Эрик Хобсбаум. Бандиты. М.: Университет Дмитрия Пожарского. Русский фонд содействия образованию и науке. Перевод с английского Николая Охотина. Содержание
Неуловимые мстители, на лицо ужасные, добрые внутри, несут войну дворцам и мир хижинам — по всему миру Хобсбаум обнаруживает одни и те же фигуры так называемых социальных бандитов, которые появляются в момент, когда докапиталистические общества (преимущественно аграрные) входят в разрушительный — для них — контакт с миром капитализма. Этому явлению и посвящено небольшое, но увлекательное исследование историка, который работает с кейсами на пространстве от чеченских гор до бразильских джунглей и на внушительном историческом периоде — вплоть до середины XX века.
Хобсбаум выделяет три типа: благородный разбойник, или Робин Гуд; простой участник сопротивления или герильи — гайдук; мститель — потенциальный носитель террора. Каждый тип прилежно рассмотрен в отдельности. Главная методологическая задача исследователя — отделить свой предмет рассмотрения от бандитов вообще, коими история полнится, а в свои смутные моменты — особенно.
И здесь одним из важных и любопытнейших критериев дифференциации, который выделяет Хобсбаум, оказывается своеобразная «святость», нравственная сознательность и пресловутое «благородство» (присущее «самому крестьянскому обществу»), которое отличает социальных бандитов от обычных разбойников с большой дороги.
«В самом деле, ничто не поражает так сильно, как это подчиненное сосуществование бандитизма с масштабной крестьянской революцией, предшественником которой тот зачастую служит. Область Андалусии, которая традиционно ассоциировалась с bandoleros („благородными” и не очень), спустя десять лет — двадцать лет после их заката стала прочно ассоциироваться с сельским анархизмом. Сертан (порт. sertão) — области в Северо-Восточной Бразилии, — будучи традиционной средой обитания cangaçeiros, были домом также и для santos („святые”), сельских мессианских лидеров. И те и другие процветали, но святые были выше. Знаменитый бандит Лампион (Lampião) в одной из бесчисленных баллад, превозносящих его подвиги,
Поклялся отомстить всем,
Говоря, что в этом мире уважаю
Падре Сисеру и больше никого.
И как мы увидим, общественное мнение получило „официальные верительные грамоты” лампиона именно от падре Сисеру, мессии из Жуазейру. Социальный бандитизм и миллиенаризм — наиболее примитивные формы революции и реформирования идут рука об руку».
Александр Филькин. Надпись на Евангелии. Владивосток, 2020
История создания этой книги — остающаяся по большей частью за кадром — сама по себе довольно удивительна, напоминает рассказ Борхеса на местных настройках. Автор, некто Александр Филькин, который не является ни профессиональным историком и не считает себя писателем, попадает в командировку во Владивосток, где в антикварном магазине покупает Евангелие 1905 года издания. На Евангелии — две надписи, сделанные, по всей видимости, рукой хозяина книги.
Филькин испытывает сначала интерес и любопытство, которые постепенно внутри оформляются в «ответственность» и «миссию» — миссию проследить и восстановить историю жизни этого человека, некоего Михайлова. Автор берется за дело, раскапывается клубок, в процессе роднится с неизвестным и неродным ему человеком, переживает «сомнения о том, зачем я все это делаю и будет ли это кому-нибудь нужно и ценно...».
С любовью изданный том свидетельствует: миссия — самоценная сама по себе — исполнена даже с некоторым блеском. Сквозь вековой гул со страниц смотрит русский морской офицер Дмитрий Филиппович Михайлов. Родился в 1881 году на Архангельщине, воевал на Дальнем Востоке. В Цусимском сражении чудом — на иконе Николая Чудотворца — спасся. Отмаялся в японском плену. Женился, служил в Дальгосрыбтресте. Репрессирован как вредитель, посмертно реабилитирован. Любил, ненавидел, мучался, хохотал — и вряд ли думал, чем это все отзовется.
Такой вот этюд о личной политике памяти в отношении единичного и всеобщего.
«Отец с этой иконой никогда не расставался и говорил — моя спасительница. Куда бы отца ни переводили — эта икона всегда с ним в семье. <...> Даже когда мы жили в Амурской флотилии, все три иконы <...> висели в переднем углу большой комнаты. Как-то пришел к отцу командующий флотилии в гости и говорит: „Ты знаешь, матросы рассказывали — у флагмеха Михайлова висят иконы. Я им сказал — пусть висят. Это история его жизни. Он в Цусиму спасся на иконе Николая Чудотворца и верит в Бога”. Матросы уважали отца и, когда приходили, снимали бескозырки, и крестились. Они приходили к нам домой, отец с ними занимался по механике».
