Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Ласло Чолноки. Ночь Берталана. М.: mérleg, 2023. Перевод с венгерского Оксаны Якименко. Содержание. Фрагмент
Всегда интересно наблюдать, как в русскоязычное книгоиздание попадают переводы старых книг, которые в остальном мире известны настолько мало, что, можно сказать, и не существуют вовсе. Каждое такое появление удивительно, таинственно и непостижимо — тем и прекрасно.
Даже биографической информации о Ласло Чолноки крайне мало. Доподлинно известно, что он родился 1879 году и был младшим братом Виктора Чолноки — тоже писателя, но куда более популярного среди современников. Также известно, что Ласло Чолноки умер в 1929 году — и не просто умер, а покончил с собой. Между двумя этими датами была прожита не очень долгая и, судя по всему, весьма несчастливая жизнь литератора-неудачника. Хотя журналы охотно принимали его рукописи, он постоянно выпадал из так называемого литературного процесса, а то и вообще из бытия.
Главная житейская проблема его была до неприличия банальна: Ласло Чолноки был не только талантливейшим писателем, но и запойным пьяницей, который все форинты, полученные за свои труды, спускал на коньяк, а когда коньяк оказывался не по карману — на сливовицу и палинку. В этом смысле его ближайший родственник в России, пожалуй, Александр Тиняков, к сожалению оставшийся в веках лишь одним хрестоматийным стишком про гробики, который в действительности был скорее эксцессом, нежели частью сознательной художественной стратегии. Тиняков тоже любил коньяк, но не столько за его вкусовые качества, сколько за то, что это был любимый напиток символистов, а значит, сам по себе символ причастности к большой и уже на тот момент обманчиво актуальной культуре. Впрочем, когда деньги на коньяк оказывались стремительно пропиты, в ход шло все, что могло опьянить, и, как правило, за чужой счет (и без ведома того, кому он выставлен). Если вдруг окажетесь в Санкт-Петербурге и будете проходить мимо Российской национальной библиотеки, не поленитесь — зайдите внутрь и запросите архив с перепиской Александра Тинякова и Александра Кондратьева. Чтение невероятно поучительное.
Чего нельзя сказать о трех повестях Ласло Чолноки, вошедших в сборник «Ночь Берталана», в который, помимо заглавной вещи, также включены «Небесный путь Прикка» и «Последнее разочарование риттера фон Тоггенбурга». Произведения эти не просто не-дидактические, они антидидактические. Герои их, подобно своему создателю, беспробудно пьют, допиваются до жуткого делирия, исступленно бредят и в итоге совершают самоубийство — опять же, как их создатель. Хотя повести эти могли бы легко попасть в перестроечный журнал «Трезвость и культура» — но лишь по неразумию редакторов или сознательному саботажу, как это было, например, с поэмой Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки». В прозе Ласло Чолноки нет и намека на мораль, нет ничего, что могло бы вразумить подверженных влиянию «первейшего нашего Внутреннего Врага: Бахуса». Вместо морали здесь — закономерность. Центральный герой «Ночи Берталана» (1916) сражается с зеркалом по имени Иаков и закономерно терпит поражение. Его доппельгангер из «Небесного пути Прикка» (1917) получает иллюзорный шанс изменить свою жизнь и закономерно гибнет. В «Последнем разочаровании риттера фон Тоггенбурга» (1919) крах закономерно вынесен в заглавие (хотя иронически снят неожиданно милостивой рукой автора в самом финале).
Читатель может обратить внимание на даты первых публикаций этих трех повестей и заподозрить, что их фоном непременно должны были стать Первая мировая война и падение Австро-Венгерской империи. Ничто из этого в повестях Ласло Чолноки не проговаривается — по крайней мере, напрямую. Любые глобальные потрясения обходят стороной героев этих повестей, потому что они не просто маргиналы, они абсолютно исключены из мира — не только на социальном, но на фундаментальном бытийственном уровне. Перед лицом одиночества, где даже зеркало по имени Иаков тебе враг, возможен лишь один закономерный исход — полный и окончательный распад, принимаемый за блаженное избавление: «Душу Берталана наполнил божественный покой, она больше не трепетала». «Покой» этот, впрочем, Берталан обретает на пике белой горячки, ставшей для него последней в земной жизни.
