Трудно быть чеченцем

О книге Анатоля Ливена «Чечня: Трагедия российской мощи. Первая чеченская война»

Анатоль Ливен. Чечня: Трагедия российской мощи. Первая чеченская война
М.: Издательство Университета Дмитрия Пожарского, 2019.

Герои, генералы и мафиози: Россия девяностых в зеркале Чечни

О книге британского журналиста и политолога Анатоля Ливена в чеченском сообществе хорошо знали задолго до ее выхода на русском языке и ждали этого события с большим интересом, хотя и с определенной долей скепсиса. Ведь одно дело — описать подробности первой войны в Чечне, в целом неплохо документированные, другое — попытаться объяснить ее причины, о которых по сей день продолжаются бурные дискуссии. Две «чеченские кампании» принято считать чем-то общим, хотя это совершенно разные истории, пусть и связанные между собой. «Первая война» — событие, которое осталось в XX веке, а со «второй» началось XXI столетие. О происходившем в начале нулевых мы помним гораздо лучше не только потому, что с тех пор прошло меньше времени, нежели с девяностых, но и потому, что главных виновников событий девяностых, описываемых Ливеном, с нами уже нет. Конечно, речь о Борисе Ельцине и Джохаре Дудаеве, которым в книге Ливена уделено огромное внимание. В этом смысле первая чеченская кампания оказывается если и не самым главным событием в российской истории девяностых, то уж точно настолько важным эпизодом, что на его фоне Ливену удается развернуть общую картину России конца ХХ века.

«Лихие» и джигиты

Сегодня девяностые вновь в моде, и книга Ливена тоже во многом про эти годы, которые принято называть «лихими». И если это время принято ассоциировать с криминалом и бандитизмом, то надо называть вещи своими именами: одной из главных сил в иерархии этнических группировок была чеченская. Множество литературных и кинематографических трудов, посвященных этой теме, — яркое тому подтверждение.

Такая «бандитская» Чечня едва ли была нужна Москве. «Вопрос о „бандитской” традиции в Чечне крайне деликатен, поскольку он слишком частом использовался российскими властями и различными ораторами для оправдания завоевания и подавления чеченцев, а сами эти процессы сопровождались жестокостями, еще худшими, чем мог бы себе представить любой бандит», — точно подмечает автор «Чечни», описывая не только реалии середины девяностых, но и события, которые разворачивались на Кавказе веками ранее.

В связи с этим Ливен обоснованно упоминает работы британского историка Эрика Хобсбаума и его последователей, посвященные бандитизму как форме социального протеста. По оценке Ливена, «бандитизм как форма косвенного этнического или регионального протеста против чужеземного правления изучен меньше, но был и остается крайне характерным для очень многих территорий... На всем Кавказе абрек, или благородный бандит, является героем как устной, так и письменной традиций».

Образ «благородного разбойника» в самом деле занял важное место в романтической литературе еще в конце XVIII века, и родился он, конечно же, не на пустом месте: бандитизм процветал в тех уголках Европы, куда до поры до времени не могло дотянуться государство. Чеченцы же, не раз напоминает Ливен, имеют исключительно сложную историю отношений с этим институтом — отсюда, кстати, и очень непростое их отношение к такой фигуре, как имам Шамиль, который первым попытался установить в Чечне принципы государственной власти. Поэтому происходившее в Чечне в начале девяностых Ливен характеризует как революцию — в полном соответствии с трудами тех современных ученых, которые определяют революцию как распад государства.

Истории о похождениях «чеченских мафиози» в крупных городах России в конце восьмидесятых и начале девяностых годов действительно передавались на грозненских улицах примерно в том же тоне, что мы встречали в балладах о Робин Гуде и его подельниках. Автор даже приводит слова одного из чеченских боевиков, с которым он познакомился во время боев в Сержень-Юрте в 1995 году, о его довоенных занятиях: «Ну, я был рэкетиром в Москве». А потом он с улыбкой добавляет: «И надеюсь, что, когда все это кончится, иншалла (даст Бог), я вернусь обратно в рэкет. Приглашаю тебя в гости, когда я стану мэром Москвы!».

Свое первое знакомство с чеченцами Ливен описывает со всей иронией, на какую только способен британский журналист. Его первая поездка в Чечню состоялась в начале 1992 года — книга начинается с описания этого 18-часового путешествия из азербайджанского Сумгаита в Грозный. Попутчики-нечеченцы, которых Ливен называет «человеческими обломками Советского Союза», всячески отговаривают молодого иностранца от визита в Чечню, где он, конечно же, сгинет без следа, но, прибыв на место и сразу же оказавшись в почетной роли кавказского гостя, автор «Чечни» пишет в своем дневнике: «Ощущаю себя скорее болтливым автором путеводителей на новом курорте, чем серьезным корреспондентом посреди революции».