Отрывок, посвященный жизни Михайлова в японском плену после Цусимы, можно прочесть на «Горьком».
Уилл Сторр. Внутренний рассказчик. Как наука о мозге помогает сочинять захватывающие истории. М. Individuum, 2020. Перевод с английского Дмитрия Виноградова. Содержание
Об успехах науки и технологий следует судить по объявлениям продавцов ненужных вещей в электричках. Когда хитом сезона становятся пластыри, созданные по нанотехнологиям, можно предположить, что будущее человечества висит на графеновой трубке. И, помяните мое слово, не долог час, когда по пути на дачу можно будет купить те же пластыри и, скажем, кухонные фильтры, которые повышают уровень окситоцина в крови.
Мы проживаем ситуацию, когда все, что угодно — от политического анализа до советов вашей психотерапевтки, — становится как бы убедительнее, если добавить приставку «нейро». Вот, к примеру, и британский журналист Уилл Сторр взялся учить сочинению увлекательных историй (оно же сторителлинг) «с помощью последних достижений нейронаук».
Заметим, что от вагона аналогичных руководств Сторра выгодно отличает то, что он действительно умеет рассказывать с классными примерами и практичными выводами, а вовсе не то, что он полагает читателя церебральным субъектом, т. е. тождественным своему мозгу.
Даже если вы не ездите в электричке и не собираетесь втирать цепляющую дичь, есть повод задуматься: действительно ли ссылки на мозговые корреляты процессов что-то объясняют (почему мы — это не наш мозг, «Горький» уже немного писал). Например, действительно ли можно объяснить, что сюжетный твист привлекает внимание потому, что мозг «заточен» регистрировать неожиданные трансформации среды? Или что развязка, где злодей получает по заслугам, «работает», потому что альтруистическое наказание провинившегося соплеменника — это примитивная социальная эмоция, связанная с удовольствием?
Убедительность этих сценаристских соображений конкурирует с убедительностью рассуждений ученых из MIT, которые выяснили, что «социальная изоляция вызывает голод по социальным контактам» (и потому неприятна, как голод) — в буквальном смысле, потому что задействованы одни и те же нейроны.
Ну то есть Россия — это родина. Развитие персонажа неизбежно.
«В умелом рассказе происходит постоянное взаимодействие между внешним пространством драматического действия и подсознательным миром персонажей. Творящийся на поверхности кавардак зачастую приводит к сейсмическим потрясениям в подсознании находящихся в этом хаосе персонажей. По словам психолога Брайана Литтла, „все люди по сути являются учеными, занятыми выдвижением и проверкой своих гипотез о мире и корректировкой их в свете получаемого опыта”. По мере того как на подсознательном нижнем уровне происходят эти незаметные корректировки, ответ на главный вопрос претерпевает изменения. Это, в свою очередь, изменяет поведение персонажа на поверхностном уровне повествования. И так раз за разом.
Именно таким образом должно происходить развитие сюжета — от персонажа».
В. П. Уоссон, Р. Г. Уоссон. Грибы, Россия и история. М.: Сгонники: БИО-Пресс, 2020. Перевод с английского В. Кофман, О. Пелипейченко
Эта книжка с заманчивым названием примечательна во многих отношениях. Ее авторы — не ученые и не популяризаторы науки, скорее исследователи-любители, ненароком открывшие в 1950-х псилоцибин (Валентина Уоссон, русская жена американца Роберта Уоссона, его ненароком наелась), после чего их жизнь круто изменилась: возникла наука этномикология, супруги всерьез и надолго увлеклись изучением «священных грибов», написали составившие это издание тексты и т. д.
Правда, ничего даже отдаленно напоминающего систематическое изложение материала у них не вышло: заметки получились настолько разношерстные, что русским редакторам пришлось существенно вмешаться в текст, чтобы он приобрел хоть какую-то связность, и все равно получилась в огороде бузина, а в Киеве дядька: первоначальный замысел, описание «грибной культуры северных славян», перерос в собрание сбивчивых культурно-исторических экскурсов, отчетов об экспедициях (они навещали жившие далеко от них в горах индейские племена) и рассуждений на сопутствующие темы (например, о микофилии и микофобии). То есть это скорее документ с набросками первопроходцев, но в то же время местами крайне занимательное и даже веселое чтение.
