Мариана Маццукато. Ценность всех вещей. Создание и изъятие в мировой экономике. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2021. Перевод с английского Н. Проценко под научной редакцией Н. Афанасова, А. Павлова. Содержание
Трудности перевода
Уроженка Рима и профессор Университетского колледжа Лондона Мариана Маццукато приобрела широкую известность вне академических стен на волне критики неолиберальной экономической теории, которая стала набирать силу после финансового кризиса 2008 года. Вскоре после выхода в начале прошлого десятилетия книги Маццукато «Предпринимательское государство» издание The New Republic включило ее в список ключевых мировых ученых, осмысляющих текущие экономические процессы. Дальнейший успех был стремительным. Достаточно лишь упомянуть, что ее идеи внесли немалый вклад в концепцию «капитализма стейкхолдеров» («капитализм для всех заинтересованных сторон»), которая в последние пару лет вошла в моду среди завсегдатаев Всемирного экономического форума в Давосе. В России до недавнего времени работы Маццукато практически не публиковались.
Чтобы в общих чертах прояснить суть книги Маццукато, обратимся к ее оригинальному названию — The Value of Everything. В российской практике перевода англоязычных текстов по экономической теории слову value особенно не повезло — как правило, на его месте оказывается «стоимость», а не исходное, восходящее к латинскому аналогу понятие «ценность». Это отсылает нас к одному из главных сюжетов обсуждаемой работы: каким образом имеющая философскую основу категория ценности, которую первые экономисты-теоретики начали обсуждать еще в XVII веке, постепенно свелась к банальной денежной стоимости того или иного актива?
В самом деле, если заглянуть в стандартные отчеты корпораций, то какая ценность подразумевается, к примеру, крайне распространенными в них терминами наподобие shareholder value, если в буквальном переводе это «ценность акции для ее владельца»? О какой еще ценности, кроме денежной, можно говорить, если время нахождения акций в руках одного владельца стремительно сокращается вместе с совершенствованием цифровых технологий? В США среднее время держания акций, напоминает Маццукато, сократилось с 4 лет в 1945 году до 8 месяцев в 2000 году, до 2 месяцев в 2008 году, а в 2011 году, благодаря появлению высокоскоростного трейдинга, — до 22 секунд. Иначе говоря, никакого иного смысла, кроме увеличения их цены, владение акциями не предполагает — не станете же вы покупать их потому, что рассчитываете на успех конкретной компании и ее продуктов в долгосрочной перспективе. Именно так цена подменяет собой ценность.
Хотя еще каких-то сто лет назад все было иначе, пусть и с поправкой на реалии того времени — Apple и Microsoft тогда не существовало. В 1914 году Николай Бухарин в книге «Политическая экономия рантье» писал: «Основным вопросом политической экономии, начиная с самого ее возникновения и до последнего времени, был и есть вопрос о ценности. Все остальные вопросы — о заработной плате, о капитале и ренте, о накоплении капиталов, о борьбе крупного и мелкого производства, о кризисах и т. д. — прямо или косвенно связаны с этим коренным вопросом».
Вопреки известному мнению Ленина, будто Бухарин «политэкономию не читал», Николай Иванович, похоже, знал, о чем говорит. Достаточно просто взять в руки имеющиеся российские переводы «Богатства народов» Адама Смита и заменить в них слово «стоимость» на слово «ценность», как все встанет на свои места. Знаменитая «трудовая теория стоимости», которую Карл Маркс с дополнениями позаимствовал у Смита, разумеется, не утверждает, что каждая вещь определяется некой денежной стоимостью затраченного на ее производство труда. Речь идет о том, какую ценность — не только денежную (Смит вообще скептически относился к денежным эквивалентам) — вносит труд в создание вещей.
Однако в современной экономической науке категория ценности полностью растворилась в цене — с этого и начинает свое рассуждение Мариана Маццукато.
Как измерить неизмеримое?
Вот как звучит предложенное ей в самом начале книги определение ценности:
«Понятию ценности можно давать разные определения, но, по существу, это производство новых товаров и услуг. Каким образом получаются эти непосредственные результаты (производство), как они распределяются в масштабах экономики (распределение) и что происходит с доходами, получаемыми от их производства (реинвестирование) — вот ключевые вопросы при определении экономической ценности. Кроме того, принципиально значим вопрос о полезности того, что создается: увеличивают ли — или, наоборот, понижают — создаваемые товары и услуги устойчивость конкретной производственной системы? Например, появление какого-нибудь нового завода может иметь экономическую ценность, но если производство настолько грязное, что уничтожает окружающую среду, то его нельзя рассматривать как обладающий ценностью объект».
Примерно треть книги Маццукато посвящена истории категории ценности в трудах экономических теоретиков. При желании «Ценность всех вещей» можно читать как учебник политэкономии — впрочем, вполне ревизионистский. Скажем, у классических экономистов ценность носит объективный характер в том смысле, что она поддается измерению — и здесь нет никакого противоречия между ценностью и стоимостью/ценой. Например, у Маркса в третьем томе «Капитала» ценность — она же стоимость — «всякого товара определяется общественно необходимым рабочим временем для его воспроизводства». Множество похожих высказываний и соответствующих расчетов есть и в «Богатстве народов» Смита.