Чемодан. Вагон. Казахстан

Несмотря на то, что основная тема книги Ливена — это все же война (автор был свидетелем многих военных действий, начиная от штурма Грозного в начале 1994 года и заканчивая менее масштабными операциями с обеих сторон), ему удалось максимально подробно описать чеченский народ. Множество интервью с высокопоставленными лицами Ичкерии и общение с простыми жителями чеченских сел позволяют воссоздать вполне объективную картину тех лет и тех мест.

Для понимания чеченского народа Ливену, конечно же, пришлось ознакомиться и с весьма солидным количеством исторических трудов — некоторые из них хоть и спорные, но для полноты картины точно не лишние. Ливен одинаково увлекательно рассказывает о разных исторических этапах жизни чеченцев, как и других народов Кавказа, явно ориентируясь на аудиторию, которая мало что знает о Чечне и о Кавказе в целом. Поэтому читатель получает представление и о тех временах, когда Российская Империя еще не ступила на землю, где жили чеченцы, и о периоде, когда кавказские имамы (предводители) с завидной регулярностью организовывали восстания против России, и о годах, когда Кавказ не оставался в стороне в противостоянии «белых» и «красных». Но главный акцент в историческом экскурсе сделан, конечно же, на сталинской депортации.

В истории отношений России и Чечни было немало сложных и неприятных страниц. В Чечне даже существует такое мнение, что очередной непростой этап в этих отношениях случается каждые 50 лет. И вот примерно за полвека до первой чеченской кампании и произошла эта огромная трагедия маленького народа.

Депортацию, несмотря на всю ее травматичность, у сегодняшних чеченцев принято воспринимать и как консолидирующее событие. Только в тяжелой и безвыходной ситуации человек обречен быть самим собой, настоящим. Едва ли можно придумать более суровые условия, чем высылка женщин, детей и стариков в лютые февральские морозы в вагонах для скота с высоких гор Кавказа в бескрайние казахские степи, где тебя никто не ждет. Таким же испытанием для всего народа стала и первая война.

«Но была одна нация, которая совсем не поддалась психологии покорности — не одиночки, не бунтари, а вся нация целиком. Это — чечены». Обращаясь к этому фрагменту «Архипелага ГУЛАГ» Александра Солженицына, известному любому жителю современной Чечни, Ливен сравнивает чеченцев, с которыми знаменитому русскому писателю довелось находиться в одних лагерях, с теми, у кого самому Ливену приходилось брать интервью в перерывах между бомбежками. «Помимо того, что Солженицын вообще является добросовестным наблюдателем, данный отрывок подкрепляется моим собственным опытом наблюдений за современными чеченцами и действительно помогает многое прояснить по их поводу — как их зрелищные военные победы над сильно превосходящими соперниками, так и их в равной степени поразительные успехи на протяжении двух последних десятилетий в мире „мафии” и незаконного бизнеса».

Годы ссылки, признает Ливен, укрепили в чеченцах ту стальную национальную дисциплину, которая оказалась столь явной в войне 1994–1996 годов и даже в большей степени, чем войны имама Шамиля XIX века — память о депортации стала главным фактором в современной чеченской истории. Именно это событие, по мнению Ливена, и сформировало сегодняшнюю чеченскую нацию.

Античные герои современности

В то же время чеченцы остаются одной из самых древних по своему происхождению наций — вопрос о точной датировке их появления на Кавказе до сих пор не решен, хотя в целом всем понятно, что произошло это очень давно. Это обстоятельство вкупе с боевыми качествами дает Ливену основание для сравнения чеченцев с древними греками и римлянами.

Ссылаясь на известных российских антропологов, таких как Георгий Дерлугьян (у которого есть статья «Чеченцы — спартанцы Кавказа») и Сергей Арутюнов, Ливен так объясняет это сходство, которое он приметил далеко не сразу: «На первый взгляд, многие молодые чеченские бойцы выглядят — и определенно хотели бы выглядеть — как герои Гомера: напрашивается образ Ахиллеса с РПГ. Это видно по их заботе о собственном внешнем виде — особенно в одежде, по их хвастовству и общей развязности, нетерпимости к формальной дисциплине».

