Шарон Зукин. Обнаженный город. Смерть и жизнь аутентичных городских пространств. М.: Изд-во Института Гайдара, 2019. Перевод с английского А. Лазарева и Н. Эдельмана
Книга Шарон Зукин «Обнаженный город. Смерть и жизнь аутентичных городских пространств», написанная почти полностью на материале Нью-Йорка, в действительности посвящена глобальной тенденции, с которой в последние десятилетия сталкиваются почти все мегаполисы мира. Основной сюжет «Обнаженного города» — трансформация городской жизни под давлением крупного капитала, делающего все крупные города похожими друг на друга и вытесняющего из них образы жизни, которые не вписываются в рынок. Но чем более плоским и одномерным становится мир, тем выше спрос на аутентичность, которая сама давно стала хорошо продаваемым продуктом. Далекая от идей анти- или альтерглобализма, Шарон Зукин полагает, что сохранить и расширить островки аутентичности под напором вездесущей «урбанины», то есть джентрификации, реновации, редевелопмента и прочих процессов, выгодных капиталу, можно лишь за счет коллективных действий локальных сообществ, защищающих свое право на город.
В поисках потерянной души
В названии книги Шарон Зукин содержится сразу две отсылки к культовым произведениям, во многом сформировавшим то, что можно назвать нью-йоркским текстом современной американской культуры. «Обнаженный город» — так назывался нуар 1948 года режиссера Жюля Дассена, где городское пространство становится таким же значимым персонажем, как и прочие герои картины.
Спустя сорок лет после выхода этого фильма появится еще один «Обнаженный город», знаменитый проект композитора Джона Зорна, собравшего под этим лейблом весь цвет нью-йоркского даунтаун-авангарда. Получившаяся гремучая смесь — в альбомах и живых выступлениях Naked City музыканты демонстрируют умение играть в любых стилях, от кантри до грайндкора — не только отражает эклектичную жизнь Нью-Йорка, но и может послужить вполне удачным саундтреком к «Обнаженному городу» Зукин.
Вторая отсылка, конечно же, к книге «Смерть и жизнь больших американских городов» (1961) Джейн Джекобс, первому опыту жесткой критики «высокого модернизма» в архитектуре и градостроительстве, в ретроспективе воспринимаемому сегодня как предвестье эпохи постмодерна. Работа Джекобс спустя почти шесть десятилетий остается урбанистической классикой, однако Шарон Зукин указывает на нее для того, чтобы основательно раскритиковать идеи Джекобс, которые по большому счету представляют собой одну из вариаций на тему «малое прекрасно». В Россию главная книга Джекобс пришла с большим опозданием («Новое издательство» выпустило ее только в 2011 году), хотя сейчас читать эту работу надо, конечно, в контексте трансформации мегаполисов, происходившей следующие полвека: именно таким прочтением во многом и является «Обнаженный город».
Как известно, Джейн Джекобс противопоставляла масштабным планам по переустройству американских городов, основанным на принципах фордизма и кейнсианства, «урбанистическую деревню», универсум микровзаимодействий в границах одного квартала, для которого автор предложила термин «тротуарный балет». В этом плане усилия Джекобс и как теоретика урбанистики, и как городской активистки невозможно переоценить. Ведь она, по словам Зукин, «подчеркивала значение аутентичных контактов между людьми, которые делала возможными старая и незапланированная кутерьма города» и «отстаивала аутентичность как демократическое выражение корней, как право района вопреки решениям государства определять условия своей собственной жизни».
