Альфред Зон-Ретель, немецкий интеллектуал, близкий к Франкфуртской школе, в двадцатые годы, как и многие его соотечественники, уехал в Италию. Там он провел несколько лет и написал серию небольших лирических очерков о странной и привлекательной жизни старого Неаполя. Сергей Ромашко, переводчик Вальтера Беньямина, рассказывает о жизни Зон-Ретеля и его книге «Идеальные поломки».
Эта скромного размера книжечка напоминает небольшое окошко, заглянув в которое, вдруг обнаруживаешь, что перед тобой открывается широкая панорама со множеством деталей. В данном случае — панорама интеллектуальной жизни Германии столетней давности и не только. Но давайте по порядку. Поскольку автор — персона не слишком известная в России, следует хотя бы кратко представить его.
Ханна Арендт как-то сказала, что для движения левых немецких интеллектуалов характерно обилие самых причудливых фигур. И с этим трудно не согласиться. Альфред Зон-Ретель (1899–1990) ровно из этой среды. Он родился не в самой обычной семье. Почти все его родные были художниками, именно поэтому отец и мать категорически не желали, чтобы он шел той же дорогой (отдадим должное их здравомыслию).
В этой своеобразной педагогической коллизии явного успеха не добился никто. Сам Альфред не стал ни инженером, ни финансистом — на что надеялись старшие. Но и заняться свободными искусствами тоже не получилось. В качестве уловки он избрал изучение экономики, однако сразу же переключился на политэкономию, а тут уже до социологии и философии было рукой подать. Пытливый студент успел побывать на лекциях самых ярких профессоров в этих областях, в том числе Альфреда Вебера и Эрнста Кассирера. В начале двадцатых Зон-Ретель включается в круг молодых левых философов, социологов, теоретиков искусства и разделяет с ними не только критические взгляды на общественное устройство, но и неприкаянность, поскольку противостояние носило, помимо теоретического, практический характер, отчего жизнь проще не становилась. Если же вспомнить, что в Германии, потерпевшей поражение в мировой войне и прошедшей через революционные волнения, царила разруха, то желание и даже потребность переждать это время в более благоприятных условиях понятны.
Ханна Арендт как-то сказала, что для движения левых немецких интеллектуалов характерно обилие самых причудливых фигур
Ближе всего оказалась Италия, где в окрестностях Неаполя жизнь в скромных условиях села или маленького городка —если не требовать особого комфорта — была на удивление спокойна и, что очень важно, почти бесплатна. И вот в двадцатые годы в этих местах побывало, задерживаясь на разное время, немало людей, оставивших заметный след в истории немецкой культуры. Достаточно будет назвать Вальтера Беньямина, Эрнста Блоха, Теодора Адорно (тогда еще Визенгрунда), Зигфрида Кракауэра. Там Беньямин встретил Анну Лацис, и эта встреча во многом изменила его судьбу.
Зон-Ретель провел в Италии 1924–1927 годы, затем вернулся в Германию и в 1928-м защитил докторскую диссертацию по политэкономии. Его попытки соединить эпистемологический анализ с экономической теорией не встретили большой симпатии именно среди тех, на кого он мог рассчитывать: франкфуртский Институт социальных исследований (в первую очередь Хоркхаймер и Адорно) с подозрением отнеслись к слишком абстрактным построениям Зон-Ретеля. После прихода нацистов к власти Зон-Ретель еще некоторое время пытался работать в Германии, но в 1936 году через Швейцарию попал во Францию, а затем в Великобританию. Здесь среди изгнанников он встретил художника и поэта, дадаиста Курта Швиттерса, который написал его (вполне реалистичный) портрет.
На долгие годы Зон-Ретель осел в Великобритании. Научной работой почти не занимался, на жизнь зарабатывал преподаванием французского. Поздний ренессанс наступил в связи со студенческим движением 60-х годов: Зон-Ретель возобновил контакты с немецкими коллегами и издателями, написал работу «Умственный и физический труд», а в семидесятые годы стал профессором Бременского университета (слывшего в течение долгого времени «красным»). В середине 1980-х Зон-Ретель уходит на покой, но до конца жизни — насколько это позволяет ему здоровье — продолжает исследования.
