Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Алексей Любжин. Революция разума. 300 лет борьбы за ум. М.: Издательский дом «Тион», 2025. Содержание
Для начала необходимо пояснить, почему в наш пятничный обзор попала книжка с таким неавантажным названием и обложкой. Действительно, «Революция разума. 300 лет борьбы за ум» звучит несколько вызывающе, если не сказать слабоумно — можно было не стесняться и написать «3000 лет», и не беда, что речь идет об истории русской школы, какая вообще разница, чего там написал этот автор, который, как несложно догадаться, никакого отношения к оформлению этого издания не имеет, о чем с горечью сообщает вот тут и отказывается включать его в список своих публикаций. На самом деле книга должна называться «Чтения о русской школе конца XVII — начала XX вв.», и читать ее стоило бы оторвав переплет и переплетя заново, когда бы она не была напечатана цифровым способом. Хороша также и аннотация, в которой содержится грубая фактическая ошибка и вольный пересказ части первого абзаца книги, хотя абзацев в ней немало и все они безусловно заслуживают внимания. Коротко говоря, чужой труд следует хоть немного, но уважать, а поступать так, как поступил неизвестный нам издатель, не стоит.
Что же касается самого текста, то он представляет собой компактное изложение основных положений многотомного исследования по истории русской школы, которым Алексей Любжин занимался на протяжении многих лет. Его взгляды на этот предмет по тем или иным причинам не у всех вызывают сочувствие, многих смущает сокрушительная критика, которой он подвергает школу советскую, однако при здравом размышлении сложно не признать, что нынешний упадок образования напрямую проистекает из экспериментов партии Ленина и Сталина. В Российской империи не было единой общей школы, в которой каждого ученика вне зависимости от его способностей и потребностей пытаются обучить максимальному количеству предметов с минимальным результатом (тут каждый волен вспомнить уроки химии, физики или кому что больше нравится). Традиционная русская школа прошла большой путь, не всегда и не во всем преуспевала, но знания давала дозированно и дифференцированно — тем, кому нужно, и какие нужно. Опыт ее по-прежнему актуален и его необходимо осваивать, однако никакого движения в этом направлении пока нет и не предвидится. Это если говорить в общем, а что касается частностей, то в них Алексей Игоревич разбирается досконально, материал излагает самым доступным образом, не скрывая глубоко личного отношения к тем или иным педагогическим феноменам, и всегда сам выступает как хороший педагог, давая ту информацию и в тех количествах, которая пойдет любознательному читателю на пользу и не отвратит его от дальнейшего изучения предмета.
«Сам Феофан был человеком, прямо скажем, малоприятным. Его взаимоотношения с Феофилактом Лопатинским делают ему мало чести. Но как раз к школе он относился очень ревностно и завещал свое имущество раздать ученикам с тем, чтобы они могли продолжать получать образование, не очень заботясь о зарабатывании хлеба насущного. Это то, что нужно сказать о духовной школе. После смерти Феофана, к сожалению, школа на Карповке прекратила свое существование, как, собственно, изначально и предполагалось. Это был его проект, который остался без души после его смерти».
Максим Муссель. Призраки на петербургском льду. Жизнь и легенда Всеволода Князева. Тель-Авив: Издательство книжного магазина «Бабель», 2025
Центрального персонажа этой книги знают все, и в то же время не знает почти никто. Знают о нем по «Поэме без героя» Анны Ахматовой, стихам Михаила Кузмина и Георгия Иванова, по, мягко говоря, трагической истории влечения к Ольге Судейкиной, по таинственному и непостижимому самоубийству в юном возрасте. О собственном же творчестве Всеволода Князева, как и о его недолгой жизни, написано всего ничего — да и то по большей части сугубо в контексте мифа о Серебряном веке русской литературы.
«Призраки на петербургском льду» — первая и наверняка последняя биография поэта, небольшая по объему, но тщательно проработанная ее автором, режиссером Максимом Мусселем. Как он признается в предисловии, книга возникла сама собой из идеи написать сценарий к фильму «по мотивам одной из самых трагических и романтических историй Серебряного века». В итоге автор на четыре года закопался в архивах, из которых родилась эта книга, на ста пятидесяти страницах которой уместилось, по всей видимости, все, что может быть известно нам о корнете Князеве.
