Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Фредерик Корни. Октябрь. Память и создание большевистской революции. СПб.: Academic Studies Press / БиблиоРоссика, 2024. Перевод с английского Елены Куприяновой. Содержание. Фрагмент
В этом году в серии «Современная западная русистика» вышел перевод на русский язык книги профессора истории в Колледже Вильгельма и Марии (Вирджиния, США) Фредерика Корни «Октябрь. Память и создание большевистской революции». Монография, вышедшая ровно двадцать лет назад, в англоязычном мире до сих пор считается главным обобщающим трудом, посвященным тому, как история Октябрьской революции создавалась большевистской партией и советскими гражданами. Попытаемся ответить на вопрос о том, почему, несмотря на чудовищное, по меркам литературного русского языка, качество перевода, эту книгу все-таки стоит прочесть в 2024 году.
В период социально-экономических кризисов происходит слом языковой нормы. Предшествовавшая кризису традиция восприятия времени и условностей общения, в рамках которых мыслился его ход, теряется. Вследствие этого и сам способ построения повествования и передачи опыта от человека к человеку утрачивает стабильность. Если больше не ясно, в каком обществе мы живем сейчас, то как тогда говорить о том, как мы жили до момента кризиса? Эта проблема была основополагающей и для людей эпохи, начавшейся в 1917 году в бывшей Российской империи, о чем пишет Корни, и для современного российского общества, что видно уже из попытки ее перевести.
При сравнении переложения на русский с оригиналом недостатки перевода бросаются в глаза начиная уже непосредственно с названия. В англоязычном заглавии акцент сделан именно на отмеченной выше проблеме повествования — книга называлась Telling October, что лучше всего могло бы быть передано как «Октябрь в рассказах». Издатели или переводчик решили опустить элемент, связанный с повествованием, и перевели название просто как «Октябрь». Такое решение кажется достаточно логичным ввиду базовой предпосылки книги, согласно которой Октябрьская революция как таковая не существовала вне процесса рассказывания о ней, и каждый отдельный акт повествования о ее истории вносил вклад в формирование общего восприятия революции, создавал Октябрь как коллективный опыт. Однако стоит лишь взглянуть на введение, и читатель заметит, что автор говорит уже о книге с совершенно другим названием — «Рассказы об Октябре». Невозможность определить, как все-таки называется книга, может быть связана со спешкой при ее издании, нехваткой финансирования на редактуру или же с небрежностью переводчика, перегруженного работой и не обладающего ни временем, ни желанием перечитывать собственный текст.
Но проблема не только в названии. Как уже было сказано, ситуация кризиса ставит под вопрос преемственность исторического опыта как такового. Из перевода книги Корни читатель, к сожалению, сможет узнать, например, что, по мнению советских историков 1920-х годов, основное направление политической полемики социал-демократов 1890-х определяла «борьба с популизмом». Понятие «популизм» систематически используется во второй части книги при обсуждении периодизации российского революционного движения советскими историками. Узнать, что такое «популизм» в истории России, читатель книги не сможет, даже если приложит усилия, пытаясь найти этот термин на просторах интернета. Англицизмом «популизм» в переводе книги называется движение, которое в российской и советской истории общественно-политической мысли уже больше века известно как «народничество». И это отнюдь не единственный пример переводческого брака: кальки с английского, плохо согласованные предложения или выпущенные предлоги существенно затрудняют восприятие содержания книги русскоязычным читателем.
Можно понять, когда переводчик и редактор не справляются со сложным понятийным аппаратом и явлениями культуры далекой от них колониальной и постколониальной Индии, адаптируя для российской аудитории книгу Дипеша Чакрабартии «Провинциализируя Европу». Ситуация же, когда понятия, в которых долгое время мыслилось российское прошлое, начинают казаться чуждыми и экзотичными, — это уже симптом утраты способности связно излагать историю страны, которая, по идее, является родной для переводчика, редактора и издателей.
К счастью, в случае разговора между людьми острое восприятие слушателя нередко может компенсировать нехватку связности изложения. Внимательный слушатель сможет по-своему понять и пересказать услышанное, даже если исходный рассказ был нескладен. Это в полной мере относится и к читателю, достаточно стойкому, чтобы продраться сквозь недостатки перевода работы Корни. Книга приводит множество деталей об эволюции восприятия истории Октябрьской революции. Если читатель сможет собрать фактуру, приводимую Корни, воедино, то она способна послужить ему источником для осмысления той дистанции, которая отделяет процесс написания истории страны в первую декаду советской власти от современной России.
