Паоло Проди. История справедливости: от плюрализма форумов к современному дуализму совести и права. М.: Издательство Института Гайдара, 2017. Перевод с итальянского Инны Кушнаревой, с латинского — Алексея Апполонова
Автор этого монументального и неподъемного, на первый взгляд, труда идет вслед за Мишелем Фуко, занимаясь археологией гуманитарного знания. Шаг за шагом, век за веком, Паоло Проди идет «путем зерна», показывая, как складываются материи, на которые современный человек смотрит как на природные данности. Между тем все эти архетипы, положенные в основу юридических практик и актуального законодательства (в финальной главе Проди объясняет, из-за чего либеральный дискурс в кризисе по всему миру и к чему это может привести в будущем), задали границы и продолжают задавать очертания не только законов, по которым живет большинство демократических стран, но и процедуры, к которым прибегают, например, суд и следствие.
Проди показывает многовековое вызревание дискурса «в очень сложном промежутке между историей богословской и юридической мысли и историей институтов и явлений». То есть объясняет, как по ходу развития цивилизации, под влиянием одних или других явлений на осевой стержень повседневной практики налипали или же отваливались от него всяческие очевидности.
Еще совсем недавно в исторической науке считалось, что современная конфигурация «законодательной практики» — следствие эпохи Просвещения и ее революционных изменений, залечивающих «ошибки» темного и беспроглядного Средневековья. Вызов Паоло Проди в том, что, как показывает его книга, фундамент нынешних понятий о морали и нравственности, грехе и статусе нарушения нормы (преступлении) сложился еще в ветхозаветных практиках.
Для того, чтобы начать свой рассказ о взаимном влиянии церковных традиций и государственного управления, тяжба которых легла в основу современного дуализма права, Проди отступает за горизонты совсем уже мифогенной древности.
«В Израиле правосудие впервые изымается из сферы власти и помещается в сферу священного: благодаря идее договора, союза, заключаемого от первого лица, Иегова становится прямым гарантом социальной и политической сферы. Если фараон включает правосудие в социально-политическую сферу, подчиненную его суверенной власти, в Израиле оно наоборот исключается из политической сферы и переносится в сферу теологическую, становится в прямую зависимость от Бога».
Но это только самое начало фундаментального микса из «истории права, истории законодательства и институтов, истории церкви и церковных институтов, истории богословской и политической мысли», дошедших до наших постмодернистских времен. Собственно, ради последней главы, написанной на «злобу дня», Паоло Проди и затевает свои многолетние изыскания, ковыряясь в древних, средневековых и барочных окаменелостях.
Все, как всегда, начинается у евреев, с самого первого разделения греха как вины перед Богом и понятия правонарушения как нарушения человеческого закона.
После явления Христа появляются апостольские послания, ну и понеслось бешенное институциональное строительство. Большое влияние на него, к примеру, оказали покаянные книги — сборники канонов и «дисциплинарных норм», вообще-то важнейшие источники сведений о социальной истории, истории коллективного менталитета и обычаев VII века. Но еще и один из фундаментов всего дальнейшего «института покаяния», на взращивании которого (а затем и увядании) Проди концентрируется особенно внимательно, рассматривая многочисленные изменения и дополнения, нараставшие от одной папской буллы или решения очередного Собора до других.
Рождение христианской этики в том виде, каком она внятна нам, Проди ставит в заслугу Абеляру, а двуединство морально-этической системы взглядов и, соответственно, законов — реформам папы Григория VII в XI веке, когда, пытаясь избавиться от «феодальной зависимости», церковь утверждает новое учение о Чистилище, говорящем о возможности индивидуального суда. Пусть пока и после смерти. Но именно тогда Ватикан «попытался создать теократическую конструкцию, провал которой смог привести к зарождению напряжения и диалектики, из которой берут свое начало процесс десакрализации и развитие конституционных свобод».