После прихода нацистов к власти Зон-Ретель еще некоторое время пытался работать в Германии, но в 1936 году через Швейцарию попал во Францию, а затем в Великобританию
Возвращаясь к итальянскому периоду (поскольку именно тогда возникли тексты, которые легли в основу сборника «Идеальные поломки»), нельзя не отметить, что бегство Зон-Ретеля, как и его коллег в Италию, не было чисто экономическим, хотя этот мотив совершенно очевиден. И не только возможность спокойной интеллектуальной работы в уединении привлекала их на юге: возможность прикоснуться к многочисленным памятникам, которую так ценили немцы, также не исчерпывала притягательности этих мест. Был еще один важный мотив, не сразу осознанный, однако отраженный в самых различных текстах, написанных и в Италии, и после, по памяти.
Италия была другим миром. Миром, в который можно было сбежать, как сбежал в свое время Гете. В этом побеге было какое-то мальчишество, как в побеге с уроков. Беда только в том, что побег заканчивается, и приходится возвращаться в мир сурового порядка. Но остается заноза, и многим приходится носить ее в себе всю жизнь. И никакие коллекции итальянской керамики и прочие ухищрения не помогают.
Молодые интеллектуалы с севера не просто нашли для себя подходящее место на земле. Они уже привыкли наблюдать и осмыслять увиденное. Они прошли через придирчивость неокантианства, через дотошность феноменологии, знали эквилибристику Ницше. И потому окружавшая их повседневная жизнь южной половины Италии постоянно наталкивала на размышления о человеке и его действиях.
Ведь Италия не была далекой экзотикой (а некоторые немцы отправлялись гораздо дальше — в Индию, Тибет, Японию), это была тоже Европа, но какая-то неправильная. Там люди почему-то неразумно бесшабашны, а вещи ведут себя своенравно, не желая подчиняться порядку: «В Неаполе все технические сооружения обязательно сломаны». Казалось бы, это должно привести к катастрофе, но ничего подобного не происходит, потому что поломка и прочие неурядицы не могут остановить итальянца. «Неаполитанец выходит в открытое море на моторной лодке даже при таком шквальном ветре, при котором мы и шагу ступить не решимся. И все у него идет не так, как нужно, но кончается всегда более или менее благополучно».
Италия была другим миром. Миром, в который можно было сбежать, как сбежал в свое время Гете
В этой бесконечной неурядице кроется какая-то тайная мудрость, позволяющая существовать вопреки отсутствию логики и существовать необычайно долго, ведь итальянцы имели полное право поглядывать на северных соседей как на варварский народ, еще недавно достаточно дикий, тогда как на Апеннинах... Наблюдая это неупорядоченное, но удивительно устойчивое зазеркалье, Зон-Ретель видит в нем не просто иррациональность, но нечто большее — попытку нащупать иное соотношение человеческого и машинного, не подчиняющее человека машине и унификации. Он видит ситуацию, при которой техника «начинается там, где человек накладывает вето на враждебный, замыкающийся в самом себе автоматизм машин и сам вторгается в машинный мир. И тут оказывается, что он несравнимо возвышается над законами техники».
Конечно, есть соблазн списать все особенности итальянцев на южное солнце и неумеренный темперамент. Немного этому подвержен и Зон-Ретель. Однако — а не видится ли вам в его картинах нечто знакомое? Ну да, конечно. И ведь не случайно в то же время Вальтер Беньямин, покинув Италию и отправившись в Москву, с удивлением обнаруживает, что этот город — северный Неаполь. И несмотря на мороз, здесь так же, как и в Италии, все поломано, идет не по плану, но тем не менее идет, и все кончается «более или менее благополучно». Значит, «неправильных» стран не так уж мало на этом свете.
Небольшие тексты Зон-Ретеля читаются сегодня иначе, чем в момент их написания, но не менее интересно. Это своего рода моментальная фотография, на которой история зависла в определенный момент, и люди на фотографии не знают, что их ждет вскоре, а мы знаем. Мы знаем, что итальянская интермедия сменится куда как более суровыми испытаниями, и кому-то суждено пережить их, а кому-то нет. И судьбы людей будут развернуты порой самым невероятным образом — неправильность итальянской реальности покажется какой-то шутейной игрой. Это фотография накануне большой катастрофы. Накануне глобализации, автоматизации, прорыва в космос и многого другого. И потому она, как многие старые фотографии, обладает сегодня удивительной прелестью.