Именно на таких представлениях в конечном итоге базируется идеология джентрификации городских пространств, которая возобладала в Нью-Йорке после того, как город в середине 1970-х годов оказался на грани коммунального и криминального коллапса (блестяще показанного в еще одном культовом фильме — «Таксисте» Мартина Скорсезе). Джентрификаторы, отмечает Зукин, «превратились во влиятельную политическую силу и, что было менее ожидаемо, но оттого даже более важно, в имиджмейкеров города. Такие районы, как Вест-Виллидж, Бруклин-Хайтс и Парк-Слоуп стали образцами эстетически модной жизни в центральной части города и привлекли в 1980-х годах новый средний класс профессионалов, художников и интеллектуалов (то есть тот самый «креативный класс») прежде, чем появилось само это словосочетание.
Однако благие намерения Джекобс обернулись неприглядной реальностью: «Новые владельцы, возвращающие старым домам их архитектурный блеск, обычно выгоняют давних жильцов из их маленьких, недорогих квартир. На смену джентрификаторам из рядов среднего класса идут сверхбогатые домовладельцы. Новые бутики вытесняют дешевые, зачастую этнические магазины, лишая старожилов возможности и места для социального взаимодействия. В целом вкусы новых, мобильных, обеспеченных и высокообразованных жителей — включая издателей, писателей и блогеров — создают культурный климат, в котором более старые и бедные жители чувствуют себя неуютно, если не ощущают откровенной угрозы». Прошло совсем немного времени, и Нью-Йорк со всей его джентрификацией в начале XXI века потерял свою душу: с этого утверждения и начинается книга Зукин.
Ключевой термин «Обнаженного города» «аутентичность» становится магистральным направлением для поиска этой утраченной души. «Тяга к аутентичности отражает разрыв между тем, что мы испытываем в данном пространстве, и нашим самоощущением, составляющим важную часть современного менталитета, — пишет Зукин. — Хотя нам кажется, что аутентичность относится к свойствам данного района, на самом деле в ней выражается наше беспокойство по поводу идущих в нем изменений. Идея аутентичности важна потому, что она связывает наше личное стремление укорениться в конкретной пространственно-временной точке с космическим масштабом широких социальных сил, перестраивающих наш мир посредством множества мелких и нередко незаметных шагов. Разговор об аутентичности означает, что мы осознаем существование эволюционирующей технологии власти, разрушающей одну систему смыслов и чувств и заменяющей ее другой».
Джентрификация против аутентичности
В оригинале «Обнаженный город» был опубликован в 2010 году, вскоре после глобального финансового кризиса, который по сути подвел неутешительный итог трем десятилетиям доминирования неолиберальной идеологии, после распада СССР ставшей фактически безальтернативной. В этом отношении книга Шарон Зукин представляет собой попытку найти новые ориентиры для существования в той реальности, где сохраняется все меньше некапиталистических, нерыночных очагов: «На более глубоком уровне заявление о том, что Нью-Йорк утратил аутентичность, отражает нашу неспособность осознавать изменяющийся смысл пространства и времени. Речь идет если не о конце истории, то по крайней мере о конце привязанных к определенному месту культур и идентичностей, которые мы ошибочно считали вечными… С тем городом, который мы знали, было покончено. Он превратился в корпоративный город штаб-квартир транснациональных компаний, гипермаркетов и территориальных ассоциаций бизнеса — как выразился архитектурный критик Герберт Масчемп, в город „бизнес-класса”, „не признающий различия между созиданием и потреблением”. Но вместе с тем этот город, считая, что сглаживает острые края неравномерного развития, ухитрился утратить и свой моральный авторитет… Конфликт между корпоративным городом и городской деревней мы ощущаем как кризис аутентичности».