Как уже было отмечено, Корни рассматривает историю Октябрьской революции как процесс повествования. Рассказывание о революции неотделимо от ее совершения. Создание ее истории определяет то, как мы воспринимаем само событие. История же пишется не одномоментно, но сама является длительным историческим процессом. Корни не отделяет объективную реальность революции от субъективного участия в обсуждении ее сути. Для него история не переписывается, а пишется, а точнее, рассказывается одновременно множеством участников, занимающих самые разные общественные позиции и в разной степени влияющих на общее восприятие события. Повествование, или «нарратив», Корни трактует максимально широко: как любое устное, письменное, визуальное высказывание об историческом событии. При этом язык повествований понимается, в первую очередь, как форма политической риторики, — каждый рассказ об историческом событии содержит имплицитную политическую оценку его значения: «Октябрьская революция была не описанием событий, а скорее аргументом в пользу определенного их изложения». При этом, поскольку история Октября рассказывалась участниками одновременно в процессе развертывания событий, вызванных революцией, ее риторическое оформление не могло быть отстраненным описанием, но являлось практическим действием, непосредственно касавшимся рассказчиков. Именно так, вероятно, нужно понимать фразу, звучащую в переводе следующим образом: «понималась ли революция как обещание или угроза, она была практическим аргументом». Сведение воедино множества историй революции, их оценок и рассказчиков, начиная от крупных политических деятелей и заканчивая простыми рабочими и работницами, красногвардейцами и горожанами, которым довелось пережить Октябрь, является одной из сильных сторон книги и одновременно демонстрирует яркий контраст между событиями столетней давности и современной деполитизацией и отсутствием вовлеченности граждан в обсуждение истории в России.
Другим достоинством книги Корни, связанным с многообразием приводимых трактовок Октября, является отказ автора считать усилия большевиков по популяризации собственной версии истории революции и контролю за способами ее рассказывания сугубо репрессивными — в сравнении, например, с позицией Николая Копосова, автора книги «Память строгого режима: политика и история в России» (М.: НЛО, 2011). Вовлечение масс в процесс обсуждения произошедших событий означало невозможность тотального контроля над способами рассказывания об Октябре. Переводчик передал эту идею так: «Создание нарратива Октябрьской революции было развернутым процессом как созидания, так и подавления инакомыслия». Именно нацеленность на систематическое переосмысление значения истории Октябрьской революции самими большевистскими лидерами, а также всеми гражданами, затронутыми революцией, по мысли автора, подчеркивает роль, которая отводилась истории как коллективному переживанию в период революции и ранние годы советской власти. В книге Корни раскрывается постепенный процесс выработки языка повествования об истории государства, созданного Октябрем.
Язык этот, конечно, вырабатывался отнюдь не мирно, а в жестокой борьбе с повествованиями, которые не соединяли, а противопоставляли Октябрь и революцию. Понимание исторических условий, в которых большевики были вынуждены раскрывать населению смысл революции, является несомненным достоинством книги: «Большевики не могли позволить контрнарративу полноценно сформироваться и существовать. У них не было ни права, ни причины ограничивать свои методы борьбы с ним». Первые три главы как раз посвящены тому, как они не без успеха использовали историческое объяснение значения Октября как инструмент для мобилизации населения на его защиту. Первая половина книги построена вокруг обсуждений, споров и мероприятий, сопровождавших приход большевиков к власти и празднование первых годовщин революции.
Повествование начинается с приезда Владимира Ленина в Петроград, где после свержения самодержавия в феврале 1917-го «возник новый энергичный язык революционной политики, который пополнил арсенал политического оружия изменчивым и, казалось бы, произвольным использованием социальных ярлыков». Это привело не только к ситуации, когда «люди просто не понимали, какие варианты доступны для них в политике», но и к сумятице внутри самих социалистических партий, язык которых внезапно стал частью новой повседневности. Когда Ленин мобилизовал этот язык, объявив курс на немедленное взятие власти Советами, не только лидеры других партий, но и его товарищи встретили предложение с нескрываемым негодованием. Однако по мере роста недовольства в армии и среди рабочих и работниц крупных городов предложение Ленина превратилось в программу действий, определившую радикальный характер большевистской политики и позволившую партии выделиться, не в последнюю очередь благодаря враждебному отношению оппонентов. По мере взрывного роста численности большевиков от Февраля к Октябрю, руководство партии столкнулось с тем, что многие новые члены не знали даже, «что такое вообще „политическая партия“». После прихода к власти и начала Гражданской войны эта проблема только усугубилась. В такой ситуации поиск способа ясно рассказать о природе партии, оказавшейся у власти, о том, кого она представляет и почему население должно ее поддержать, стал первейшей необходимостью.