Кузмин наделял Князева чертами демоническими, о чем оставил мучительнейшие страницы дневниковых записей. Сам же юный поэт в «Призраках на петербургском льду» предстает душой глубоко несчастной, терзаемой желанием всеми правдами и неправдами стать «своим» в манившем его мире богемы. Отсюда в том числе бесконечные попытки романов с артистическими натурами, доходившие до откровенных курьезов, как в случае, например, с ухаживаниями за Софьей Дымшиц-Толстой — женой Алексея Толстого, на тот момент завсегдатая «Бродячей собаки».
Однако, считает Муссель, неразделенные любови вряд ли могли подтолкнуть Князева к самоубийству. Куда более убедительной он находит, пожалуй, еще более мрачную версию о том, что на такой шаг поэт пошел в стремлении избежать полкового «суда чести».
«8 апреля в Санкт-Петербурге на Смоленском кладбище состоялись похороны. Об этом существует запись в ведомости о погребениях (за номером 78), где в графе „От чего умер“ стоит прочерк, вместо даты погребения — прочерк, а в графе „По какому документу погребен“ указано: „По открытому предписанию Лифлянского губернатора от 6 апреля 1913 года за № 4728 и надписи на обороте его о совершении чина отпевания священником церкви 1-го СПБ Реального училища В. Смирновым“. То есть, несмотря на самоубийство, Князева не только официально хоронят на территории кладбища, но даже отпевают. Как такое возможно?»
О том, как же такое возможно, среди прочего узнают читатели этой печальной и притом документально убедительной книги.
Кейт Хеслоп. Медиасфера поэзии викингов. СПб.: Academic Studies Press / БиблиоРоссика, 2025. Перевод с английского Ольги Ермаковой. Содержание
Как следует из названия, перед нами работа в области media studies — со свойственным дисциплине вниманием к материальности, технологиям и социальной динамике. Для Хеслоп и других исследователей, исповедующих подобный подход, важно не столько, как развивалась и изменялась скальдическая поэзия как литературный феномен, взятый сам по себе, — для них существенно, в каком аудиологическом окружении это происходило, а главное, как трансформировалась при этом фигура поэта.
И тут выясняется, что скальды, претендовавшие, как выразился бы Исраэль Шамир, на роль «хозяев дискурса» при скандинавских правителях, столкнулись около 750–1050 гг. н. э. с тем, что у их придворной поэзии есть серьезные конкуренты в деле художественной репрезентации аристократов. За то, чтобы прославлять подвиги властителей (или, напротив, предавать их хуле), готовы состязаться изобразительные искусства, рунические памятники да и традиционная аллитерационная поэзия из общегерманского наследия. Скальдам пришлось совершенствовать словесное искусство, чтобы увлечь аудиторию, познавшую изысканные новшества.
Не станем делать вид, что это самое доступное чтение о древнескандинавской поэзии из возможных. Однако подстегнуть решимость за него все-таки взяться может известный текст о мухах победы и шершнях трупов лингвиста Федора Успенского.
«Конунг Эйрик „дарует“ Эгилю его голову в эпизоде выкупа головы лишь в том смысле, что он не убивает скальда, так что Эгиль предпочитает отблагодарить Аринбьёрна, описывая свою голову совершенно невероятным образом. Это „шар, крытый шапкой из седой одежи волка“ (ulfgrátt hattar staup [Egill Arkv 7]), с „темными волосами“ (døkkva skǫr [EgillArkv3]), „голосом-лезвием“, то есть языком (ómunlokarr [Egill Arkv 15]), со множеством зубов (tannfjǫlð [Egill Arkv 9]), с „четой дыр чернобровых“, то есть глазами (sǫkk sámleit síðra brúna [Egill Arkv 8]), и „шатрами, наделенными слухом“, то есть ушами (hlertjǫld hlustum gǫfguð [Egill Arkv 9]). Центральное место в песне занимают столь вычурные фигуры речи, как „уста ушей“ (hlustamunnr [Egill Arkv 6]) и „пядь слуха“ (spǫnn heyrnar [Egill Arkv 19]), обе обозначающие „уши“ и дестабилизирующие самую известную систему органов чувств... В своей нарочитой туманности такие кеннинги (как называются эти фигуры речи в древнескандинавской поэзии) раз за разом поднимают вопросы изображения: в каком смысле одно похоже на другое, как далеко можно зайти в сравнениях, пока вся система не рухнет?»