В Нью-Йорке неолиберальная доктрина «создания рынков», разработанная на месте Манхэттенским институтом, окончательно восторжествовала в практике городского планирования в середине 1990-х при мэре-республиканце Рудольфе Джулиани и его однопартийце, губернаторе штата Джордже Патаки. Первоначально такой подход приносил убедительные результаты: наиболее показательным из них стала джентрификация Гарлема, района, название которого давно стало нарицательным наименованием городского гетто. «К концу 1970-х годов в Гарлеме практически перестали появляться случайные посетители. Здесь почти не осталось джазовых клубов и хороших ресторанов, а в 1976 году закрылся знаменитый театр Apollo на 125-й улице. В те годы фискального кризиса, когда чуть ли не весь город оказался на дне, этот запущенный район, от Ист-Сайда до Шугар-Хилл с его особняками из песчаника, утратил надежду на будущее… Масштабы упадка делали бесполезными любые крупномасштабные программы борьбы с бедностью… Специалисты полагали, что Гарлем невозможно было джентрифицировать», — напоминает Зукин. Однако последовавший в 1990-х «гарлемский ренессанс» быстро привел к тому, что район обрел новую жизнь. На момент написания «Обнаженного города» в Гарлеме не только резко снизилась преступность и появились модные рестораны, торговые моллы и хипстерские места — туда стали активно переезжать жить и работать состоятельные нью-йоркцы во главе с Биллом Клинтоном, который открыл в Гарлеме офис своего фонда после сложения президентских полномочий.
Шарон Зукин
Фото: Marilynn K. Yee/The New York Times
Но эта успешная на первый взгляд джентрификация привела к тому, что Гарлем стал постепенно лишаться аутентичности, теряя репутацию главного чернокожего — и при этом бедного — района Соединенных Штатов. Вот как описывает этот процесс Шарон Зукин: «Подавляющее большинство жителей Гарлема (75 %) по-прежнему называют себя чернокожими. Более 50 % местных домохозяйств принадлежат к двум наиболее бедным квинтилям населения города, а еще 20 % находятся где-то в средней части шкалы… Однако в Гарлем переезжает столько состоятельных людей, что этот район быстро меняет свой образ. Дешевым семейным лавкам не продлевают срок аренды, причем некоторые из них изгоняются церквями, тратящими неожиданную прибыль, вырученную от продажи своей собственности, на новую обстановку и финансирование своих программ; элитное жилье привлекает новую, чернокожую буржуазию… В результате перед Гарлемом встает доселе немыслимый вызов: имеет ли какой-либо квартал в современном Нью-Йорке право быть бедным и черным? Не утратил ли Гарлем свою аутентичность в качестве черного гетто?»
Реплики старожилов Гарлема, с которыми беседовала Зукин в процессе работы над книгой, не оставляют сомнений в том, что их категорически не устраивает происходящее. Модный итальянский ресторан, подробно описанный в начале главы «Почему Гарлем — не гетто», настоящий гарлемец называет «пидорским»: «Он не радуется этому стилю и не чувствует, что этот стиль предназначен для него. Невысокая металлическая загородка с прямоугольными холщовыми вставками того же красного цвета, что и тенты в „Сеттепани”, служит символическим барьером между ним и новой гарлемской верхушкой среднего класса».
Но самый мрачный факт, с которым предстояло смириться местным жителям, отмечает Зукин, заключался в том, что в изгнании чернокожих из Гарлема активно участвовали другие чернокожие, новые представители среднего класса. Для этой группы Гарлем уже не играл роли «инкубатора черной культуры», и вот уже легендарные музыкальные магазины Гарлема выселяют на улицу, а их владельцы вынуждены продавать свои диски на улице рядом с торговцами контрафактными сигаретами. «Тут еще найдется что-то, похожее на Гарлем, но все это быстро исчезает. У нас отбирают то, что мы построили. У нас отбирают нашу культуру», — сказал в беседе с Шарон Зукин Сихулу Шандж, владелец знаменитого магазина аудиозаписей Record Shack на 125-й улице, лишенного помещения в 2007 году.