Как верно отмечает Корни, «создание нарратива Октября было амбициозным проектом, инициированным и настойчиво продвигаемым правительством и интеллектуальной элитой нового режима. Однако его не следует рассматривать как навязывание людям готового повествования», особенно если учесть, что весь первый год после Октября большевики находились в ситуации активного противодействия со стороны оппозиционной прессы, отстаивавшей популярный ныне контрнарратив, согласно которому в Октябре произошла не революция, а вооруженный переворот, организованный крохотной группой заговорщиков. По мнению Корни, именно противостояние контрреволюции в ситуации недостаточной политической подкованности членов партии на местах, определило тенденцию большевистской прессы и массовых культурных мероприятий, организуемых новой властью, к поляризации повествования, четкому отделению друзей от врагов. Рассматривая аргументы большевистской и антибольшевистской прессы как главного канала, формировавшего представление об Октябре в первый год революции, Корни приходит к следующему выводу: контрагитация оппозиции не была эффективной потому, что призывала вернуться к аморфному дооктябрьскому статус-кво, который был совершенно непонятен населению и не мог представлять альтернативу большевистской программе действий.
В свою очередь, с переходом борьбы в вооруженную фазу большевики расширили арсенал выразительных средств, используя митинги, театрализованные торжества и даже похороны как способ сделать Октябрь не просто аргументом, но чувственно-ощутимой реальностью в ситуации, когда времени на рассудочные доводы не осталось. Разбираемые Корни способы драматизации Октября в период Гражданской войны: будь то новые секулярные «красные похороны» мучеников революции, юбилейные торжества и украшения города, переименования улиц, многотысячная уличная инсценировка взятия Зимнего дворца Николаем Евреиновым — все это давало зрителям и участникам возможность сделать Октябрьскую революцию своей, стать частью рассказа о ней. В первые три года революции артисты разрабатывали новый язык повествования без прямого партийного контроля, а руководящая роль партии вообще не являлась необходимым элементом рассказа. Внимание на ней заострил только Лев Троцкий в своей брошюре 1918 года, которая легла в основу куда более известных «Десяти дней» Джона Рида.
Складывание главных тропов советской версии истории Октября, таких как руководящая роль партии и Ленина, обсуждается во второй части книги, написанной на основе архивов созданной сразу после Гражданской войны Комиссии по истории Октябрьской революции и Российской коммунистической партии. Создание комиссии знаменовало возврат к попытке выработать последовательно научный способ объяснения истории Октябрьской революции в России и советских республиках. С этой целью комиссия создала сеть отделений на фабриках в городах и в районных организациях партии для сбора исторических документов и устных свидетельств и мемуаров участников и очевидцев, а также для написания работ о местных революционных событиях и организации источниковой базы для создания истории всесоюзного Октября. Комиссия отвечала также за публикацию воспоминаний и свидетельств о революции. Однако даже 1920-е годы не стоит рассматривать как период всевластия партийных историков, занимавшихся индоктринацией населения. Хотя бы потому, что в этот период существовали серьезные разногласия об истории Октября как в руководстве большевиков (например, внутрипартийная дискуссия о статье Троцкого «Уроки Октября» 1925 года), так и на местах. Поскольку общее видение истории революции должно было вырабатываться комиссией через массовое привлечение местных энтузиастов партийной истории, ветеранов, рядовых участников и очевидцев, московское руководство комиссии было постоянно недовольно степенью партийности получаемых мемуаров и научных работ.
Противоречие между желанием центра создать и монополизировать единое изложение истории Октября и разнообразием местных исторических условий, а также индивидуальных переживаний участников определяет основной конфликт второй части книги, рассказывающей о попытке установить политический контроль за языком повествования и одновременно опереться на воспоминания рядовых партийцев и участников революции. Это противоречие приводит Корни к парадоксальному заключению: сначала мы читаем, что «после десятилетия создания истории Октября основные элементы его повествования в целом сложились», а затем, что «единого нарратива об Октябрьской революции в первое десятилетие не возникло».
Для меня как читателя перевода сущность этого парадокса сводится к тому, что амбициозная попытка партии большевиков сделать историческое повествование об Октябре частью коллективного опыта, связывавшего советский народ воедино, была успешна и именно поэтому монополия партии на изложение событий революции оказалась невозможна. Приводимые в эпилоге книги слова писателя-диссидента Андрея Синявского о том, что, несмотря на его оппозицию партии, память о революции для него священна, говорят в пользу именно такого прочтения. Октябрь оставался устойчивой основой исторического опыта советских людей. Другое дело, насколько современные граждане России еще способны связно изложить его историю и насколько раннесоветский проект привлечения населения к рассказыванию этой истории соотносится с современным российским опытом, когда даже воспоминания рядовых граждан страны о крушении Советского Союза и 1990-х годах не являются частью публичной дискуссии.