Илья Виницкий. Призраки Пушкина. Национальный поэт на rendezvous. М.: Новое литературное обозрение, 2025. Содержание
Был ли Пушкин имперцем, как Иосиф Бродский? Был ли Пушкин великодержавным шовинистом, как Достоевский? Был ли Пушкин мизогином, как Лев Толстой? Был ли Пушкин антисемитом, как Мартин Хайдеггер? Был ли Пушкин правым акселарационистом, как Ник Ланд? Был ли Пушкин левым акселарационистом, как Марк Фишер? Что Пушкин думал про то, что пшеница не колосует? Поддержал ли он возвращение Трампа в Белый дом? Продолжать неудобные вопросы можно бесконечно.
Столь же бесконечно можно смеяться над теми, кто эти и подобные вопросы задает, — и зря. Рождаются они, само собой, не на пустом месте. Как ни крути и как ни относись, а во времена рассеянные каждому нужно ухватиться в тумане вселенского Сайлент-Хилла за фонарный столб покрепче и спросить у него: «Куда идти дальше?» Поскольку фонарь ответить не в состоянии, идти дальше приходится на ощупь, подвергая радикальной ревизии всякий шорох из-за угла, который может быть всего лишь тихой поступью кошки, топающей по осенней листве, а может быть и страшным чудищем, подкрадывающимся к твоей голове, чтобы оторвать ее и съесть.
Филолог Илья Виницкий предлагает правильный и серьезный взгляд на мучающие многих вопросы о том, как читать Пушкина в тот исторический момент, в котором все мы неизбежно оказались. Не выступая в «деле Пушкина» ни адвокатом, ни прокурором, Виницкий предлагает внимательно перечитать творения поэта, чтобы понять: любое чтение для души спасительно, когда оно качественное, вдумчивое и в разных смыслах критическое.
«В 1903 году известный филолог-славист, профессор Санкт-Петербургского университета И. А. Шляпкин опубликовал на основании сохранившихся черновых вариантов свою реконструкцию напечатанного П. В. Анненковым в 1855 году фрагмента болдинского стихотворения Пушкина „Два чувства дивно близки нам...“, тесно связанного с программными размышлениями поэта, нашедшими отражение в „Моей родословной“ и других произведениях начала 1830-х годов:
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века,
По воле Бога самого,
Самостоянье человека, —
Залог величия его.
Животворящая святыня!
Земля была без них мертва;
Без них наш тесный мир — пустыня,
Душа — алтарь без божества.
Эта смелая и весьма сомнительная реконструкция, ставшая впоследствии чуть ли не иконическим выражением пушкинского „домашнего“ патриотизма, вызвала резко отрицательный отклик П. Е. Щеголева в статье „Ненаписанные стихотворения Пушкина“. В них известный пушкинист увидел „совершенное отсутствие поэзии; это — проза, и притом плохая“, и заявил, что на их основе никак нельзя делать „заключения о росте национально-патриотического сознания Пушкина“, которыми проникнута вся брошюра Шляпкина — профессора, отличавшегося консервативными убеждениями».
Идзуми Кёка. Песня при свете фонарей. СПб.: Издательство книжного магазина «Желтый двор», 2025. Перевод с японского Екатерины Рябовой, Елены Байбиковой. Содержание
Фигура японского писателя Идзуми Кёки любопытна до чрезвычайности. Его современники рубежа XIX и XX веков стремились реформировать литературу, приближая ее и сюжетно, и лингвистически к европейским образцам. Идзуми же отказывался от нововведений — в первую очередь от заигрываний с реализмом — и упорствовал в воспроизведении классических мотивов, известных японской литературе столетиями. Так, например, он вновь и вновь описывал двойное самоубийство влюбленной пары, опасное путешествие через горные перевалы, архетипы вроде страдающей гейши или мстительного призрака. Правда, в результате того, что единство изображения и текста, свойственное традиционной японской литературе, в эпоху Мэйдзи стало распадаться, ему приходилось идти на словесные ухищрения. Иллюстраций стало меньше, и это привело к довольно неожиданному эффекту: для современного читателя тексты Идзуми кажутся чрезвычайно кинематографичными, визуальными, похожими на раскадровку планов, которые объединены скорее поэтически, ассоциативно, чем логически. Можно лишь порадоваться тому, что такой удивительный автор, не имевший учеников и не оставивший подражателей, наконец добрался до русскоязычного читателя.
«Я вспомнил, как мы встретились: он сел в поезд на станции Какэгава ветки Токайдо. Расположившись в конце вагона, мужчина склонил голову и застыл, будто охладевший в очаге пепел. Тогда я не обратил на него особого внимания. Но вот поезд прибыл в Овари, и все пассажиры, кроме монаха и меня, вышли, будто сговорились».