Ольга Костина. Архитектура московского метро 1930–1980-е годы. М.: БуксМАрт, 2019. Содержание
Московское метро — один из самых ярких символов «советского», который вообще можно помыслить. Это одновременно и архитектурный памятник, и функционирующая (и расширяющаяся по сей день) система для перевозки людей, и носитель множества смыслов, связывающих настоящее — политическое, социальное, культурное — с прошлым. В этом смысле показательно, что книжка Ольги Костиной вышла только в 2019 году, на волне интереса к nostalgia studies. Хотя вообще-то идея текста, как сообщает нам автор, родилась еще в конце восьмидесятых — до распада СССР. То есть книга готовилась больше тридцати лет, немалый срок для рефлексии. И если бы она вышла тогда, то, возможно, стала бы просто очередной узкоспециальной книгой по истории архитектуры. Теперь же «Архитектура советского метро» логично встраивается в общий контекст последнего всплеска переосмысления советского (какого уже по счету за последние десятилетия) — вместе с выставкой «Не навсегда» или, например, переводом на русский «Воинствующего модернизма» Оуэна Хазерли. И, конечно, в контекст никуда не пропавшей реставрационной ностальгии по СССР тоже.
Интересно, что именно московское метро было одной из тех вещей, что заставили самого Хазерли отчасти пересмотреть свои — вначале достаточно агрессивные — взгляды на ностальгию по архитектурному модернизму: «После посещения московского, киевского и петербургского метро не так-то просто отмахнуться от сталинской эстетики как от реакционной и вторичной и аналогичным образом сложно отмахнуться от работ, скажем, Александра Дейнеки как якобы репрезентующих лишь „страх производства”». А ностальгию эту можно найти везде, образ беломраморной тоталитарной Москвы неслучившегося будущего — города-сада-музея с гигантским Дворцом Советов и широчайшими проспектами — будоражит популярную культуру до сих пор: посмотрите хотя бы на обложки современных постпанк-групп.
В самом деле, советское метро находится где-то на стыке утопии и антиутопии. Антиутопично оно ввиду — ну хотя бы своего расположения: это жизнь, загнанная под землю, уэллсовский мир морлоков-пролетариев-служащих, а на более поздних стадиях — мир убежищ на случай ядерной войны, заведомо проектирующихся на случай наступления реального апокалипсиса. Опасный мир — как задумаешься, под каким количеством грунта и подземных вод ты погребен.
Утопичных контекстов тут не меньше, особенно если говорить о сталинской эпохе. Метро — это воплощенная перевернутая «Башня» Гастева: это реверсивный героизм летчиков и покорителей стратосферы, смертельно тяжелый труд, покорение природы и Вселенной ради людского процветания. И, что немаловажно, ради комфорта: «быстроходный и удобный транспорт мыслился теперь как одно из активнейших средств строительства новой прекрасной жизни».
Метро — все-таки проект, призванный доставлять людей из точки А в точку Б, и вся драматургия книги построена на диалектике функциональности и «архитектурных излишеств». Московское метро пережило различные этапы жизни, и на каждом из них находились разные ответы на этот вопрос.
Хотя все реализованные проекты станций уже относятся к периоду после 1932 года, то есть после фактической победы неоклассического стиля, как пишет Костина, на заре метростроения перед архитекторами все же не стояла обязательная задача по созданию «подземных дворцов». Поэтому ранние станции полифоничны, там есть и неоклассические, и почти конструктивистские решения — например, в «Дзержинской» (ныне «Лубянка») и «Красных воротах», спроектированных архитектором Ладовским.
Но в целом идея метро как образцово-показательного павильона сталинской роскоши быстро стала доминирующей: как сообщали советские газеты, ни в каких проектах, кроме московского метро, Исаакиевского собора и Храма Христа спасителя, не было использовано такое количество мрамора. «Что ни станция, то дворец, что ни дворец, то по-особому оформленный», — говоря словами Кагановича. Или даже так, словами Фридмана: «...попробовать классики, и тогда мы сумеем создать дворец именно как дворец, создать именно такой образ дворца нового колоссального мощного государства».