Ибо «без страха Чистилища и надежды на Высший Суд западная юридическая традиция никогда бы не родилась…»
Постепенно, уже к XII веку, покаяние превращается в таинство, а это, считай, прообраз современного суда и всяческих процессуальных процедур вроде расследования. Священнослужитель становится Судьей, «который должен знать и уметь допросить того, кто предстал перед его судом, должен уметь задавать вопросы и оценивать отягчающие или смягчающие обстоятельства совершения суда и докопаться до грехов, которые кающийся скрывает от самого себя…».
Однако подлинно эволюционные процессы включаются лишь через сто лет после этой реформы, в XIII веке, и далее нарратив Проди движется уже не концептуально, но хронологически, отдавая каждому веку, вплоть до XVIII, по отдельной монографической главе. Наиболее плотные нарративы здесь посвящены истории Инквизиции как институциональному инструменту репрессий, влиянию Реформации и, если с другой стороны посмотреть (то есть уже не практики, но теории), развитию казуистики, ремесло которой «состоит в различении тяжести грехов и в особенности различении намерения и факта, потому что преступлением является не действие, но осознание».
Казуистика между тем материя отнюдь не маргинальная, ибо из нее, много веков спустя, едва ли не весь психоанализ вышел. Огрубляя и отбрасывая в сторону многочисленные побочные сюжеты, коих Проди производит изрядное количество, эволюцию, прошедшую западной цивилизацией за все эти века, можно свести к фразе на последних страницах этого тома; первоначально «для западного покаяния была характерна аналогия с судебным и уголовным делом; покаяние называлось судом покаяния; исповедник считался судьей, а покаянные труды — наказанием, которое нужно нести. После реформы Павла VI эта аналогия исчезает, потому что на смену образу судебного процесса приходит образ лечения: в исповеднике видят врача, который должен поставить диагноз и предложить терапию…».
Итак, тот самый Тяни-Толкай из Церкви и светской Власти, приведший к постепенной секуляризации, нашей матери-истории важен постоянным взаимопроникновением друг в друга, которое и фиксирует Проди.
Научное новаторство его заключается в применении простейших принципов диалектики на огромном фактическом материале — обмен инициативами и архетипами между Римской церковью (главным наследником Римской империи и римского права) и властью суверена постоянно шел в оба конца. «Корни его можно найти в десакрализации власти, начало которой положил конфликт, инициированный грегорианской эпохой: конкуренция между двумя крупнейшими институтами христианского мира открывает дорогу „революционной” концепции права в том смысле, что право само меняется и не остается в неподвижности в центре вселенной.
Рождается индивид, вырванный из цепочки существ, в которую он раннее был включен, и поэтому происходит переход от иерархической и кастовой концепции общества к динамической концепции, которая будет присуща современной эпохи, от homo hierarchicus [человеку иерархическому] к homo aequalis [человеку равному]».
Казалось бы, пустяк и маленький шажочек к истине, но одно дело высказывать свою умозрительную гипотезу, другое дело — доказать ее через последовательное развязывание основных узелков европейского ментального процесса начиная примерно с XIII века. Причем не схоластически, борьбой разнонаправленных отвлеченных сущностей, но через конкретные имена, события, тексты.
«Путь, по которому я попытался пройти в данной работе, в основном был направлен на то, чтобы заново понять сложную историческую ткань в убежденности, что наряду с элементами разрыва между этикой и правом в Новое время существовали также фундаментальные элементы преемственности и взаимопроникновения между ними».
Однако, как кажется, гораздо важнее, что Проди берет понятийный аппарат, которым все мы пользуемся и объясняет, что же именно понимали в разные эпохи под «справедливостью» и «совестью», «грехом» и «виной», «преступлением» и «наказанием».
Паоло Проди
Фото: isig-legacy.fbk.eu
Ибо, конечно же, все эти юридические тонкости и оттенки для обычного читателя, не замороченного поисками абсолютной истины (спойлер: ее нет), — дело сто десятое. А вот почистить от накипи понятийный аппарат процедурами, похожими на феноменологические, завсегда полезно.