«По русским понятиям все прекрасные площадки для гольфа на американских просторах в большей степени представляют интерес благодаря грибам, растущим на них и в прилегающих лесах, а не из-за собственно игры. Русскую женщину всегда можно узнать по ее поведению в лесистой местности: она медленно бредет согнувшись, озираясь по сторонам и шаря по земле взглядом, будто что-то потеряла. В руках у нее — корзина с крышкой и палка, которой она повсюду тычет. Внезапно она бросается вперед, падает на колени и хватает желанную добычу.
Когда ребенок в России учит азбуку, ему традиционно показывают картинку, где рядом с буквой „Г” изображается гриб. В букваре он тоже читает о грибах. В школе у него наверняка есть товарищи, фамилии которых связаны с грибами: например, мальчик с фамилией Грибов, или Грибунин, или Боровиков, или Груздев, или Рыжиков, или Опенкин, или Сыроежковский, или Лисичкин. Мне говорили, что в России даже есть Мухоморовы, правда сама я никогда с этой двусмысленной фамилией не встречалась. Во времена Екатерины Великой жил известный художник Боровиковский, а следующее поколение подарило нам выдающегося драматурга Грибоедова».
Амиран Урушадзе. Вольная вода. История борьбы за свободу на Дону. М.: Новое литературное обозрение, 2020. Содержание
Не надо лишний раз напоминать, какое место занимает в русской романтической традиции Дон, река вольных людей — казаков, разбойников, беглых крестьян, молокан. Но, перефразируя известный лозунг, свободу не дают, свободу берут. Борьбе жителей Дона за свое право на вольницу посвящена небольшая, но крайне содержательная книга историка Амирана Урушадзе, вышедшая в нлошной серии «Что такое Россия». Хронологически исследование охватывает большой отрезок времени — от зарождения казачьей вольности до ее краха при советской власти. Среди основных тем книги хотелось бы выделить историю донского старообрядчества и Крестьянскую войну 1820 года, а также «дело Евграфа Грузинова», которому посвящена большая глава.
Многослойный и непростой исторический материал Урушадзе упаковывает в легкую форму, напоминающую уютный слог серии «ЖЗЛ». Благодаря этому, смеем предположить, книга может стать прекрасным чтением для молодых людей, которое поможет им разобраться в мире прекрасного и дикого края без плакатного патриотизма, постмодернистской версии православия, свиста нагаек и прочей неприятной клюквы.
Завершается «Вольная вода» хроникой печально известных протестов рабочих в Новочеркасске, последовавших за провалом хрущевской аграрной политики и резким повышением цен на продукты. Объясняя причины жестко подавленного бунта, автор попутно вспоминает про «Рязанское чудо» — аферу председателя Рязанского обкома Алексея Ларионова. Если вдруг не знаете про эту авантюру — обязательно почитайте, сюжет абсолютно фантастический, из разряда «нарочно не придумаешь».
«В дверь дома казака Евграфа Грузинова постучали. Неохотно спустившись с чердака, хозяин с откровенным недовольством встретил нежданных визитеров. Это были такие же донские казаки, которые в очередной раз пришли просить Грузинова вернуть долги. Громче всех возмущался сорокалетний Зиновий Касмынин из Луганской станицы. Он отказывался понимать, как у отставного гвардейского полковника, обласканного милостями государя и имеющего тысячу крепостных душ, хватает совести не платить по скромным провинциальным счетам.
При упоминании о крепостных Грузинов вспылил: „Пущай государь крестьян заберет от меня!”
Казаки отпрянули и испуганно сжались, но Грузинов только начал свое слово. „Знаете ли, что Дон заслужил Ермак, а теперь отымают и населили греков, армян? — напирая на непрошеных гостей, вопрошал хозяин дома. — Вступился было за Отечество Пугач, коего спалили... Вступились было также Фока и Рубцов, коих высекли”, — почти кричал Грузинов. Уже подзабывшие старую казачью вольность посетители стали разочарованно пятиться, стараясь как можно скорее покинуть разговорившегося должника. Грузинов гневливо продолжал: „Я не так, как Пугач, но еще лучше сделаю, что вся Россия сотрясется!” Заметив, что казаки никак не реагируют на его громкие заявления и спешат прочь, Грузинов бросил им вдогонку фразу, в которой слышалось отчаянное оправдание: „Говорят, будто я полоумный, нет, я не полоумный”.
Проводив взглядом удалявшиеся фигуры о чем-то переговаривавшихся казаков, Евграф Грузинов полез обратно на чердак».