистских), преувеличивающих, по его мнению, связи Мережковского с гитлеровцами. Конечный вывод ничего принципиально не меняет в давно устоявшихся оценках: «Мережковский говорил о крестовом походе» против большевиков, но не прославлял Гитлера — и только-то. Автор лаконично соглашается с Тэффи в том, что Мережковский не был антисемитом. Тут можно было бы вспомнить непримиримую позицию писателя, выступавшего против судилища над Бейлисом в 1911 году, но с той поры до Второй мировой войны прошло больше четверти века...
Ошибки Мережковского не обесценивают его более ранних произведений, однако важно было бы понять: как вообще могло случиться, что даровитый литератор и мыслитель, призывавший к обновлению христианства, на склоне лет оказался в стане фашистов? Думается, все дело в увлечении вызыванием и разгадыванием всевозможных «национальных духов» — русского, французского, немецкого и т. д., в забвении единства человечества и его культуры. А также в пагубной уверенности, что борьба со страшным злом, каковым Мережковскому представлялись большевизм и его производные, допускает любые средства и любых союзников. Эти печальные уроки не теряют актуальности.
Строев пунктуально фиксирует (в точных суммах) постепенное сокращение материального достатка писателя со дня оккупации Франции и вплоть до того, как он «стал сотрудничать с немцами и получать от них деньги» (на каких условиях было оформлено это сотрудничество, не сообщается). Если описанная автором домашняя бухгалтерия может дополнительно объяснить произошедшее, то такое объяснение не добавляет Мережковскому чести. Выходит, бытие, прямо-таки по Марксу, самым примитивным образом определило сознание?.. Наверно, это не было бы возможным без упомянутых идейных предпосылок.
О последнем годе жизни Мережковского автор повествует в основном со стоическим бесстрастием. Должно быть, это правильный тон для исследователя, не желающего затмить науку публицистикой. Однако сдержанность решительно изменяет ему, когда речь заходит о представителях левых взглядов. По его мнению, Виктору Сержу «пришлось вертеться, как ужу на сковородке, расхваливая» статьи Троцкого, содержавшие в числе прочего резкую критику Андрея Белого. Приводимые Строевым фрагменты и тексты не подтверждают подобной характеристики: Виктор Серж, неавторитарный левый, ориентировался на идеи Троцкого, но не считал необходимым соглашаться с каждым словом Льва Давидовича. Как бы то ни было, автор публикует уточненный текст переписки Виктора Сержа с Андреем Белым и русский перевод статьи Сержа о поэте, чудом переданной из оренбургской ссылки в Париж в 1934 (!) году — статьи, которая вовсе не кажется «торопливой, почти сумбурной». В книге вообще представлено немало материалов, показывающих связи Андрея Белого и Волошина с левыми кругами Франции.
Этюд о Максимилиане Волошине, открывающий книгу и стоящий в ней немного особняком, представляет большой интерес. Исследователь отталкивается от французской газетной статьи, сохранившей полуанекдотический рассказ поэта о творческом вечере, где их с другом выступления были разделены выходом на сцену танцовщицы. В результате публика приняла Волошина, декламировавшего стихи, его друга, читавшего доклад, и танцовщицу за одного и того же человека — актера-трансформатора, выступление которого было по ошибке анонсировано на пригласительной афише.
Как показывает Строев, такой сюжет теоретически мог иметь место в действительности и в любом случае основан на реальных событиях. Вторым литератором, выступавшим вместе с Волошиным, был Алексей Толстой: подхваченная им устная история отразилась во многих воспоминаниях и даже была использована Михаилом Зощенко. Автор пробует осмыслить ее в контексте диалога фигурирующих в ней литераторов, указывает на суждения Волошина об «очистительном обряде танца», даже ссылается на описания магических трюков у Гофмана и рассматривает шутливый рассказ поэта как пример символистского жизнетворчества. Возможно, здесь не хватает еще одной параллели, едва ли не важнейшей: буддийского представления о непрерывном перерождении всех живых существ. (Заметим, что именно в Париже еще в 1901 году состоялось первое серьезное знакомство Волошина с буддизмом.) Не исключено, что перед нами — притча, которая заключена поэтом в юмористическую форму, более привычную для ироничного ХХ века. Притча о том, что каждый из нас в иной момент жизни может оказаться кем-то совсем другим...
Книга Александра Строева привносит немало нового в наши представления о Серебряном веке, местами живо передает атмосферу описываемого в ней времени и знакомит русскоязычного читателя с целым корпусом неизвестных ему текстов из французской печати.