Приветом из XV века Джованни да Капистрано объясняет, что «совесть есть познание своего сердца. Также совесть есть качество души, относящееся к тому, что надлежит делать или не делать. Также она есть истинное благоразумие в отношении того, что должно избираться, и в отношении того, чего надлежит избегать. Также она есть закон нашего разума, как говорит Иоанн Дамаскин. Так же совесть есть природный судия…».
Однако часто совесть заблуждается — и тому есть восемь причин: «невежество (которое можно победить проповедью и обучением), небрежность, гордыня, уникальность (положительное качество, если побуждает подражать лучшим), страстность (беспорядочная аффектация), малодушие, растерянность (когда человек полагает, что колеблется между двумя грехами), смирение (не как добродетель, но как отказ от принятия на себя ответственности и несправедливое подчинение приказам других».
XVIII век вошел в историю как век споров (и век изобретения тюрем — соответственно, и свободы) о том, что такое «совесть», правда, совсем уже с иными акцентами осознанного выбора. «После религиозного раскола и зарождения территориальных церквей проблема клятвы в верности и вероисповедании встает в качестве фундаментальной проблемы для политического порядка, вокруг дилеммы между подчинением законам государства и следованием своей личной вере… Что происходит, когда приказание монарха или позитивный закон приходят в противоречие с принципами божественного и естественного закона или с заветами исповедуемой религии? Наши библиотеки, равно как и каталоги антикварных книг, полны томами формата фолио или карманного формата, сотнями названий книг, изданных в XVIII в. и рассуждающих о делах совести, морали, отношениях между грехом и преступлением». Что такое «естественный» закон, как и «божественный» или «позитивный», объясняется на десятках страниц, так как различия между ними фундаментальны.
Книга Проди отличается от многих современных исследований тем, что, помимо монографий коллег, сконструированных из вторичной рефлексии, он внимательно изучает (и обильно) цитирует первоисточники — те самые тома, покрытые пылью, которые давно уже никому не нужны. «Я пользуюсь блоками, созданными другими: новизна результатов исследования — или добавочная стоимость, если воспользоваться экономической терминологией — возникает за счет использования разнородных материалов, которые, как правило, не соотносятся друг с другом».
Все свои теоретические выкладки Проди подтверждает аутентичными цитатами, из-за чего здесь практически нет страниц без ссылок. И есть два переводчика — Инна Кушнарева, отвечающая за основной текст книги, переведенной с итальянского, и Алексей Апполонов, ответственный за латынь. Благодаря выдающимся способностям этого дуэта, во-первых, кажется, что «История справедливости» изначально написана по-русски: есть в ней не только глубинное понимание авторского замысла, но и прозрачность терминологической пурги, с которой наскоком не разберешься.
С другой стороны, это исследование — очевидный конструкт, то есть еще одна история. Поначалу я выписывал фамилии великих авторитетов, на которых ссылается Проди («рядовых» интеллектуалов, затертых льдами своих веков, здесь гораздо больше), да быстро бросил. Так как если идти по его канве, начинает казаться, что главные отцы человечества только и делали, что формировали либеральное законодательство и весьма в этом преуспели — теперь из-за законодательного леса мы не далеки и от «справедливости», и от «правды жизни». Данте. Макиавелли. Савонарола. Лютер. Лойола. Эразм Роттердамский. Кальвин. Кампанелла. Оккам. Монтень. Паскаль. Монтескье. Кант. Лейбниц. Декарт. Спиноза. Локк. Вико. Дидро. Руссо. Адам Смит. Фихте, Гегель, Фейербах. Не говоря уже о прочих Батаях, Хайдеггерах и Фуко, упоминающегося здесь больше всех. Причем в самых превосходных степенях («гениальная догадка Фуко»…).