Конечно, в начале девяностых Ливен уж точно мог встречать на улицах Грозного молодых чеченцев без какой-либо военной экипировки, но которые при этом очень тщательно следили за тем, во что они одеты, будто они не на войне посреди горящих зданий и слякоти, а идут на свадьбу. Джохар Дудаев как-то рассказывал, что перед тем, как началась «первая чеченская», его оппоненты спрашивали: «А сколько у вас генералов?». На что Дудаев ответил: «Каждый чеченец — герой. И каждый чеченец — генерал. Я миллион первый».

Эта формулировка вполне соответствует сравнению чеченцев с классическими греческими гоплитами, «которых удерживала в шеренге на поле боя не лояльность отдельному лицу, а связи семьи и товарищества с соседом по шеренге, — они действительно держались очень твердо».

В подтверждение этого Ливен пересказывает истории о битвах гомеровского драматизма во время штурма Грозного, которые вели небольшие чеченские группы, чтобы отбить и забрать с собой всего одного погибшего. В одной из завершающих книгу глав он пытается объяснить читателю, какие мотивы могли заставить боевиков предпринимать громадные усилия, рискуя жизнью, чтобы отбить тела своих павших товарищей и затем вернуть их семьям для захоронения. Автор приводит такие слова одного из боевиков: «Тебе может показаться бессмысленным рисковать жизнью, чтобы отбить кого-то, кто уже мертв и кому так или иначе все равно. Но, пойми, для семьи погибшего это действительно важно. Если бы мы не сделали все, что могли, чтобы забрать его, мы бы опозорились перед ними и перед нашими собственными семьями... Такова наша традиция».

Трудно быть чеченцем — эта чеченская пословица, которую Ливен выносит в название одной из глав книги, напоминает о том, что чеченец — не отдельная единица, а всегда семья, род, тейп. Развивая античные параллели, Ливен обнаруживает убедительное сходство между чеченцами и легендарным основателем Рима Энеем, который на собственных плечах вынес из горящей Трои своего отца. Любые внутренние разногласия внутри чеченского общества не имеют серьезной значимости перед большой угрозой, какими были депортация и различные войны, — это качество чеченцев и проявилось в ходе первой кампании.

В то же время чрезвычайно любопытным выглядит описание в книге фигуры Джохара Дудаева, у которого Ливен брал несколько интервью — в глазах автора «Чечни» он оказывается скорее советским генералом, чем национальным лидером. Примечательна деталь, которую акцентирует автор: при любой встрече с чеченцами, которая длилась больше нескольких минут, его непременно приглашали за стол или хотя бы наливали чай — у Дудаева же ему ни разу не предложили даже стакан воды. «Недокаддафи» — так Ливен аттестует Дудаева. Отсюда и одна из главных гипотез книги: если бы Ельцин не стремился форсировать события, режим Дудаева мог развалиться естественным путем, а на смену ему пришла бы куда более договороспособная фигура, с которой можно было бы заключить соглашение наподобие того, что в те же годы было достигнуто с Татарстаном. Однако, став на тропу войны, Ельцин незамедлительно пробудил к жизни массовое сопротивление чеченцев, в том числе и тех, которые еще недавно категорически не собирались воевать с Россией. Первая чеченская кампания в такой интерпретации оказывается историей о трагических последствиях бескомпромиссных решений.

Тейп, вирд и адат

Слова «тейп», «вирд», «адат» нечеченский читатель книги Ливена, вполне возможно, услышит впервые, и в этом нет ничего странного. Сложность этих понятий прежде всего в той огромной роли, которую они играют в жизни чеченцев. И если с адатами (сводом правил, обычаев) внешнему наблюдателю все более или менее понятно, то с вирдами (религиозными орденами) и тейпами (исторически сложившимися родовыми объединениями) все не так однозначно. В эти непростые темы Ливен погрузился с максимально возможной журналистской добросовестностью.

В начале книги Ливен рассказывает об этническом немце Вильгельме Вайсерте, который был депортирован с Украины в Казахстан, где встретил также депортированную чеченскую девушку, влюбился в нее, как и в весь чеченский народ, и впоследствии принял ислам и женился на ней. Автор познакомился с Вильгельмом — точнее, уже Хаджи-Магомедом — перед самым началом войны. После возвращения в Чечню из ссылки в 1957 году он стал старейшиной своего села и основателем нового тейпа. Так Ливен с удивлением открывает для себя хорошо известный самим чеченцам факт, что в их, на первый взгляд, «первозданной этнической нации» есть давняя традиция ассимиляции отдельных людей или коллективов, внешних для их этнической группы.