Таким образом, категория ценности у Маццукато гораздо шире, чем у классиков, но из-за этого она выглядит достаточно размыто. В ее определении кроется серьезный изъян: как, допустим, измерить влияние изменений окружающей среды на ценность некоего актива? Примеры таких оценок, которые приводятся в книге и которые сейчас получают все большее признание (скажем, с помощью углеводородных квот), отчасти напоминают критикуемые автором принципы образования цен на продукцию глобальных фармкомпаний. Лидеры этой индустрии, как известно, регулярно заявляют, что стоимость лекарств определяется их ценностью для общества. Примерно так же компании, подозреваемые в избыточном загрязнении окружающей среды, оценивают его по принципу альтернативных издержек, вкладывая «отступные» в зачастую бессмысленные проекты природоохранных фондов. Загляните в отчетность этих компаний — там едва ли обнаружатся большие убытки.
Но вопрос об измерении ценности Маццукато в своей книге, к сожалению, почти не затрагивает, хотя проблема трансформации ценности в цену остается центральной не только для марксистской теории, где она до сих пор не решена. Во многом эта проблема предопределила судьбу категории ценности в экономической теории ХХ века. Более того, именно ее можно считать главной экономической загадкой после того, как Маркс в своих работах вскрыл непрозрачную прежде логику эксплуатации как сути капитализма.
Маццукато не берется решать эту задачу, но рассказывает читателям о том, что многие из них вряд ли слышали на экономических и прочих факультетах вузов, где едва ли рассказывается в деталях, почему классическая политическая экономия превратилась в то, что ныне известно под термином «экономикс». Такой переход, подчеркивает Маццукато, был связан с предельным расширением границ производственной сферы — эта ключевая для экономической теории конструкция в ее книге виртуозно реконструируется вплоть до меркантилистов XVII века.
Примерно до второй трети XIX века производительной считалась только сфера материального производства, а все остальные виды деятельности (включая государственное управление) относились к извлечению ренты, то есть финансировались из ценности, создаваемой производительным трудом. Это вполне соответствует логике здравого смысла: если ничего не производить, нечего будет распределять — кто не работает, тот не ест.
Однако так называемая маржиналистская революция произвела смену парадигмы в экономической науке. Работы Альфреда Маршалла, которые и сейчас изучаются студентами-экономистами, дали начало новому подходу к ценности. Если у отцов-основателей экономической теории цена определялась ценностью, которая, в свою очередь, определялась затратами труда, то у маржиналистов цена зависит от предельной (последней) единицы запаса товара.
Это была теория развитого индустриального капитализма, который наблюдал воочию тот же Маршалл: чем больше вы производите одинаковых изделий типа набивших оскомину студентам-экономистам шерстяных пальто, тем ниже ваши издержки. А чем лучше вы себя рекламируете, тем выше добавленная ценность вашего товара, которая уже не зависит от непосредственных трудовых издержек. Так в неоклассическом экономиксе ценность и цена оказываются практически эквивалентными понятиями. Все, что имеет рыночную цену, имеет и соответствующую ценность, независимо от сферы деятельности, — именно этот принцип, утверждает Маццукато, и открыл путь современному финансовому капитализму. Просто попробуйте сравнить, какую ценность вы получили, купив себе квартиру в «человейнике», и сколько на этом заработали банкиры.
Государство для ВВП — или ВВП для государства?
Нетрудно догадаться, что новая парадигма определила и то, как во многом направляющая политику статистика должна измерять богатство народов, о котором писал Адам Смит. Здесь возникает обратная ирония, которую, правда, не вполне улавливает Маццукато: если классические экономисты умели описывать закономерности соотношения трудозатрат и ценности/цены товара, то для оценки совокупного экономического продукта у них просто не было адекватного инструментария. Так что существующая ныне историческая макроэкономическая статистика за последние несколько столетий, приведенная к так называемому международному доллару 1990 года, — не более чем аналитическая ретроспекция.
Но сегодня мы настолько привыкли к оценке национального богатства с помощью категории валового внутреннего продукта (ВВП), что Маццукато посвящает проблеме его измерения и вкладу различных секторов экономики в его создание немалую часть своей работы. Как выясняется в итоге, определяющую роль в создании той ценности, которая получает выражение в сухих цифрах ВВП, играет государство — хотя формально его роль в этих цифрах мизерна. Опять же, такой подход восходит к Смиту, который относил чиновников к непроизводительному классу и советовал им почаще обращаться к принципу «Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?» — особенно при желании изъять доходы граждан в виде налогов.