В то же время, признает автор «Обнаженного города», в Гарлеме рождается новая аутентичность: черное гетто превращается в расово интегрированную, космополитическую общину, населенную средним классом, культура которой формируется сменяющими друг друга волнами жителей, белых и черных, африканцев, афроамериканцев, латиноамериканцев и европейцев. Но пока, намекает Зукин, это во многом «воображаемое сообщество»: «Никто не тоскует по гарлемскому прошлому с его черным гетто, но тень этого гетто мрачной тучей нависает над будущим Гарлема. Хронически высокая безработица, плохие школы и неважная ситуация со здравоохранением свидетельствуют о том, что расовое неравенство остается реальностью. Финансовый крах вызвал остановку строительства многих объектов, оставив по соседству с нераспроданными кондоминиумами пустующие участки. И все же постепенная перестройка физического окружения черного гетто — вместе с отбраковкой его населения — ведет к дальнейшей подчистке неприглядной истории Гарлема».
Столь же неоднозначными оказались последствия джентрификации для богемного района Ист-Виллидж в Нижнем Манхэттене, обитатели которого долгое время исповедовали идеологию «Сдохни, поганый яппи!». «Ист-Виллидж всегда был районом, где важна история, и где протест — это образ жизни, — пишет Зукин. — Они обеспечивают Ист-Виллидж репутацию аутентичного места и живы благодаря низкой арендной плате и социальным пространствам этой иногда потрепанной и нередко странноватой зоны жилых домов и маленьких магазинов. Впрочем, причудливые магазинчики и поэтические кафе Ист-Виллидж, на которых десятилетиями держался вольный стиль жизни 1960-х, не выдерживают натиска модных ресторанов, сетевых магазинов и дорогих перестроенных квартир. Новые жители и посетители в буквальном смысле съедают округу… Ист-Виллидж по-прежнему имеет репутацию оазиса аутентичности в пустыне Walmart, что делает жизнь здесь еще более дорогой».
Для понимания происходящего достаточно привести всего один пример из книги. В 1973 году знаменитый музыкальный клуб CBGB платил за аренду 600 долларов в месяц, а в 2004 году — уже 19 тысяч, а в 2005-м владевшая помещением некоммерческая организация, которая помогала бездомным, выселила клуб и снова подняла арендную плату, уже до 65 тысяч долларов в месяц. Столь же печальная судьба постигла и другое культовое заведение Ист-Виллидж — клуб Tonic, который в конце 1990-х годов был главной площадкой для выступлений музыкантов из компании Джона Зорна (чтобы ощутить атмосферу этого места, достаточно посмотреть любое концертное видео, снятое там). В 2007 году заведение из-за повышения арендной платы закрыли, а на следующий день после прощального концерта гитариста Марк Рибо и певицу Ребекка Мур арестовали за отказ покинуть помещение.
«Если арендная плата продолжит повышаться, то аутентичность данного района будет в большей степени обеспечиваться обликом старых зданий, чем историческим компромиссом между противостоящими друг другу социальными мирами… Подобно Гарлему и Уильямсбургу, Ист-Виллидж трансформировался под воздействием новых вкусов и образа жизни, зависящего от непрерывного взаимодействия людей, товаров и капитала. Впрочем, чем более „локальны” кажется лицо данного района, тем больше он привлекает внимание СМИ; а чем больше внимания они ему уделяют, тем больше риск того, что он станет местом „культурного паломничества”: местный колорит будет становиться все более дорогостоящим, поддастся стандартизации и исчезнет. История протестов и борьбы в Ист-Виллидж, его подчеркнутое нежелание быть модным и грубоватый интеллектуальный шарм уже не выдерживают натиска шумихи в интернете, многочисленных отделений сетевых магазинов и стремительного роста запросов у этнически разнородного, социально обделенного населения. Мне не жалко былых времен наркоторговли и преступности, но меня возмущает все, что ассоциируется со Starbucks, включая новые высотные отели и рестораны, которые превращают Бауэри в глянцевую и дорогую улицу, а также спекуляции с недвижимостью, из-за которых арендная плата взлетела к небесам. Мне жалко, что Ист-Виллидж прекратил борьбу с богатством и властью, обеспечившую ему репутацию аутентичного места», — резюмирует Зукин.
