Сергей Иванов. Византийская культура и агиография. М.: Издательский Дом ЯСК, 2020. Cодержание
Книга видного византиста, доктора исторических наук, в которую вошли статьи, публиковавшиеся автором в разные годы и на разных языках, получилась столь важной и познавательной, что безоговорочно заслуживает включения в наш список.
Любое исследование начинается с удивления, и в случае с Сергеем Аркадьевичем оно связано с тем, что ни один византийский источник IX века ни словом не упоминает о Кирилле и Мефодии, создателях славянской азбуки, точно так же как ни один грек X столетия не оставил ни строчки о крещении князя Владимира. Как же так вышло, что главные — в наших глазах — миссионерские достижения Византии оказались словно неважны для самих миссионеров? Ситуация Руси не уникальна: византийцы точно так же «замалчивали» свою прозелитическую деятельность в Эфиопии, Судане, Аравии и не только.
Иванов меняет перспективу и предлагает взглянуть на работу миссий глазами обращающих, а не обращаемых. В итоге исследователь делает вывод, что разгадка «молчания» лежит в особенностях миро- и самовосприятия средневековых греков, которые отличались тем, что можно назвать «культурный аутизм». Помимо сосредоточенности на самих себе, они отличались тем, что предпочитали не распространяться о миссионерских успехах в регионах, которые было затруднительно интегрировать в сферу политического влияния Византии.
Иванов указывает, что с крещением Владимира — как и в похожих случаях — византийцы просто «не понимали», что делать с христианством, которое никогда не станет «греческим» и подконтрольным. В результате сочетания этих факторов греческая церковь безо всяких войн уступила в соперничестве западным конкурентам, «отдав» Венгрию, Литву, Хорватию, Хазарию, Северный Кавказ — за редким исключением, и другие регионы.
«Античные изображения очень часто сопровождались благопожеланиями и проклятиями, подписями ремесленников и поэтическими комментариями, но «бирками» — почти никогда! Разумеется, это не значит, что древние не додумались до бирки как таковой, но вот идентифицировать изображения — не считали нужным. Понятно еще, если речь идет о статуях, фресках и мозаиках, представляющих зрителю богов или какие-либо аллегории. Тут существовал канон, который должен был быть известен всякому. Но ведь так же обстояло дело и со статуями живым людям, современникам, которые с I в. до н. э. разрешалось воздвигать даже по частной инициативе. Как было в них разбираться? Видимо, по позам, по характерным черточкам. Не узнавать изображенное лицо считалось знаком бескультурья. Но, конечно же, они очень скоро забывались. Именно поэтому для современного исследователя проблема идентификации всегда стоит невероятно остро».
Маршалл Берман. Все твердое растворяется в воздухе. Опыт модерности. М.: Горизонталь, 2020. Перевод с английского В. Федюшина, Т. Беляковой Содержание
Однажды моему брату приснился сон. Он находится в ДК ЗИЛ и слышит (божий) голос с небес. Голос вопрошает: «Чего ты хочешь?» На что брат ответствует: «Хочется хор-р-рошего модернизма!»
Весьма вероятно, что философ и урбанист Маршалл Берман (1940 — 2013) ответил бы (богу) ровно то же самое: нам всем хочется «хор-р-рошего» модернизма. При этом Берман как человек, вооруженный марксистской диалектикой, остро ощущал, что быть модернистом — это заниматься серфингом на противоречиях, ходить по темным водам, где выловить «только хорошее» затруднительно, а то и невозможно. Это означает «быть одновременно революционером и консерватором». И даже более — «быть истинно модерным — значит выступать против модерности».
Итак, Берман понимает модернизм специфично — как синоним модерности и модерна — и терминологически возводит феномен к Жан-Жаку Руссо, впервые употребившему слово moderniste в современном значении. Внутренним противоречием модерна в его оптике предстают процессы модернизации, которые несут не только свободу, но и разрушение. Постмодернизм для автора оказывается обманным маневром разочаровавшихся постструктуралистов, не верящих, что модерн способен на самокритику и внутреннее обновление, высмеивающих «нарратив человечества как героя-освободителя». Для Бермана этот нарратив, безусловно, живее всех живых, и, хотя книга была закончена в 1981-м, философу хватило запала, чтобы убеждать и сегодняшнего читателя, что модерность продолжается.
Книгу отличают две подкупающие особенности: во-первых, это предельно личная, витальная и даже трогательная подача — своеобразная героическая рефлексия помогает автору преодолеть боль от смерти пятилетнего сына. Во-вторых, это любовь Бермана к русской культуре: в единомышленники он берет Достоевского, Мандельштама, Пушкина, Чернышевского, а Петербургу посвящает одну из пяти глав книги.