Согласно последней редакции Системы национальных счетов (СНС) — руководства по подсчету ВВП, разработанного ООН, — национальное богатство эквивалентно совокупным расходам на конечные товары и услуги. Если пропустить ряд промежуточных подробностей, то при такой методике вклад государства в создание ценности ограничивается заработной платой государственных служащих. Однако Маццукато не согласна с тем, что за пределами ВВП остается ценность, которую государство создает помимо классической «добавленной стоимости», облагаемой соответствующим налогом преимущественно для коммерческого сектора.
«Многое из того, что делает государство, не продается по рыночным ценам, то есть ценам, которые покрывают все производственные издержки... и приносят прибыль частному бизнесу. Вместо этого государственные услуги предоставляются по более низким, „нерыночным” ценам, а то и бесплатно — взять хотя бы школы, финансируемые государством университеты, общественное здравоохранение, общественный транспорт, парки, рекреационную сферу и культуру, полицию и пожарную службу, суды, мероприятия по охране окружающей среды, такие как предотвращение наводнений и т. д.», — аргументирует Маццукато в пользу пересмотра оценки вклада государства в ВВП.
Действительно, государство, как и домохозяйства, закупает на рынке множество товаров и услуг — от небезызвестных мостов и дорог до банального кофе и канцтоваров. Но в логике СНС (как вы думаете, чьи методики использует Росстат?) создателями соответствующей добавленной ценности являются частные производители-подрядчики. Здесь-то Маццукато и попадает в ловушку: где же все-таки создается ценность: в сфере производства или в момент непосредственной покупки товара/услуги покупателем — в нашем случае государством?
Для ответа, по всей видимости, потребуется марксистская диалектика, но проблема в другом: система СНС при всем желании не в состоянии подсчитать реальный вклад государства в создание ценности — а другой системы у нас, как говорится, для вас нет. Ценность по своей сути неуловима, поэтому цены никогда не соответствуют ценности, а рынок есть постоянное выяснение того, как цена и ценность связаны между собой. Как иронично выразился датский социолог Уле Бьерг, «если представить, что бог спустился с небес и навесил точные ценники на товары, то большая часть торгов прекратится».
Словом, принцип «ценность = цена» по-прежнему живет и побеждает. Иначе кто бы платил за условный айфон столько, сколько он стоит на рынке, высчитывая его объективную ценность? Но ответ на вопрос, почему он столько стоит, определенно лежит за пределами чистой экономической теории — и тут за дело давно взялись социологи и антропологи. Говорят, классик американской микросоциологии Гарольд Гарфинкель предлагал своим студентам такой квест: пойдите в магазин и купите любой товар за полцены. Мол, вы же понимаете, что ценник в супермаркете — это социальная условность. Возможно, у некоторых это и правда получалось.
Дамоклов меч финансиализации
Капиталистическая экономика, о чем не так часто пишут в популярных учебниках, по своей природе является денежной (финансовой) системой. Именно такой взгляд на экономику отличает неортодоксальных экономистов от неоклассиков, у которых анализ хозяйственных обменов начинается с воображаемых деревень с бартерной системой и сводится в итоге к плавным кривым спроса и предложения. Создание ценности в капиталистической экономике без финансов невозможно, но финансы заключают в себе одновременно и созидательную, и разрушительную силу.
Маццукато превосходно анализирует историю развития финансового сектора — то, как из типичного сервисного сегмента, непроизводительного с точки зрения того же Смита, он превратился в безудержно растущий колосс, поглощающий все прочие части экономики. Именно это и называется финансиализацией, которую Маццукато обвиняет во всех грехах современного капитализма:
«Невероятный уровень, которого достигли прибыли финансового сектора до и после недавнего кризиса, отражает принятые в течение 20 века преднамеренные решения заново провести границу сферы производства таким образом, чтобы прежде исключавшиеся из ее пределов финансовые институты оказались внутри ее».
В отличие от нынешних мейнстримных экономистов, Маццукато правильно описывает то, как банковская система создает деньги с помощью кредитования и путем секьюритизации кредитов в ценные бумаги движется в сторону спекулятивных финансовых рынков, повышая нестабильность всей экономики. Здесь, конечно же, обнаруживается главный разрыв с эпохой Смита, каким бы злободневным ни было сегодня чтение его «Богатства народов». Деньги уже давно не соотносятся с ценностью труда и всеми прочими ценностями, кроме себя самих — отсюда и постоянное расширение капиталистического накопления.
Однако этого момента автор предпочитает не касаться. В качестве решения проблем, которые несет с собой финансиализация, она предлагает — вполне в духе еще одного критика неолиберализма Томаса Пикетти — введение «налога на финансовые транзакции, смысл которого заключается в том, чтобы поощрять долгосрочные инвестиции, а не спекулятивную торговлю». Однако, как писал знаменитый американский экономист Хайман Мински, к которому Маццукато часто обращается в книге, «экономическая политика способна оказывать влияние на тенденцию к нестабильности. Но полностью избавиться от нестабильности, оставаясь в рамках капитализма, никак невозможно». Остается только вспомнить знаменитую фразу Джона Мейнарда Кейнса, которого тоже очень ценит Маццукато: «В долгосрочной перспективе все мы умрем».