Именно в этом ключе выполнены станции второй очереди — «Киевская», «Белорусская», «Площадь Свердлова» (нынешняя «Театральная»). Еще больше мрамора (в полтора раза по сравнению со станциями первой очереди), еще больше оникса, бронзы, уфалея, давалу, фарфора, позолоты, еще больше квазиантичных колонн, инкрустаций, статуй, «кулинарно-растительной» лепнины и общей помпезности. Плюс дидактический налет: станции метрополитена должны прививать представления о прекрасном и показывать образцы архитектурного и человеческого: отсюда все эти бесчисленные панно с героями труда, мозаики с летчиками (ага, мир подземный соприкоснулся с миром надземным) и вообще ежеминутные напоминания, в какой именно стране существует пассажир. Метро превращается в подземный аналог ВДНХ, в памятник утрированности и чрезмерности. К этому имперскому величию в годы войны добавился сакрально-погребальный оттенок: новые станции становились не только транспортными хабами и глянцевой обложкой достижений советского дизайна и технологии, но и мемориалами.
Архитектор Д.Н. Чечулин. проект станции «Киевская». 1936—1937. Фото: Из собрания Музея архитектуры им. А.В. Щусева
Общий тренд на протяжении 30–50-х годов — на увеличение монументальности, доходящей до мегаломании, на движение от архитектуры «прикладной» к архитектуре практически храмовой — с куполами, просторными центральными залами, несколькими этажами (что еще сильнее заметно на приведенных в книге эскизах станций). «Сталинское барокко», «Стиль „Победа”, „Триумф”». Что это было, спрашивает автор, трезвый расчет на будущий рост пассажиропотока или отражение мифологизированного мышления сталинской эпохи? И склоняется ко второму варианту.
Тем более резким был переход к функциональной и лаконичной архитектуре шестидесятых годов — времени развенчания сталинского мифа, видоизменения мифа о Революции и реабилитации конструктивизма. Только теперь советская архитектура находилась в положении догоняющей: на Западе уже осваивали брутализм и прочие утопические формы модернизма, порожденные в том числе и советскими бурными двадцатыми. Впрочем, утопия функциональности и унифицированности в московском метро протянула недолго, и к восьмидесятым в архитектуре станций начали сплетаться все ранее опробованные приемы, от «дворцовости» и до минимализма. Включая, конечно, заостренное внимание к «историческому» в попытке (наверное, безуспешной) найти связь застойного СССР со стародавним прошлым.
Вторая часть книги — после исторического экскурса — документальная. Здесь собраны отрывки из статей советской прессы, нормативные акты, касающиеся метро, чертежи и записи бесед Ольги Костиной с людьми, имеющими отношение к проекту «московское метро». Здесь в книгу о советском врывается то самое нарочито советское — узнаваемый стиль письма с его канцеляризмами, соцреалистическими эмоциями и специфическими оборотами: «Мне выпало счастье по путевке комсомола начать работу на строительстве Московского метро», «трудные, но прекрасные годы жизни». Я не знаю, была ли в этом задумка, но контраст между «авторской» и «документальной» частью книги получился очень ощутимым. Почти все эти записи — привет из прошлого, капсула времени. Они сделаны в 1987–1988 годах — а в 1988 году, как я уже писал, это была бы совсем другая книга.
«Подбору облицовочных плит по тональности и рисунку — в соответствии с требованиями авторов — уделялось особое внимание. Так, на „Динамо” спуск мрамора в шахту производился только, после того, как облицовка пилона была тщательно подобрана наверху и утверждена архитектором. Мраморная полихромия станций Горьковского радиуса действительно достойна восхищения. Как красив на „Белорусской” сиреневый, бурного рисунка биробиджан в сочетании с серым уфалеем и черным давалу! Или облицованные ониксом полуовальные ниши, оформляющие пилоны со стороны эскалаторного зала: внизу облицовка темнее, вверху светлее, вертикальные промежутки между плитами заполнены бронзовым швом, подчеркивающим нежную фактуру оникса. Какой сочный по цвету темно-красный с серыми вкраплениями тагил использован на „Динамо”. И опять оникс на пилонах, подсвечиваемый изнутри, — густо-желтый, нежно-розовый, молочно-белый!»