Далее — везде
«Обнаженный город» — самая нью-йоркская книга Шарон Зукин, чья биография неразрывно связана с этим городом (она преподает в колледже Бруклина и Городском университете Нью-Йорка). Уровень погружения Зукин в ткань городской жизни может быть эталоном для любого урбанистического исследования, особенно в тех фрагментах «Обнаженного города», где автор препарирует мельчайшие, но неизменно колоритные детали, такие как изготовление пупусов, традиционного сальвадорского блюда, ставшего в Нью-Йорке популярнейшим стрит-фудом. Но из-за внимания к деталям книга не становится герметичной: напротив, Зукин подчеркивает, что все происходящее в Нью-Йорке — лишь срез тенденций, общих для всех глобальных городов. Примерно так Маркс в свое время писал в предисловии к «Капиталу», что страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь картину ее собственного будущего.
«Когда все города стремятся приобрести один и тот же современный, креативный образ, результатом становится не аутентичность, а угнетающее сходство, не слишком отличающееся — с глобальной точки зрения — от „великого проклятья скуки”, вызывавшего такое презрение у Джекобс», — констатирует Шарон Зукин. Так происходит потому, что во всех глобальных городах запускается один и тот же механизм «создания рынков», о котором уже говорилось выше. В конечном итоге магистральной темой, на которую выходит Зукин во второй части «Обнаженного города», посвященной общественным пространствам Нью-Йорка, оказываются последствия приватизации государственных функций корпорациями. Следуя за Пьером Бурдьё, Зукин показывает, как структура социального пространства начинает определять структуру пространства физического — и наоборот. На смену демократическому общественному пространству, восходящему к агоре античных Афин и к форуму древнего Рима, приходят общественные пространства, доступ к которым определяет капитал, фактически получающий их в откуп.
«Приватизация общественных пространств усиливает социальное неравенство. Изгнание некоторых социальных групп из общественного пространства сужает разнообразие тех впечатлений и контактов, которыми определяется городская жизнь. Оно делает городские центры похожими на важнейшие частные общедоступные пространства нашего времени, а именно пригородные моллы: чистые, безопасные и предсказуемые», — эти формулировки из «Обнаженного города» в равной степени применимы и к Нью-Йорку, и к Лондону, и к Шанхаю, и к Москве. Механизмы и инструменты в этом процессе могут существенно различаться в зависимости от, скажем, законодательства о землепользовании, источников фондирования и т. д. Но гораздо важнее то, что вытесняемый социальный ландшафт в каждом конкретном городе обладает собственной аутентичностью — в отличие от похожих друг на друга джентрифицированных пространств глобальных городов. Вспоминается подпись под одним из фото в автобиографии певца Марка Алмонда: «Еще в начале восьмидесятых в этом заведении в Барселоне можно было реально нарваться на нож, а теперь тут обычное гламурное место».
В логике Зукин для Нью-Йорка приватизация общественных пространств исходно во многом была выбором из двух зол. Стимулом для этого изначально выступал тот упадок центров крупных городов, о котором писала еще Джекобс, и на практике привлечение к управлению общественными пространствами территориальных ассоциаций бизнеса (ТАБ) означало закрытие их для бездомных, наркоманов и прочих маргиналов — в этом смысле многие американцы, отмечает Зукин, считают частный капитал эффективным. Да и в целом Нью-Йорк по сравнению с теми временами, когда снимался «Таксист», стал, безусловно, гораздо более безопасным и ухоженным местом, причем наведение порядка в городе начиналось с одного из самых запущенных мест — метрополитена. Но облагораживающее проникновение частного капитала породило новые контрасты и диспропорции. Например, парк Брайант в Среднем Манхэттене в 1970-е годы, по определению New York Times, «был настолько неприятен и наводнен нежелательными лицами, что считался символом городского падения» — теперь же это одно из самых модных мест города, привлекающее тысячи посетителей. Но на фоне роста расходов на содержание парка до 6 млн долларов (только ремонт туалета обошелся в 200 тысяч долларов!) лишь еще сильнее бросаются в глаза те общественные пространства, которые — пока еще? — «не вписались в рынок», согласно чеканной формулировке отечественного подвида «чикагских мальчиков». «В явном контрасте с продолжающейся деградацией государственных школ, метро и общедоступных парков, еще не оказавшихся под контролем частного сектора, предприимчивое управление общественным пространством, осуществляемое территориальной ассоциацией бизнеса „Брайант-Парк”, задает высокий стандарт коллективного потребления, которому вынужден следовать финансово слабый государственный сектор», — констатирует Шарон Зукин.