«Казнь неправедного судьи Сисамна» из диптиха Герарда Давида «Суд Камбиса». Картина была написана для зала судебных заседаний в ратуше Брюгге и была призвана напоминать о необходимости судить справедливо
Фото: public domain
Каждый раз, сталкиваясь с чужим контекстом, который кажется бесконечным, словно бы заглядываешь в борхесовский чуланчик с потайными ходами, разбегающимися в разные стороны, стоит только вытащить всего один кирпич в стене. Так бывает, если исследование касается бессознательных процессов, каменеющих лишь постфактум, когда реальность очередной раз сбрасывает кожу и предстает в совершенно новом обличье.
Хотя подкладка-то у этой самой реальности соткана из старых ниток. Но никогда не угадаешь, какими будут последствия, казалось бы, самых неочевидных дел.
Так, совершенно мимоходом (видимо, книги попались соответствующие), Паоло Проди объясняет некоторые особенности итальянской и германской ментальностей. Ссылаясь на Шарля де Сисмонди, он поясняет, что «политическая и гражданская слабость итальянского народа уходит корнями в католическую мораль, точнее, в аморальность, порождаемую возможностью для преступника получить отпущение грехов, даже если вина его признана человеческим правосудием». Особенности немецкой религиозности, после Реформации оказавшейся неспособной «обеспечить этику как мораль, альтернативную власти: неспособность помыслить Бога, „затыкающего дыры”, — последняя версия Бога-управителя вселенной, предложенная теологией и наукой XVIIII в.», в конечном счете приводят к Гитлеру.
Паоло Проди настаивает на постоянной борьбе религиозного влияния и законов современного общества друг с другом — только такой дуализм-де способен спасти государства от фундаментализма или же от сползания в тотальную меркантильность, приводящую к «самоубийству права». Громадное и амбициозное исследование Проди должно объяснить городу и миру, почему без окончательно обветшалой, казалось бы, религии, превратившейся для современного «продвинутого» сознания в набор сказок о небывалых чудесах, невозможно существование даже и современного, постиндустриального общества. Отныне «церковь не может дать миру христианские решения мирских проблем, потому что Евангелие движется в противоположном направлении и всякий раз, когда церковь вставала на борьбу со „злом” мира, происходили катастрофы (от крестовых походов до „сухого закона” в Америке, который в основном желали ввести суровые методисты); но, если порядок этого мира нарушает божественную заповедь, церковь может и должна оказать сопротивление».
Пафос болонского историка из знаменитой семьи (из девяти братьев, появившихся в простой семье инженера и учительницы, шесть прославились в разных сферах, а один из них стал премьер-министром Италии) понятен: Паоло Проди пытается определить, какое место религия может занимать в современном мире и куда она должна двигаться, дабы вновь стать востребованной и авторитетной. Ну да, ну да, нейтрализовать «жажду наживы», способную выхолостить любое живое начинание и превратить «древо жизни» в набор формальных схем. «Придать дыму вес», как написал один цитируемый в книге исповедник XVII века.
Однако после внимательного, пошагового, повекового анализа причин и следствий христианского формотворчества, базирующегося на одном только доверии (Гагарин летал и не видел) к Первоисточникам, волосы встают дыбом от того, как человечество способно заморачиваться на пустом месте. И уже не скажешь «не было у бабы забот — купила баба порося», ибо последствия возгонки мифотворчества, каждый раз применяемого в изменившихся исторических условиях для удовлетворения все новых и новых потребностей церковного хозяйства, сначала завораживают, а потом действительно подавляют.
Тут бы, конечно, развернуть историю коллективного менталитета (точнее, одной из его важнейших составляющих) в сторону бессознательного, объясняя, что парадокс Лефера (чем недоказуемее концепты пропаганды — тем они, предлагающие вечную жизнь или построение царства божьего на земле, безотказней работают) укоренен в природе человеческой. Но Паоло Проди не психолог — его в основном юридическая антропология интересует да всяческая институциональность. Возможно, именно поэтому о самой справедливости как таковой в его «Истории справедливости» почти ничего не сказано. Видимо, нет ее, совсем как правды, — ни на земле, ни выше.