«„Записки из подполья“ Достоевского, опубликованные в 1864 году, полны отсылок к Чернышевскому и роману „Что делать?“. Одна из знаменитых таких отсылок — образ Хрустального дворца. Лондонский Хрустальный доворец был построен в Гайд-парке к Международной выставке 1851 года, а в 1854 году перенесен в Сиднем-Хилл. Чернышевский видел его во время своего краткого посещения Лондона в 1859 году, и это дворец появляется в качестве волшебного образа во сне героини его романа, Веры Павловны. Для Чернышевского и его авангарда „новых людей“ Хрустальный дворец — символ новых видов и счастья, которыми сможет насладиться и Россия, если она совершит великий исторический прыжок к модерности. Для Достоевского и его антигероя Хрустальный дворец также является символом модерности; только тут он выражает все зловещее и страшное в модерной жизни, из-за чего модерный человек должен быть en garde».
Полина Барскова. Седьмая щелочь. Тексты и судьбы блокадных поэтов. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2020 Содержание
Полина Барскова продолжает перекапывать блокаду, чуть меняя акценты в уже освещенных ей темах. В начале книги автор пересказывает эпизод из документального фильма Джессики Гортер «900 дней». Вот семья блокадников отказывается смотреть по телевизору парад Победы — для них он слишком лживый. Вот они охотно показывают съемочной группе далеко запрятанные фотографии. Вот к ним в гости приходит сын — и тут выясняется, что он ничего не знает о том, что мать была в блокаде; в семье об этом речь никогда не заходила.
Как говорить о блокадном опыте? Говорить о том, что нельзя ни почувствовать, ни рассказать? О том, на чем спотыкается не только речь, но и взгляд, — невозможно смотреть, но и глаз отвести невозможно? Вот основные вопросы, на которые пытается ответить Барскова. Для этого поэт и филолог обращается к текстам блокадных поэтов, обнаруживая, что каждый и каждая из них по-своему решали две задачи: выразить личную боль и дать голос общей судьбе. Иными словами — найти конгениальный событию язык.
У героев книги, как признает автор, нашлись разные языки и, как следствие, получились совершенно разные блокады, в противовес консолидированному официальному дискурсу. Петр Зальцман, например, использует иронический фотовзгляд внешнего наблюдателя, а Геннадий Гор сосредотачивается, напротив, на внутреннем переживании распада. Татьяна Гнедич видит в печальном прекрасное, а Ольга Берггольц анестезирует ужас коллективностью переживания, вводя в свои радиостихи местоимение «мы». Не каждый из этих языков можно к себе примерить, но в этих рассекающих душу строчках и видно, что единственный способ избыть травму — это говорить (выть, бормотать, смеяться) о ней.
«Зальцман пишет то, что видит как художник, то, что чувствует как дистрофик. К обычным задачам и возможностям зальцмановский Иов присоединяет желание верить — и не прощать:
Сам ты, Боже, наполняешь
Нечистотами свой храм-с,
Сам ты, Боже, убиваешь
Таких, как Филонов и Хармс.
Когда я думаю о блокадном сопротивлении, вообще о способности сопротивляться блокаде, я думаю об этой рифме».
Дэвид Граммитт. Краткая история: Война Алой и Белой розы. М.: КоЛибри, 2020. Перевод с английского А. Колина Cодержание
В дошкольном детстве я ужасно любил войну Алой и Белой розы, и, когда первая встреча с коллективом сверстников — в школе — стала неизбежной, решил их порадовать моноспектаклем по этой эпохе. Быстро выяснилось, что новообретенные знакомцы не слишком разделяют мои горячие чувства, отчего меня постигли одно желание и одно понимание: желание провалиться под землю на месте и понимание того, что любовь чревата не только насилием, но и непониманием.
С тех пор Джордж Мартин куда больше, чем я, преуспел в популяризации борьбы Ланкастеров и Йорков (напомним, что сюжет «Игры престолов» инспирирован причудливым династическим конфликтом), но все же привлеку ваше внимание к только переведенной на русский книге медиевиста Дэвида Граммитта.
Граммитт начинает с указания, что значение тридцатилетней войны (1455–1485) историками нивелируется, хотя по факту именно череда жестоких столкновений положила конец средневековой Англии и подготовила Реформацию. Чтобы восстановить период в правах «осевого времени», автор ставит перед собой три задачи: во-первых, рассказать о Гражданской войне и ее причинах; во-вторых, показать ее глазами современников и, наконец, показать, как она поменяла отдельных субъектов и общество в целом.
Выводы, к которым Граммитт приходит в подробном, но суховатом изложении (не Роберт Стивенсон, конечно), можно резюмировать до строчки: «насилие чревато переменой политической культуры». Речь прежде всего о централизации власти: участие народа в политических процессах в конце XV угасало, центр политической власти переместился на королевский двор. Государство радикально улучшило способность собирать налоги с поданных. Инакомыслие стало караться как измена, а служба общему благу — трактоваться как беспрекословное подчинение королю.
Возможно, мои сверстники о чем-то догадывались, и потому их спектакль не обрадовал.
