Михаил Шишкин — автор четырех романов, выходивших, как по расписанию, раз в пять лет. Последним был «Письмовник», который увидел свет в 2010-м, получил премию «Большая книга» и подсадил на крючок шишкинского стиля неприлично много для такой нетривиальной прозы читателей. Неудивительно, что вот уже два года поклонники уверенно ждали следующий роман. Похоже, первым не выдержало издательство. В наэлектризованной атмосфере «новый Шишкин» все-таки вышел. Не тот, что предполагалось, но доза вполне достаточная, чтобы подождать еще, — сборник короткой прозы «Пальто с хлястиком».
«Пальто», если уж совсем без сантиментов, — двойной блеф: это не только не роман, в книге вообще нет ничего нового. Заглавный автобиографический рассказ и маленькая документальная повесть «Кампанила Святого Марка» были опубликованы в журнале «Сноб». Напоминающий прозу деликатного Сорокина «Урок каллиграфии» и эссе «Спасенный язык» выходили под одной обложкой с дебютным романом Шишкина «Записки Ларионова», а написаны были и вовсе в девяностые. Эссе «Вильгельм Телль как зеркало русских революций» с подзаголовком «опыт сравнительной монументологии» в этом году отметило десятилетний юбилей с момента публикации в журнале «Иностранная литература». Большое эссе «Вальзер и Томцак» выходило в издательстве Ad Marginem вместе с повестью Роберта Вальзера «Прогулка» в 2014-м, причем занимало в книге не меньше места, чем текст швейцарского гения. Словом, читателю, пристально следившему за Шишкиным, все или почти все тексты в сборнике уже знакомы. Но на самом деле это неважно. Ценность прозы Шишкина не в том, что остается после чтения, а в том, что происходит с читателем прямо сейчас и может повториться снова (недаром его чаще всего сравнивают с Набоковым и Сашей Соколовым).
«Пальто», если уж совсем обобщать, — программное высказывание писателя Шишкина. Это сборник его главных мыслей о языке, времени, пространстве, жизни и смерти, России и Швейцарии, родителях и детях, и еще раз о языке — слове, которое все это воплощает. Но если в художественных текстах Шишкина главное действующее лицо — стиль, то в основном документальное «Пальто с хлястиком» высвечивает личность автора. Здесь он рассказывает о смерти матери и рождении сына, об учебе в школе и военных учениях «в лагерях», о советской бедности и эмигрантской неустроенности — попутно отмечая, что из этого попало в его романы и почему. Еще часть текстов посвящена сравнительной российско-швейцарской культурологии: непростой любви молодых социалистов из разных стран в начале прошлого века, быту беглых советских пленных в лагерях для интернированных, приключениям памятника Суворову в Альпах. Во всех этих текстах трудно не заметить по-диссидентски острой неприязни Шишкина к советской родине, помноженной на контраст ее реалий со швейцарской демократией, в которой автор живет уже лет двадцать. Как говорил будущему писателю еще школьный военрук, «Ты плохой патриот, Шишкин!» Зато именно эмиграция помогла Шишкину обрести свой русский язык, как он сам здесь же признается. Язык, которым написаны одни из лучших романов новейшей русской литературы.
Говоря утилитарно, «Пальто с хлястиком» — это еще и инструмент для понимания и интерпретации текстов Шишкина, полных загадок и фокусов. Вот, допустим, многослойность времени — одна из любимых тем писателя, которую можно не просто наблюдать во всех его романах, но и считать сюжетообразующим принципом. В автобиографических заметках Шишкин вспоминает сразу несколько эпизодов из детства и юности, в которых он наяву ощутил, что время не одно: в каждом моменте есть как минимум два времени. Вот он ребенком слушает, как сопит во сне мать, и вдруг понимает, что однажды она умрет. Она жива, но и ее смерть тоже где-то уже существует. Вот умирает дедушка, мальчик смотрит на его фото на памятнике и удивляется тому, что на фото он жив, а одновременно с этим — нет. Одномоментность разных времен, которая кружит голову читателю и во «Взятии Измаила», и в «Венерином волосе», и в «Письмовнике», как будто преследует Шишкина, и в своих эссе он говорит об этом много, подробно, а иногда даже слишком настойчиво.
Шишкин вообще относится ко всему очень серьезно. И иной раз от его серьезности, доходящей до занудства, можно испытать раздражение. Не считая тех вещей, которые вызывают его персональную неприязнь, он говорит обо всем одним хорошо поставленным голосом: смерть и жизнь тесно переплетены, как две вещи по одной цене в большом магазине; осознание безграничности мира приходит в тот же момент, в который от струи мочи идет пар. Его текстовое воплощение удивительно необаятельно, при том, что сам текст осязаемо прекрасен. Этот парадокс разгадывается не сразу: за видимым, почти непроходимым спокойствием автора стоит предельная откровенность. В его тихом, почти скрытом восхищении Робертом Вальзером, для которого не имело значения ничего, кроме писательства, и чье фатальное писательское невезение стало дорогой в психиатрическую лечебницу, видится зависть к тому, кто может быть писателем настолько. Сам Шишкин, который всю жизнь знал, чем будет заниматься, и «глотал вокабуляр как лекарство» — существо рассудочное. Он понимает, что делает. Но он же говорит о мире, который собирает из своих слов и чужих цитат, как опытный инженер, с ровной нежностью, окупающей и мир, и слова, и любые человеческие недостатки.
Если говорить совсем высокопарно, «Пальто с хлястиком» — книга о победе слова над смертью. Это вообще шишкинское писательское кредо, от которого он не отступает. Но то ли концентрация реальной жизни в этих эссе и воспоминаниях больше, чем обычно, то ли написанные за много лет и как будто случайно собранные тексты представляют промежуточный итог отношений писателя с миром — читается «Пальто» с особым значением. Значением для читателя, который, может, так еще и не ощутил свое личное «не нужно цепляться за жизнь, потому что я и есть жизнь».
«Вдруг ощутил себя не у куста посреди тумана, а посреди мироздания. Да я и был мирозданием. В первый раз я тогда испытал это удивительное чувство. И это было не только предвосхищение всей будущей жизни. Тогда впервые все замкнулось, стало единым целым. Дымок от невидимого костра и мокрое шуршание в траве у меня под ногами. Не умерший папа и ничего не спросивший дядя Витя. Что было и что будет. Все еще неназвано, внесловесно, потому что таких слов не бывает. И Волга где-то тут, в тумане течет, плещется, но ни в какое Каспийское море не впадает. И мама умерла и живет одновременно. Лежит в гробу с православным бумажным венчиком на лбу и сопит во сне в том доме отдыха. И все сливается в единое целое: и пальто с хлястиком, и беззубая улыбка Бобби Кларка, и сугроб Роберта Вальзера, и тот раздолбанный 77-й, который когда-то не дотянул до Дорогомиловской, и пришлось топать по лужам. И я, печатающий сейчас на моем ноутбуке эти слова. И тот или та я, кто читает сейчас эту строчку. И единственная возможность умереть — это задохнуться от счастья».
А еще «Пальто с хлястиком» — повод перечитать романы Шишкина или прочитать впервые. И продолжить ждать, не сдаваясь, нового.