Захватом общественных пространств экспансия корпоративного капитала не ограничивается — одновременно он предъявляет все больше прав на частную жизнь людей. То, каким образом горожане последовательно лишаются права на город, демонстрирует такая статистика: с 1990 по 2007 год Нью-Йорк потерял 30 % из почти 120 тысяч квартир, субсидируемых властями, а всего за четыре года, с 2003 по 2007 год, частные фонды скупили 90 тысяч доступных квартир. При этом капитал регулярно покушается на те направления деятельности горожан, которые не укладываются в капиталистическую логику, но регулярно порождаются «урбанистической деревней» просто в силу самого факта совместного существования людей. Отсюда столь пристальное внимание Зукин к продавцам пупусов, которые смогли построить целую индустрию общепита на базе родственных и земляческих связей, или общественным садам Нью-Йорка, возникшим в качестве низового ответа на разруху 1970-х годов. В таких спонтанных формах экономической жизни автор и видит альтернативу неолиберализму: идея по большому счету не новая, но всякий раз обретающая неожиданные воплощения в терруаре конкретного города (специфический термин из сферы виноделия, обозначающий сочетание природно-климатических особенностей, которые определяют уникальные качества вина, стараниями Зукин оказывается вполне уместным и в урбанистике). Те же общественные сады, «не будучи социалистическим экспериментом, в чем их обвинял мэр Джулиани, действительно посягают на землю, подчиняющуюся рыночной экономике, и „декоммодифицируют” ее. Благодаря социальной и экологической опеке со стороны садоводов она-де-факто оказывается у них в общественной собственности, отличающейся как от частного предпринимательского использования общественных пространств, поддерживаемого территориальными ассоциациями бизнеса, так и от государственного предпринимательского контроля, осуществляемого такими муниципальными учреждениями, как Управление парков. Садоводы в своем стремлении пустить корни олицетворяют модель общественного пространства, отличающуюся от рыночной модели, приспособленной к мобильности городских жителей. Эта ситуация, типичная для недавней эпохи неолиберальной экономики, стала еще более актуальной в нынешние времена экономического кризиса».
Все эти формы спонтанной экономики «для людей» в конечном итоге оказываются той путеводной нитью, следуя которой, можно найти утраченную душу города. Поэтому в эпилоге «Обнаженного города» автор призывает не ограничивать усилия по поиску аутентичности одними историческими зданиями — следует стремиться к новому пониманию аутентичного города в человеческом смысле слова: «Аутентичность почти всегда используется той или иной группой населения как рычаг культурной власти, позволяющий предъявлять претензии на данное пространство и отбирать его у других, не вступая с ними в непосредственную конфронтацию, при поддержке со стороны государства и выборных должностных лиц, а также СМИ и потребительской культуры с их силой убеждения. Но мы можем повернуть этот рычаг в сторону демократии, создавая новые формы государственно-частного управления, которые бы наделяли местных жителей, трудящихся и владельцев малого бизнеса, а также здания и улицы, правом укорениться и оставаться на одном и том же месте. Так будет достигнут баланс между истоками города и его новыми началами; так возродится душа города».