«Если мы хотим составить себе представление о причинах Войны Алой и Белой розы, нам придется вернуться в 1399 год — год низложения Ричарда II Генрихом Болингброком, герцогом Ланкастером. Современники видели ситуацию так же: в декларации Эдуарда IV при принятии им королевского титула в парламенте 1461 года подчеркивается, что Болингброк „противно воле Божией, преданности человечьей и клятве верности“ захватил корону и убил Ричарда. Об этом в Англии, „которая через то претерпела тягости несносного насилия, всяческие кары и передряги, подобного чему не видано было и не слыхано в другом христианском царстве, ни на памяти чьей, ни в летописании, не забыл никто“. Важность 1399 года всегда особо подчеркивается в описаниях гражданских войн при Тюдорах, но современные ученые приводят и менее отдаленные поводы к возникновению конфликта. Вместе с тем нам вовсе не обязательно принимать на веру тезис божественного наказания за зло: ключевое значение 1399 года для объяснения истоков войны и без того очевидно. Обстоятельства, при которых дом Ланкастеров овладел троном, природа королевской власти в то время и ограничивавшие ее рамки, а также методы легитимации положения нового короля существенно влияли на государственно-политическое устройство Англии при Ланкастерах в первой половине XV столетия и подготавливали необходимые предпосылки для начала военных действий в 1455 году».
Игорь Караулов. Трудный возраст века. М.: ИД «Городец-Флюид», 2020 Cодержание
Игорь Караулов — человек интересной, но не уникальной репутации; в России 2010-х хватило событий, многократно перекраивавших карту «своих» и «чужих». Как поэт он многим знаком по Живому Журналу. В. 2006 году Дмитрий Быков*Признан властями РФ иноагентом. называл Караулова «наиболее одаренным в поколении тридцатилетних», носителем уникального стиля. Потом случились протесты 2011–2013 годов и Караулов принялся писать в габреляновские «Известия» колонки сколь витиеватые, столь и откровенные, в результате чего руку при встрече автору перестали подавать не только «люди с хорошими лицами» вроде Быкова, но и граждане с вполне обычными представлениями о гигиене.
Собственно, публикации в «Известиях», а также на сайте «Агентства политических новостей» за 2012–2019 годы и образуют костяк этой книги. В предисловии автор объясняет, как фильтровались материалы о десятилетии — что-то стало неактуальным, что-то мелковатым, что-то непонятно без комментариев. «От основного массива текстов этой тематики [Майдан, Крым, война на юго-востоке Украины, западные санкции — Прим. ред.] пришлось отказаться», поскольку они «могли бы скорее служить материалом для исследователя радужных надежд, идейных мечтаний и горьких разочарований того времени». Предметы, прежде вызывавшие неподдельный восторг, удостоились умудренно-иронических комментариев («за одной эпохальной речью [Путина] следует другая»).
Кажется, авторская скромность взошла в степень ложной стыдливости. Некоторые замечательные колонки совершенно напрасно остались за кадром. Напрасно, потому что они по сей день значимы и понятны без комментариев: например, о том, как США на зло России сбили рейс MH17, как политического беженца Александра Долматова убил лично Алексей Навальный*Признан властями РФ экстремистом и террористом, или о том, что «закон Димы Яковлева» в принципе уместен, если Россия стремится в страны первого мира.
В опубликованных на бумаге текстах Караулов предпочитает острых тем не задевать, фокусируется на культуре и если проходится по кому-то лично, то по тем, кто не ответит (или не заметит): Улюкаеву, Явлинскому, Pussy Riot, тому же Быкову*Признан властями РФ иностранным агентом. Собственно, эти акты тихой самоцензуры и заставляют задуматься, что мы имеем дело не с патриотическим правдорубом, а с кем-то более расчетливым (но есть шанс, что все еще сложнее).
«Трудный возраст века» любопытен в первую очередь как кейс ретроспективной работы политического комментатора с памятью о времени и о самом себе. Или, говоря проще, как случай одной изворотливости, позволяющей казаться не столько умеренно циничным конъюнктурщиком, сколько умеренно консервативным критиком культуры.
«По признанию президента, границу между оппозицией и „пятой колонной“ провести трудно, нужно научиться это делать, причем ровно для того, чтобы национальной оппозиции дать максимальную свободу, а вот псевдооппозицию, компрадорскую оппозицию, мягко вытеснить на обочину публичного поля.
Самый простой тест, который можно предложить, подсказывает сама „пятая колонна“, она его очень любит. Это — отношение к российскому Крыму.
Историков будущего еще ждут споры о том, могла ли Россия уклониться от воссоединения с Крымом. Но, похоже, это событие уже тем послужило Отечеству, что четко выявило всех тех, чей центр жизненных интересов находится не в России и не с русскими. „Крымская платформа“ — это сегодня то, что способно объединить власть и национальную оппозицию вокруг высших целей и в то же время создать основу для реального политического плюрализма».