В предисловии к этому сборнику переводчица Оксана Якименко кратко излагает эстетическую генеалогию Ласло Чолноки, возводя ее прежде всего к классикам немецкого романтизма — Эрнсту Теодору Амадею Хоффманну и Фридриху Шиллеру, а также к сумрачным отцам психоанализа — Зигмунду Фрейду и Шандору Ференци. Был и еще один несомненно важный для Ласло Чолноки классик — русский. Это, естественно, Федор Михайлович Достоевский.
Однако речь в данном случае идет не столько о Достоевском как авторе «Братьев Карамазовых», «Идиота» и так далее, а немного о другом. Судя по всему, внимательнее всего Ласло Чолноки изучил одну не самую очевидную вещь Федора Михайловича, которую он перевел на венгерский, — роман «Униженные и оскорбленные». Держа в уме раннего Достоевского, хочется сделать небольшое предположение литературоведческого толка.
Скромное предположение это заключается в том, что Ласло Чолноки вступает, извиняюсь за выражение, в полемику с (якобы) присущим русской литературе культом маленького человека. В своих повестях венгерский писатель рисует человека не просто маленького, но совершенно ничтожного и настолько изолированного в своем ничтожестве, что любое сочувствие к нему возможно лишь в порядке интеллектуальной игры. Как это происходит в знаменательном эпизоде из «Небесного пути Прикка», в котором двое подвыпивших студентов-медиков обнаруживают мертвецки пьяного заглавного персонажа и ведут вокруг него комичную дискуссию:
«Студенты прогуляли всю ночь и на рассвете решили взять экипаж. Именно в этот момент один из них заметил ноги, торчащие из куста бирючины.
— Смотри-ка, труп! — они произнесли эти слова с некоторым содроганием, не без сочувствия, и решили рассмотреть покойника поближе. Но тот захрапел — и в нос студентам шибанул резкий запах палинки. Результатом логических умозаключений студента, сдавшего экзамен, стала фраза:
— Грязная, пьяная свинья!
Тот же, что срезался, испытал прилив характерной для неудачников чувствительности вкупе с пурпурно-красным альтруизмом и дрожащим голосом произнес:
— Ну конечно, легко сказать „пьяная свинья“! Кто знает, что гложет его сердце?.. Бедняга! Он, может, последний крейцер пропил! Что он испытает по пробуждении! — И, тайком смахнув две слезинки, изящным, сдержанным жестом, который так свойственен людям, печальным от постигшей их несправедливости и шампанского, сунул в куст пятьдесят крон, прямо под нос Прикку.
— Дурак ты, Ленци! — произнес второй студент. Подождал, понаблюдал, а потом снова сказал: — Дурак ты, Ленци! — но теперь это прозвучало куда менее уверенно».
И так далее.
Перебранка студентов заканчивается тем, что черствый скептик все-таки тоже расстается с деньгами, как и его сердобольный товарищ, после чего оба исчезают в ночи. А Прикк остается в одиночестве, нарушения которого он даже не заметил. И заодно — с неизвестно откуда взявшимися деньгами, обещающими начало новой жизни. Разумеется, обманчивое.
Этическое измерение в прозе Ласло Чолноки очевидным образом уступает место эстетическому — как и положено в европейском модернизме, готовым учебником которого является сборник «Ночь Берталана».
Устройство этих текстов характерно движется от телеграфичности к подчеркнутой избыточности. Так рисуется сам опьяненный разум, наделенный лоскутной памятью, но при этом склонный к пустословию, обидам на вселенную, ненависти и презрению ко всему сущему, в первую очередь — к самому себе.
Будьте бдительны и не купайтесь пьяными в ночном Дунае.